Читать книгу: «Растерянный. Записки. Письма. Повесть», страница 4

Вот почему некоторые молодые люди увлекались буржуазными ценностями. Лариса не всегда видела мир своими глазами, на всё она смотрела как бы глазами своих родителей. Как бы там ни было, всё-таки я заговорил, предлагая ей уйти на квартиру; но Лариса упорно молчала. По ней было видно, что она не хотела принимать моё предложение. Но я настойчиво доказывал, что мы не будем жить хорошо, если останемся под кровом её родителей. Она не отвечала, как-то озадаченно мрачнела. Я злился, нервничал.

Мой монолог длился примерно с полчаса. И вот вошли тесть и тёща. При одном их виде мне было неприятно, хотелось тут же сбежать.

– Пришёл, одумался? – сказала тёща.

– Что же вы решили? – спросил тесть.

Я молчал, жена подавно. Тесть повторил вопрос, потом снова, повысив тон:

– А ты чего молчишь? – обратился он к дочери.

– Вон, у него спрашивайте, – в досаде отвечала она.

Мне думалось, что нас пытают.

– Зачем ты пришёл, если не знаешь, что отвечать? – строго спросил тесть.

– А ещё книжки читает, – злорадно протянула тёща, – а слов не может связать! И ты тоже вцепилась в него, – повернулась она к дочери.

– А что вы кричите! – не выдержала жена, кидая жалобный взор то на отца, то на мать. – Что вы добьётесь своим криком? Это песня старая! Всё одно и то же, всё одно и то же. Не так надо…

– А что ты его защищаешь? – подступился к ней отец, возмущённый тем, что дочь посмела так разговаривать с родителями. – Ты ещё учить нас взялась? По-твоему не будет…

– Я его не защищаю. И не учу вас…

– Тогда знаешь, Ларочка, – вдруг бешено запричитала мать, хочешь с ним жить – иди на квартиру, иди, живи с ним, но ты станешь вот такая! – Она показала на свой палец, выставляя его напоказ.

– Что вы кричите? – в слезах заговорила дочь. – Нет, чтобы посоветоваться по-хорошему…

– Посоветовать тебе? Хорошо! Брось его, ты с ним ничего не добьёшься! Вот увидишь! А если этого не сделаешь…

– Конечно, легче всего поломать семью! – сквозь слёзы, опережая мать, отчаянно заговорила Лариса. – Да, да, я не хочу этого! – закричала она.

– Ну тогда, живите здесь! Но учти: помогать… я не буду! Варите сами, газ пополам, всё делайте сами. Всё! а мы будем молчать и смотреть, какой ты станешь, живя с ним…

– А я так не хочу! – закричала вновь её младшенькая.

Лариса плакала, а мне стало безмерно жаль её, ведь она страдала из-за меня и только я виноват в том, что она не испытывает семейного счастья.

Они ушли, а мы остались. В это время проснулся сын. Пока жена приготовляла пелёнки, я держал его. Я чувствовал, что он подрос, потяжелел и уже умел улыбаться. Он глядел на меня, и я стал разговаривать с ним. Он улыбнулся, и мне показалось, что всё кругом будто враз посветлело. Что есть лучше, красивей и чище улыбки ребёнка. В душе у вас радость, в эту минуту вами овладевает невыразимое счастье.

Лариса скоро взяла его и положила для пеленания, но на это он выразил своё недовольство кряхтением и надуванием щёк, состроив обидчивую гримасу. Мать тут же стала его ласково успокаивать: «Ну-ну, не надо, не надо, а что такое, Сёрёжа.»

Жена не знала, что я рассчитался с завода, и должен был сказать ей об этом, что у меня намечались другие планы. И если она согласится, мы будем жить по-другому.

– Ты хочешь уехать? – спросила она, сразу поняв моё намерение.

– Хотел, теперь не знаю… как ты на это посмотришь? Но твои однозначно тебя никуда не отпустят. Нас на первых порах ожидает неизвестность, а то и неустроенность….

– Я никак не смотрю, но учти, такие испытания не для меня.

