Читать книгу: «Растерянный. Записки. Письма. Повесть», страница 7

Наши свидания продолжались недели три. Нину сменила Галя. Она приезжала к двоюродной сестре Рае, которая жила с мужем, растили дочку в том же посёлке.

Галя была родом из одной деревни Воронежской области, работала фрезеровщицей на станкостроительном заводе. Она жила на квартире, читала книги, даже мне подарила сборник лирических стихов неизвестного мне тогда поэта Владимира Гнеушева. Эта книга была не её, она досталась Галине от бывшей квартирантки, которая, видно, забыла её, называлась просто – «Лирика».

Но какие там были возвышенные и пронзительные романтические стихи, полные чувств, музыки и красоты! Я даже представил ту чудесную девушку, что лишилась этой превосходной книги стихотворений. Наверное, у неё красивая душа, и она сама романтически-возвышенная. И я втайне пожалел, что ею не оказалась восемнадцатилетняя Галина, которая обо всём судила смело, любила всё современное и мечтала о верной любви. Но и то уже хорошо, что она внешне намного превосходила также её одногодку Нину.

Галина была интеллектуально развитей, начитанней, но и она порой по-обывательски смотрела на мир, даже проскакивали пошлости, а то и цинизм. Она была лишена той утончённости, которой была наделена, как я считал, поклонница поэзии Гнеушева. И мне ничего не оставалось, а как только вздыхать, что и с Галиной мне предстояло расстаться.

Так оно и случилось. Из четвёртого ателье мне приглянулась тоже юная девушка по имени Галя Каменева. Она работала в цеху лёгкого женского платья, была молчалива и застенчива.

А рядом с ней сидела Таня Петрова интеллигентного вида. Но она была замужем. И я не знал, что пройдут годы и я стану её любовником. А пока была Галя, однако мы встречались недолго, однажды она мне сказала, что ей написал из армии её бывший парень.

С ним она рассталась из-за того, что он изменил ей с другой. И вот он служил в армии и просил вернуться к нему, что теперь он осознал свой недостойный поступок.

Галю я не отговаривал, он пришёл из армии. Они поженились. Она родила дочку, а муж запил и её ревновал к «столбу». Однажды я видел её грустной в автобусе с дочкой на руках. Но меня она не заметила.

После неё были ещё девушки, которые мне почти не запомнились. И вот я встречался с Ниной из ателье «Силуэт»… Но может, больше не нужно мне открывать свои сердечные тайны. И за это прошу прощения. Наверное, лучше продолжить свои к тебе письма.

Когда я вспоминал мучительные отношения с женой, я тут же отвергал все сомнения на тот счёт: с тобой или с ней? Хотя если сказать откровенно, по своему душевному состоянию, то чуточку они возникают. Но как можно жить с ней, когда уже ничего не изменить?

Представь себе, у меня к ней не осталось ни капли жалости, поскольку этим качеством она никогда не отличалась. Вот скажу, как на духу, со дня приезда от тебя, я её ещё не видел и не возникает даже такое желание. Вот только предстоит у неё забрать все мои вещи и книги.

Вчера мне сестра передала, что к ней в магазин «Детский мир» заходила моя жена. Она пробыла с ней целый час, и даже когда сестра описала её вид, точно убитый горем, мне и тогда не стало её жалко. Она передала матери привет, что делала редко, а то и вообще никогда не передавала. Неужели с моей стороны это можно назвать жестокостью?

К ней у меня нет ни любви, ни жалости: более того – она мне безразлична и к ней я равнодушен. Но не от того, что, все мои помыслы, чувства обращены к тебе. Да, это так, как бы я хотел, чтобы это ты видела внутренним зрением, которое у тебя очень развито…

Какая воцарилась тёмная-претёмная ночь и глубокая стоит, погружённая в сон тишина. Тикает настойчиво, неустанно будильник, отсчитывая секунды, минуты, часы.

Уже полночь. Я сижу при свете настольной лампы. В доме все давно спят. Я никак не могу выговориться. Теперь каждый вечер я буду с тобой вот так беседовать. И я говорю, до завтра, обнимаю и целую.

Письмо третье.

8 сентября 1976 года.

Сегодня я получил от тебя долгожданное письмо. Как я невыразимо был ему рад. Всё вокруг мне будто улыбалось, всё мне нравилось. Я ко всем был очень добр. Я читал его, и мне хотелось, чтобы оно не кончалось; я перечитывал его вновь и вновь и умилялся ему; я читал, и слышал твой наставительный голос: «Я тебя не тороплю, может, ты помиришься с женой. Она уже осознала, к чему приводят такие отношения…».