– А что же тогда делать? Жить опять под их диктовку?

– Они же советуют жить без их влияния. Вот и попробуем…

– В это я не верю. всё равно будут встревать.

– А кто нас там ждёт? – возразила она.

– Вот ты всегда так… Нам же нужна квартира, и ты это отлично понимаешь! – убеждал я, огорчаясь её беспомощностью, не умением принимать самостоятельные решения.

20

…Так мы никуда и не уехали. Я опять устроился на завод токарем, и мы продолжали жить у её родителей. Оставалось перейти в малосемейку. Я надеялся, буду пока жить сам, а после и она перейдёт. Но мои надежды не оправдались. Она боялась оторваться от помощи матери. А тут ещё увлекалась шитьём, чтобы, как она мне говорила, не утратить умение. Мало-помалу я бросил писать, но читать стал ещё больше. Тесть уже меньше говорил об учёбе. И всё равно, с её родителями я вёл себя по-прежнему независимо. И оттого с лёгкостью уходил в общежитие.

Что говорить попусту о том, как мне там жилось. Вокруг были молодые семьи, и о том, как они ссорились, а затем ладили, можно было только догадываться. Но у них вряд ли возникали такие ссоры, из-за которых я не представлял, как надо было найти общий язык с её родными, чтобы устранить противоречия? А всё потому, что между нами пролегала большая пропасть во взглядах на жизнь. Я понимал, что мы жили терпимо только из-за сына. Споров у нас стало меньше, я осторожничал и не лез на рожон. И если тесть или тёща не обходились без того, чтобы не поучать в чём-то, я делал вид, что слушаю, а на самом деле пытался поскорей уйти от них подальше.

Но с Ларисой мы по-прежнему выясняли отношения в спорах, нередко они оканчивались раздором. Я уже не знал, что такое настоящая любовь, и какими чувствами она проявляется. Порой я откровенно тяготился женой, мне хотелось быть одному, она это замечала и упрекала меня в этом, что я опять бросаю её и ухожу туда, где свободен от обязательств и ответственности. А может, уже и присмотрел какую-нибудь? Всё-таки мне казалось, что я её любил, поскольку без явных поводов мог ревновать…

Но, как это ни странно, больше всего, когда была рядом жена, я мучился одиночеством. Мы с ней были, словно чужие, что меня удручало. Мне не о чем было говорить, театр она не понимала, хотя мы бывали на спектаклях, да и разговоры о литераторе, и тем более о философии её не интересовали. Так мы и жили, точно на разных берегах. Она многое скрывала от меня и никогда не откровенничала со мной, не поверяла мне свою душу. Чему она точно отдавала предпочтение, я не знал. А когда мы ругались, она упрекала меня в том, что я не интересуюсь нашими семейными делами, и называла меня плохим мужем. Это меня уязвляло. Но я действительно жил книжным миром и далёк был от самих проблем жизни, потому что они меня не затрагивали, я был доволен тем, что имел, а ей хотелось много брать от жизни. Вообще всё это трудно объяснять, если не знаешь женские прихоти, трудно судить о женщине как о человеке, особенно о той, у которой отсутствует цель жизни, но много есть желаний, попробуй угодить хоть в одном ей?

Единственную женщину я помнил и хранил в памяти бережно, которой мне казалось, кроме поэзии, живописи, музыки и любви светлой и чистой, ничего было не нужно. Наверно, с ней я был бы счастлив.

А был бы? Ведь мне дали понять, что к семейной жизни никаким боком я не пригоден?

1975—1976

ИЗ ЗАПИСОК ЗАБЛУДШЕГО ЧЕЛОВЕКА

Было это на исходе лета 1976 года, когда я уезжал ото всех в другое пространство, чтобы понять: из какой чуждой среды ты вырвался? Вот уже последние дни отсчитывал август. Сегодня кажется, двадцать седьмое число. Бывают моменты, когда не понимаешь, в каком ты находишься эмоциональном состоянии, и будто подхватывает тебя какая-то сила и несёт ради спасения твоей души, и ты себя чувствуешь свободным от той угнетавшей тебя среды, из которой вырвался.

Ни с того ни с сего я подумал: живу ли я или существую? Я не знаю, чем живу, что делаю? Я, будто витаю в небе или в мечтах? Нет, увы, пора мечтаний давно миновала! Не слишком ли много сейчас пронеслось в сознании пресловутых «я»? Они тебе противны, ты ими сыт через край. Ты себя чувствуешь лучше, когда ощущаешь, как во всём теле, в мыслях, чувствах тебя окутывает инертное состояние. Ещё недавно во мне происходило какое-то борение духа, но мне оно до странности не совсем понятно. Хотя мне вполне известны причины этого странного борения.

Почему я сомневаюсь, что продолжаю жить: и не могу повторить вслед за философом: «Поскольку я мыслю, я существую. Но, тем не менее, не хочу терять своё «я». Да, я дышу воздухом, ощущаю веяние природы, её запахи, ощущаю окружающие предметы: голубое августовское небо, облака, первые жёлтые листья, и зелёные пышно-густые кроны тополей, которые шумят протяжно, как море в начале шторма, немного тревожно, чувствуя уход лета и неизбежный приход осени.

Да, природа в ожидании, хотя уже происходят всюду изменения: солнце светит уже не так ярко. Куда же исчезли те лохматые и жгучие, полные блеска жаркие солнечные лучи, какие обнимали небо в середине лета? Теперь же солнце светило как бы тоньше и меньше палило. И высвечивало с блеском под августовским густо-голубым небом день, который норовило в любое время суток поднять ветер, как это уже было совсем недавно, нагнать на небо всё ниже с каждым днём, опускающиеся чёрные или серо-свинцовые тяжёлые, полные влаги, тучи. И затем пролить на землю обильной прохладой дождевой воды.

Я так пронзительно чувствую это состояние в природе, что заставляет навевать грустные мысли, к которым мой характер весьма часто склонен, что вот уже скоро придёт осень. Бежит, скачет время. Я тонко, глубоко это чувствую, невольно поддаюсь разным размышлениям о себе, о своей жизни с женой, которая на меня так повлияла, что я чувствую, как изменился, что многое не делаю, не задаюсь никакой мыслью, идеей, как это со мной бывало раньше.

О, нет, я вовсе не хандрю. Но сейчас нахожусь в инертном состоянии. То ли малодушие меня взяло в свои лапы, то ли апатия ко всему, то ли равнодушие. Какая же причина заключена на всём этом? Я не знаю, но понимаю, что нет во мне равнодушия, ибо эти строки я бы ни за что не писал, но я знаю то, какие причины лежат в основе моего изменчивого настроения. Надеюсь, что всё откроется спустя какое-то время, когда буду пребывать совсем в противоположном душевном состоянии, когда стану ощущать душевное и сердечное наполнение от своего труда для личной и общественной пользы.

И даже в данный не своевременный момент раздумий, не зная о том, какой на календаре этот для страны день и даже не слежу за временем, не помня, какое сегодня число, потому и сказал, что сегодня, кажется, двадцать седьмое августа. Я весь внутри себя, но так же, как и все имею отношения с окружающими меня людьми. И даже бываю весел, и даже шучу, как бы отходя от себя в сторону, и со стороны стремлюсь понять: а что же я за человек, который решился чуть ли ни на авантюрный шаг, устремляясь отчаянно к тебе?

Но наедине я снова как бы вхожу в себя и остро чувствую, созерцая то, как наблюдаю о том, как мыслит мой ум. Он находит не те предметы для размышлений, которые первым делом бросаются в глаза, он мыслит не от впечатлений, хотя бывает и от этого. Но мимолётно он мыслит, повторяю, о себе, то, что касается его самого и то, что касается моей души, и относится к моим тяжеловесным чувствам. Мой ум осмысливает то, что чувствует душа. Мне трудно в точности передать так, как приходили и как сменялись в том порядке все чувства и все ощущения. Но я постараюсь, насколько смогу это сделать, ибо не воздержусь от соблазна познания мира, и его закономерностей и жить спокойно, не поведав ни о чём своей беспокойной душе…

Всяким ощущениям и чувствам есть свои причины, есть свои источники. И я начну, но буду краток в своих изложениях о самом себе. Но постараюсь это оттенить поясней.