Вот я уже написал тебе письмо, и завтра его отправлю. Я тогда тебе сказал, что продолжу с тобой беседовать в своей тетради. И вот я исполняю данное слово. Я чувствую твоё дыхание, ты в смущении улыбаешься, как в тот раз, когда ты сидела в коридоре. А я стоял на дворе. Уже была ночь, и подошло время укладываться спать. А ты сидела и ждала меня, пока я покурю, разглядывая какую-то карту. Ты чувствовала, что я смотрю на тебя в окно, и ты взглянула на меня; мы улыбались. О, сколько прелести было в твоей открытой улыбке, когда я пришёл к тебе, ты заговорила со мной ласково, ты хотела со мной разговаривать! Я гладил твои волосы, потом нагнулся к тебе и поцеловал твои влажные, тёплые мягкие губы, ты не смутилась, ты опять приветливо улыбнулась. А мне казалось, в твоей улыбке было заключено очень многое.

После хмурой пасмурной вчерашней погоды и дождей, сегодня под вечер засветило солнце. Оно светило ярко, спокойно величаво. Точно не собиралось спешить отдавать всё своё последнее осеннее тепло. Земля просохла. И было мирно и торжественно вокруг в лучах солнца. Эта осень для меня началась необычно. Она застала меня с тобой, и прожил у тебя четыре чудных дня. И сейчас стоит такая пора, что уже не лето, но ещё и не осень. Хотя по ночам приходит стынущий холод. А ночь сейчас светлая, лунная, посмотришь вдаль – всё хорошо видно и будто стелется туман, такой белый, посеребрённый и холодный от лунного сияния. Деревья молчат, лишь слегка пробуждаясь от слабого ветерка, и тогда качаются задумчиво ветки ещё с зелёной листвой. Всё окрест молчит и спит, и лишь яркая, полная луна стоит высоко в небе.

Сейчас уже за полночь. А я до сих пор не сплю, но постепенно погружаюсь в сон, по телу пробегает лёгкий мороз. Я согреваюсь под тёплым одеялом, и вот незаметно засыпаю. Но я и во сне с тобой. Вот я иду по перрону с портфелем и стараюсь встретить тебя. И вдруг я вижу тебя, мы сходимся. Мы будем вместе, говорим мы, пересекая площадь…

Спокойной ночи. До завтра.

Письмо четвёртое.

13 сентября 1976 года.

Сегодня я оставил всё, чтобы поговорить с тобой. Вот уже пошла вторая неделя после того дня, как я приехал от тебя. Я очень долго тебе не писал. Чем же я был занят все эти дни? В четверг, девятого сентября, я получил на работе зарплату. Тогда на душе было как-то скверно, что даже невозможно объяснить то, как мне было тяжело.

Бывают такие дни, когда не понимаешь даже себя. Какая-то раздвоенность и думаешь: ты это или не ты? С одним товарищем по работе мы взяли в тот день две бутылки вина какого-то портвейна. Выпили. И тотчас стало на душе немного легче. Неустроенность, неопределённость я переношу очень сложно. Ты извини, что я должен писать об этом. Ведь я условился не утаивать правду. Я могу говорить о том, что было в действительности, но не могу писать того, чего не было вообще. Да, в тот день я повеселел, осмелел и решил пойти всё же к жене за своими вещами.

Перед этим я узнал, что Григорий снова встречал мою жену. Об этом он мне сказал сам, жена у него допытывалась о том, верно ли то, что я был у тебя. Я уже писал, что о моей поездке к тебе, жене сообщила моя родная сестра Л. И вот что жена ответила Григорию, если верно то, что я был у тебя: «Он меня этим сильно обидел и даже унизил. Я хочу всё же сама это услышать от него…»

Ты не особо не удивляйся тому, что Григорий ответил ей. Он не подтвердил, дошедший до неё слух о моей поездке к тебе, а просто сказал, что все те дни, которые меня не было, я находился не у тебя, а жил у него на даче, и что нельзя доказать, где в действительности он был, то есть я..

Так что Григорий, понимая в какую семейку я попал, старался её запутать, и тем самым оправдать меня в глазах жены… Но лучше бы он этого не делал. Я же не преступник, не вор, меня же он выставил как проходимца.