Итак, из предыдущих записок известно, что я женат, имею сына, не раз уходил от жены и снова возвращался к ней не только из-за сына, но также из побуждений, что она всё же моя жена и что я питаю к ней какие-то чувства, признавая отчасти и свою вину, что из-за меня вспыхивали частые ссоры. Необходимо пояснить, что я хочу этим сказать?

Живя с женой, по определённым мотивам у меня часто возникала к ней острая неприязнь. Я настолько её не понимал, что нас приводило невольно к неизбежным ссорам. И, как кому-то могло казаться, к моим немотивированным резкостям в натянутых с ней отношениях. Она не раз говорила, что меня понимала, а коли ссоры вспыхивали, значит, обманывала себя и меня.

И этому были свои причины, которые я укажу. Во-первых, она меня не понимала, а если понимала, то не хотела признавать мои убеждения. Мои убеждения всем её родным даже слишком известны, и, во-вторых, в результате моих глубоких познаний деловой жизни, для них я стал заклятым врагом.

Я был виноват перед ними даже за то, что страстно любил литературу и увлечённо сочинял рассказы, повести, не говоря о сожжённом романе. В-третьих, я часто и всегда протестовал против наживы нетрудовым способом, не стремился жить для её домашнего хозяйства, и копить, как говорила моя тёща, «копеечку».

А если быть точным, то она говорила: «Надо уметь зарабатывать, и умело тратить и сберегать копеечку!»

Мне не нравилось само слово «копеечка», и особенно такое лелеющее к ней отношение моей тёщи, и как она бережно и протяжно, я бы сказал, со вкусом произносила это слово – «копеечка». И мне кажется, что она, выговаривая с шиком это слово, а при мысли о деньгах этак вся даже виртуозно трепетала. Но что мне до этого её жадного трепета доводить себя и порицать меня, что я в её глазах не от мира сего…

И каким же я был в её глазах? Конечно, не от мира сего может быть только ненормальным. Ведь мне предлагали деловую деятельность, а я взбрыкивал, как норовистый жеребец. По её воззрениям, только нормальному, трезвомыслящему человеку, можно посвятить всю свою жизнь, то есть этой пресловутой копеечке.

«А почему бы и нет, – вслух бросала она, – это ты, ненормальный, навязался на нашу голову!»

А мне только при одной мысли об этом в страхе и в ужасе сжималось сердце. И после появлялось возмущение и протест. Этот образ жизни ради денег я отрицал напрочь. Но был не против только необходимых…

О, сколько мне приходилось выслушивать от тёщи и от других людей, что вся жизнь стоит на деньгах, что только в них весь смысл жизни и счастье каждого человека! Неужели?! Нет, я не сомневался, я всецело верил, что не в одних деньгах смысл всего сущего земного бытия…

Это лишь только средство, чтобы жить, которое мы приобретаем исключительно своим трудом. Жить только ради денег – это же, как так можно было низко пасть?!

И я противопоставлял этому миру золотого тельца лишь одно служение – долгу и духовному прогрессу. Вот о чём я всегда мечтал! И это есть высшее назначение человека. По этому вопросу у меня было столько соображений и дельных мыслей, что я не могу даже часть их здесь передать так, как они ассоциировались в моём воображении.

И если я начну фиксировать их на бумаге, то всё выйдет не так, как надо и как хотелось бы их представить в точности с тем, как они приходили тогда на ум после новых освоенных горизонтов познаний. И я боюсь, что выйдет не так, как я себе это представлял, чтобы это вышло не шаблонно и не общеизвестно, а как-то неожиданно по-новому. И ещё я больше не желал упоминать само слово – «деньги», так как оно мне препорядочно надоело и не раз произносилось в моих записках прошлого года.