Не буду вдаваться во все подробности и поспешу сообщить тебе о моём посещении дома родителей жены. Конечно, я не мог идти к ней вполне трезвым, я не мог это сделать потому, что мне надо быть смелей, чтобы объясниться с этой особой, что больше не жить нам вместе. А вино как раз умаляло жалость, которая могла возникнуть к ней, если она будет держать сына на руках, как средство воздействия на отца её ребёнка. Но к счастью, я сына не видел. Прости, если это прозвучит грубо. Идя к ней в пьяном виде, я хотел, чтобы она увидела меня опустившимся пьяницей. А значит, она подумает, что он не сможет выбраться из алкогольного омута. И она не должна обо мне сожалеть, и скоро поймёт, что я пришёл не мириться, не просить прощения, а просто забрать своё носильное имущество. Но своим пьяным видом, вдобавок я ещё хотел показать, что я глубоко всех их презираю.

Я думал, что они отнесутся ко мне дружелюбней, с чувством своей вины, что вели себя грубо, неуважительно. Но всё произошло так же, как обычно они поступали со мной. Тёща встретила меня по своему обыкновению, невежливо, пока я был у них, она, расхаживая мимо меня, обжигала жёстким взглядом; затем опускала глаза и бубнила, хорошо, что только себе под нос: «Вот объявился! Что хочет то и делает! А мы должны это терпеть?»

Её же дочь встретила «своего мучителя» несколько мягче: «Ну что, хорошо съездил? Нашёл ту, которую искал? Её имя до сих пор жужжит у меня в ушах..Да, помню, как ты мне о ней рассказывал. Так, всё решил с ней?» И говоря отрывисто эти фразы, почему-то даже заискивающе в глаза улыбалась. И лёгким притворным смешком как бы хотела сгладить все шероховатости в наших отношениях. Я с ходу заметил, что жена хотела услышать обратное тому, что высказывала, а значит, была готова пойти на примирение.

Если она ждала от меня раскаяние или прощение, то она ничего этого не услышала. Но если бы я не был выпившим, я не мог точно уверять, как бы тогда всё закончилось для нас. Но я не считаю, что вино, которое, по словам поэта, несёт в себе истину, сделало своё. Я дал ей понять, что она напрасно пытается услышать ответ на то, что от неё не без сарказма прозвучало. И сказал, что пришёл не объяснять свой поступок, а просто забрать свои шмотки. На это она, не проронив ни слова, долго жёстко качала головой. Но у меня с собой не было ничего, куда сложить вещи, чтобы унести. Она меня озадачила хлёсткой фразой: «Да ты и не собирался их забирать, это ты сейчас придумал. Кто идёт твёрдо, тот с собой берёт сумку».

Я сделал вид, что её не услышал и попросил хотя бы авоську. Но в этом она мне отказала, говоря, что у неё нет ничего. По её ответу, выходило, что это, не я, а она не хотела, чтобы я бросал её. Но и жить в тупике, созданном тёщей и тестем, не собирался. Тогда я взял свою куртку, сложил в неё все вещи, кстати, мне их помогала любезно укладывать жена. Лицо её при этом покраснело, она волновалась, что сама отдаёт меня другой. Затем застегнул на все пуговицы и перевязал ворот шнурком от капюшона, получилось подобие рюкзака. Рукава послужили лямками, перебросил их через плечи, так и нёс своё имущество, как в рюкзаке…

Я не сказал тебе о том, какой состоялся между нами разговор. Держался я перед ней чрезвычайно гордо, что мне было несвойственно. Она не высказала ни одного грубого слова. Внешне она вела себя спокойно, и когда этак нарочито весело смеялась, я предостерегал её о том, что сегодня, возможно, будет плакать. Она тотчас сделалась серьёзной и согласилась с моим предположением. Я удивлялся себе, что у меня к ней нисколько не появилось жалости. И всё это сделало вино, проклятое всеми несчастными людьми. Но ещё во время объяснения я старался напоминать ей все наши прежние шаткие отношения, как её отец и мать пытались из меня сделать послушного исполнителя их «воровских традиций». И я старался припоминать все наши скандалы, и это пагубно действовало на мою психику. Я жестоко презирал жену, тёщу, тестя – словом, всех. Мне захотелось тут же выпить от скрытой обиды…

Они меня притесняли, унижали, гнули к своим ногам, и передо мной ни в чём не виноваты, а только я изводил их дочь своим, по их словам, упрямством. Я чуть ли ни в гневе расспрашивал у жены, зачем она ищет Григория, и зачем с ним ведёт обо мне беседы, будто это могло подчинить меня её капризам? Я запретил ей впредь это делать, и даже прекратить обо мне думать, раз она не захотела уйти от опеки родителей.