А теперь пора продолжить разворачивать спираль сознания. Итак, когда я жил с женой, я переставал питать к ней искренние чувства, которые я испытал в дни влюблённости. Но это я уже ранее объяснял, почему так происходило. Но что любопытно, стоило мне уйти от неё, как через какое-то время я начинал переживать о нашем с ней раздоре. Мне снова и снова хотелось её видеть, желать. Я забывал всё те скандалы, которые нас так изрядно выматывали.

И было ясно, что мы с ней чужие, нам нельзя жить вместе. И главное, я не придавал значения нашим идейным и мировоззренческим разногласиям. Я будто напрочь забывал то, что она мыслит не так, как я, а я не так, как она. Мы пребывали в тупике непонимания, и тоска всё это опрокидывала до беспамятства, будто никаких между нами противоречий никогда не возникало.

Человеку свойственно жить ожиданиями и надеждами на лучшее, что всё на этот раз должно измениться. Кто-то из умников сказал, что не будь надежды, то и не было бы в человеке веры в добро. Это его спасает от одиночества. И это верно, что даже перед смертью человек живёт надеждой на божественное исцеление.

Она крепко нам помогает в жизни. И не будь её, то и не было, наверно, и самой земной жизни. Но довольно!

Человек редко испытывает то, что некогда испытал, а значит, обманывается. Мы живём, а значит, что-то испытываем и ощущаем не всегда всю полноту жизни.

Как хорошо было бы, если бы мы обладали способностью ощущать то, что раньше мы чувствовали, тогда мы, я уверен, меньше бы, а то и совсем, не делали бы тех ошибок, которые вынуждают нас раскаиваться.

Но дело в том, что женщины, если даже виноваты, стараются не признавать свои ошибки. И во всех своих несчастьях винят только мужчин. Так было у нас. Она не признавала свою вину о том, что наши отношения разбились о быт и в этом мы виноваты обоюдно.

Она до последнего дня нашей совместной жизни не считала себя ни капли виновной в происхождении разногласий, это только я такой настырный упрямец, не иду на поводу у её «мудрых» и практичных родителей.

А ведь когда люди честно признают свои ошибки, они стараются их больше не повторять. Она не признавала и снова их повторяла, как и до примирения, которое с моей стороны происходило только ради сына. И когда я вернулся к жене, и мы примирились, желая начать всё сначала, я снова стал чувствовать то же, что и раньше. И ко мне потому приходило уныние, разочарование, озлобление, обида на всех и вся.

Я же не изменился в своём образе жизни, библиотека, театр, концерты, это было нашим связующим, что делало нас близкими людьми. Но что касалось практики, то снова начались споры и с ней, и с её родителями о том, что я живу не по их правилам. Блатные это называют понятиями. Вот и чувствовал я снова, как мы далеки друг от друга. Жена была по своей сущности чопорная, высокомерная, гордая. И ещё я по-прежнему чувствовал себя в её доме не так уверенно, как хотелось бы. Меня сковывало то, что в их делах я почти не участвовал, кроме приусадебного огорода. И эта отчуждённость не располагала к открытым отношениям с её родными, непринуждённым беседам, не только с женой, но и с её родителями. Они считали меня замкнутым, а в свой черёд я их тоже. И всё, что между нами происходило из-за противоположных взглядов на деловую сторону жизни, от того, что родители жены не любили, когда с их мнением не считались, я был в их глазах тем же, то есть не их убеждений как надо жить, а человеком гордым и упрямым.

Не лишне было бы подметить, что они были пожилыми людьми, которые прожили совместно не один десяток лет, и тёща и тесть давно утратили тёплые отношения. Я не помню, чтобы они вели задушевные и дружеские беседы и внимательно относились друг к другу, когда разговоры не сводятся только к деловым и хозяйственным вопросам, а текут непринуждённо в русле, что называется духовным общением.

Такое общение сближает и роднит души. Но в том доме такие беседы никогда не велись, быть может, разве что до меня, в их лучшие годы. Всё, что говорилось между ними, лишь о вещах и где и что и, как и, через кого можно достать импортное тряпьё. И способны были также делиться примерно такими новостями: «А вы слыхали, Марья Ивановна купила изумительный сервиз? И сколько у людей только денег!» И далее начиналось описание этого сервиза, из какого он фаянса и как он затейливо расписан. И всё это говорилось с оттенком зависти или любопытства. Я редко когда вступал в такие разговоры, но в основном молчал или старался не слушать обывательские рассуждения.

Я любил беседы, в которых можно было поделиться впечатлениями от прочитанной книги, фильма, или как на меня воздействует серьёзная музыка и что она собой представляет, какой её язык и что композитор ею передал слушателям. И в моём понимании это настоящее общение…

Не раз, споря с тёщей, я убеждался и предчувствовал, что мне здесь долго не жить и лишь по той причине, что в этом доме не умеют уважать человеческое достоинство и то, к чему он способен. Как бы я рад был, если бы мне по-хорошему сказали, что мне нужно уйти по той-то и той-то причине. Я по-настоящему дышал только за воротами их дома, когда утром уходил на работу.

Целый день я не думал о доме её родителей. Но как только рабочий день заканчивался и при мысли, что нужно идти домой, мне становилось грустно и неприятно.

Если в их доме я выполнял какую-нибудь работу: то ли рубил дрова и носил в сарай, то ли бросал в окно подвала уголь, привезённый тестем, то обязательно чувствовал, как наблюдают за моей работой. И в любой момент могли бестактно заметить, что я делаю не так, как они. Хотя тесть это говорил порой толково, как бы ненавязчиво и негрубо, что дрова я складывал неровно. А уголь кидал в одну точку, а не по всему подвальному отсеку. Бывало, я строгал по просьбе тестя доски для пола, он подходил и буквально вырывал инструмент и тогда приказывал мне смотреть, как надо водить по поверхности доски фуганком. И он довольно умело строгал с таким значением, будто говорил: «Понял, как надо, садовая твоя голова!»

А когда мы с ним вместе выполняли ту или иную работу, а точнее, плотницкую. И если у меня что-то опять не получалось, он начинал донельзя нервничать, раздражаться, и, наконец, резко меня отстранял от стропилы, которую мы с ним крепили и принимался за дело. Мой тесть считал, что я должен уметь делать всё. Я вполне с ним соглашался, хотя отдавал отчёт, что умение не приходит сразу. И уметь делать всё, я не могу, пока не овладею в совершенстве каким-нибудь ремеслом. Но на это уходит не один год, и только тогда приходит опыт, мастеровитость, знание дела. Хотя в любом ремесле общеизвестно нужен профессиональный навык. К тому, что я должен уметь делать всё – вести кладку кирпичной стены, прибивать доски, резать стёкла – стеклорезом или алмазом, ко всему этому у меня не лежала душа.

Этим всем ремеслом надо заниматься специально, чтобы быть мастером на все руки. А у нас по жизни разные обязанности. Он отставник, пенсионер, работал в охране. Я человек творческого назначения, хотя ещё работал на производстве. Так что уметь всё делать способен далеко не каждый. Хотя на практике, то есть, подряжаясь на приработки, что выпадало не раз, постепенно можно научиться многим ремёслам. Но чтобы сейчас всё это уметь, для меня не столь важно. Жизнь ещё длинная, казалась бесконечной, всему научит. И при великом желании можно сделаться и плотником, и столяром, и каменщиком, и кровельщиком, и стекольщиком.

В жизни бытует такое понятие, если человек женился, то значит, обязательно нужно стать серьёзным и полностью отдаться домашнему хозяйству. Быть полноценным хозяином положения: обязательно надо держать всякую птицу, животину. И вести хозяйство так, чтобы доход рос непрерывно. Ведь мы жили не в селе, а почти на окраине города. Это, конечно, всякому понятно, можно ли всё это отрицать? Если правильно рассудить, нет, нельзя отрицать полностью и не отпускать возможность наживы.

Но я не допускаю, чтобы домашнее хозяйство стало целью, отчего человек жиреет плотью, но хиреет кровью, так как кровь у него течёт уже другая, перерождённая частнособственнической психологией, что всегда идеологически осуждалось.

Я всегда желал жить заботами об общем, но только (ах, как звучит странно) не личным. И я женился не для того, чтобы вести домашнее хозяйство. Ведь тесть содержал пару десятков кур, гусей, два кабана.

Помню, как я, разбуженный тестем, рано утром тащил на санках на базар сало. Конечно, любой скажет, что тесть трудился честно. Но зачем меня было ломать, отваживая от постижения филологической науки, литературы, журналистики и приобщая к домовитому хозяйству. И вдобавок предлагать технический институт. Мне это было чуждо.

В лице будущей жены всегда видел часть себя, друга и единомышленника. Но, увы, я крупно ошибся, мои представления не соответствовали самой жизни. Я живу с женой, сижу с ней рядом на диване и хмуро молчу, ощущая своё к ней отчуждение и испытывая душевное и даже физическое одиночество.

Она сидит, держит на коленях сына, занятая им, улыбается ему, и хотя я радуюсь вместе с ней нашему сыну, нашему счастью, я всё равно молчу. Моя радость тихая, в глубине души приятно разливается и чувствую себя счастливым от того, что у меня есть жена и сын.

Её радость на лице, и кажется беззаботная и довольная, что ей хорошо с сыном в её тёплом и уютном доме. И я знаю, что она меня не понимает даже в эту синхронную минуту, не слышит мой внутренний голос, так как занята сыном и собой. И ей сейчас ничего не надо. В эту минуту я нисколько её не ревную к сыну, что жена ему уделяет всё своё внимание и больше его любит, чем меня. Хотя я твёрдо знаю, что она меня вообще не любит. Пора её влюблённости прошла и не переросла в крепкую настоящую любовь. Со своими разными взглядами мы просто терпели друг друга.

Ночью её поцелуи в постели лживы и неискренни, так же, как и мои, поскольку мои и её продиктованы лишь одним – инстинктом близости. Если я что-то ей рассказывал, то загодя знал, что мои откровения меня самого после будут грызть чувством раскаяния. Ведь она хотела выслушивать вовсе не мои новые познания в искусстве, а деловые, направленные на семейный прибыток. Зачем же тогда я это ей говорил, зачем делился с ней своими знаниями и мыслями, она всё равно думает не так, как я?

И каждый раз я обещаю себе больше ничего не говорить ей, но проходит время, и я снова бестолково с ней откровенничаю. Однажды как-то в споре тёща мне сделала насмешливый упрёк, что я говорю только о звёздах, стихах и тому подобной для неё ерунде. Но я-то ей ничего не рассказывал. Выходило, что делясь всем этим с женой, она передавала содержание наших разговоров своей матери. Но поскольку жена по натуре скрытная, она с ней не очень откровенничала. Значит, та просто подслушивала. И как мне было неловко и стыдно услышать от тёщи этот упрёк вовсе не без сарказма!

Да, я был обижен и поставлен в смешное положение; мне казалось, что мои чувства и моё мироощущение были втоптаны в грязь и осмеяны, наверное, не только тёщей, но и самой женой. То, что меня интересовало из гуманитарных наук, для них всех это было пустяки. Они не приносят прибытка в семью! Тот упрёк и его назначение я хорошо уяснил. И должен был заниматься хозяйством, а не звёздами и стихами и прочей в их понимании такой ерундой.

Если бы я хорошо слагал стихи и печатал их в журнале и за них получал гонорары, вот тогда я был бы в большом почёте, так как эта «ерунда» приносит доход. Любой человеческой деятельности имеется цена в том случае, когда она оплачивается. Если же человек принимает участие в художественной самодеятельности, или в каком-нибудь другом творческом кружке, неужели такая деятельность выгодна только за деньги, или предполагает любую другую материальную выгоду? А может, скорее всего, духовную пользу за то, что человеку искусство доставляет эстетическое удовольствие? За это человек и любит искусство. Отработал он смену и отправился общаться с искусством, что даёт силу и упорство для работы в новую смену с большим желанием. Оно, искусство, как известно, окрыляет нас, поднимает на высоту и духовно обогащает. А разве можно это стремление сравнивать с тем, что когда люди живут ради богатства материального, не имея богатства духовного.

С комфортом устроенная квартира: везде блеск, на стенах и паркете дорогие персидские ковры, а в серванте хрусталь, фаянс, фарфор, бронза, на столах хрустальные вазы. Под потолком также сияет в свете шести ламп разными огнями хрустальная люстра, дорогой импортный гарнитур. А в гараже стоят новенькие «Жигули», а в головах хозяев только и есть, что как бы пополнить крупным вкладом сберкнижку? И это те самые люди, которые по нескольку лет не были в театре, кино, или художественном музее.

Когда в марте этого года я вернулся к жене, у меня создался такой настрой мыслей, что я был готов покориться ей, то есть перестроить свой образ жизни, пересмотреть свои убеждения. И пойду на уступку за уступкой, и стану петь в одну с ними дудку, то есть лицемерить, лгать, идти на любые сделки, где надо ловчить, приобрету полезные знакомства: блат.

И буду жить в интересах выгоды семьи и ко всему заделаюсь обывателем и вещеманом, буду высмеивать любителей поэзии, которые занимаются обманом себя и не делают того, что я. И в довершение сего стану пессимистом, циником. Не буду верить во всемирное построение общества счастливых людей, и наконец, заделаюсь скептиком, который сомневается в том, что никогда не было во всём свете справедливости и никогда не будет и что нужно жить только исключительно для себя, пренебрегая интересами общества, не беспокоясь о чужих бедах, так как если за кого-то стану волноваться и переживать, то у меня быстро будет прибавляться седых волос и морщинок, что с успехом делает моя жена, которой до лампочки, что у кого-то случилось несчастье, лишь бы только ей было хорошо и которая искусно умеет сохранять спокойствие с надменной холодностью на лице, когда меня посещает неудача на работе или ещё на каком-то другом поприще, как, например, литература. Она вообще, отрицает это увлечение, чтобы я не занимался ею, не марал бумагу напрасно, так как в её обывательском и недалёком понимании без специального образования я бездарный, каких ещё не видел белый свет, что я не достигну на этом поприще каких-нибудь заметных успехов и буду мучить себя и свою семью. Хотя она этого ничего вслух мне не говорила, но я чувствовал, что она именно обо мне такого мнения. как мне не хотелось начинать всё сначала…

Стояла уже осень 1976 года, это было то время, когда я был вынужден уехать от тебя, Лара. Хотела ли ты этого или нет, но я навсегда покинул твоё уютное гнёздышко, во что верил непоколебимо, с надеждой на заочный развод с тобой из другого города. Ты осталась в своём устроенном доме одна с сыном. Впрочем, не только, а с любимыми родителями, которых ты всегда слушалась, их мнение для тебя было законом. Мне было нелегко покинуть тебя. Бросить человека, который для тебя стал близким – это психологически и нравственно для меня очень трудный шаг.

И поверь, начинать жить с другим, совсем чужим человеком – это целое испытание. Хотя она для меня была не совсем чужая, как ты знала, я с ней переписывался два года, пока тебя не встретил. Каждый раз я мучился, когда вспоминал нашу с тобой жизнь в ссорах и скандалах с твоими родителями. Пусть наши отношения сложились не так, как мы хотели. Но мы с тобой сделали так, что пришлось нам разойтись. Ты не желала мириться с моим неуступчивым характером. А я не мог объяснить всё, что я ждал от своей женитьбы. Зачем нам надо было ссориться по всяким пустякам? А теперь ты пишешь, как бы нам начать жизнь заново, так сказать, с чистого листа. И лучше разобраться друг в друге. Но ты конкретно не пишешь о своих переживаниях, будто для тебя всё очень просто: разошлись – сошлись. Наверно, ты потому не хочешь открывать свои чувства, что в них не разбираешься. Зачем тебе скрывать истину? Очевидно, ты боишься остаться одна с ребёнком на руках и тебе трудно в этом признаться. Я тебе не подхожу, ты это знаешь, и всё равно пытаешься склеить наши до основания треснутые отношения.