Я ей признался, что был у тебя, но сначала утверждал, что был и у Григория. А потом, что у тебя. Этим я давал ей понять, нет никакой разницы, где я был, факт тот, что не у неё. И нечего ей знать, где я был, теперь это ни к чему. Напоследок тёща обозвала меня бессовестным. Я ответил, что это ещё неизвестно, кто по духу бессовестный и ушёл, пожелав им счастья и здоровья.

Всю дорогу до дому, с ношей за плечами, я переваривал эту встречу с женой. Но облегчения не наступало. Тогда у меня появилось намерение завтра же подать заявление на расчёт, и, более не медля ни дня, уехать к тебе. Но на следующий день я укротил себя, мной овладела нерешительность. О жене почти не думал, а только о тебе: не напрасно ли я тебя обнадёживаю? Не скрываю, на следующий день мне было также нелегко еще и оттого, как я вспоминал лучшие дни семейной жизни. Как только я вспоминал сына, так к горлу тотчас подкатывал ком и душили слёзы жалости к нему, невинному.

Ты меня, думаю, правильно поймёшь, я знаю это точно. Сейчас я тут живу с родителями и ничему не радуюсь, и стараюсь забываться книгой и никого не вспоминать. Но мысленно оживляюсь, когда думаю о тебе, и не чаю наступления того дня, когда мы встретимся. О разводе, как необязательной процедуре, я пока не думал, поскольку мне было без того тяжело, не зная, что меня ожидает впереди. Но это было лишь минутное мгновение.

Душа способна двигаться и она толкает меня всё к новым чувствам. Я перехожу от одного предмета к другому и чувствую их по-разному. Какая-то некогда звучавшая мелодия в нашей с женой жизни приводит меня в волнение. Я снова и снова переживаю то, улетевшее навсегда время, и тогда о чём-то личном, сокровенном, начинаю очень сожалеть, что из-за её родителей не сбылись наши ожидания счастья и любви.

Очень сложно устроен человек, огромен и непостижим его духовный мир, что даже знакомый запах духов (а то и цветов) способен вызвать переживания о прошлом. Но я сдерживал себя, и не хотел поддаваться своим чувствам и мыслям. Но разве был я спокоен! Это только видимость. Душа наполнена всем тем, что станет безумно волновать, если этому потоку позволить вырваться, как Джину из бутылки и тот искусит на исполнение желания…

Наверное, я начинаю тебя расстраивать своими помыслами, и тебе всё это слушать ничуть не легче моего. Но я иначе не могу, я хочу, чтобы ты знала обо мне всё, такая, увы, моя странная натура и неустроенная жизнь, полная невзгод и несчастий. А это весьма сильно действует на меня и сказывается на работе. Когда что-то не так, жизнь не в порядке, тогда и работать нет желания.

Давно не держал в руках газету, я не знаю, что происходит в мире, в стране и что мне нужно от жизни? Я не хочу читать книги, а когда смотрю как живут люди и всем чего-то надо, а ты не знаешь даже что тебе нужно. У меня как будто нет ни чувств, ни ощущений, они подавлены переживаниями оттого, что полностью как бы выброшен из жизни, а то, что делается в стране, это кажется несерьёзным и нарочитым; и то, что люди делают, это тоже как бы несерьёзно и отдаёт пошлостью. Ведь в мире есть что-то поглавней и познавательней всего окружающего. Я не нахожусь в контакте с внешним миром и только контачу с самим собой, направляя все помыслы на себя, и не интересуюсь жизнью окружающих людей. Я рассеянно слушаю разговоры и не хочу их понимать. То, о чём люди между собой говорят, им не столь насущно важно, так как они живут своими утробами, которые для удовольствия надо чем-то насытить.

Не правда ли, какая на меня напала глубокая апатия?! А теперь слушай дальше…

В субботу мы с Григорием договорились провести электропроводку одной девушке, которая живёт с братом. Она работает у нас на фабрике технологом. И очень просила уважить ей, разумеется, за какую-то оплату нашего труда. Причём она твоя тёзка, мудрая, но в личной жизни ей пока не везёт, как и тебе.

Мы согласились, и весь день работали у неё. Я пробивал острым инструментом в штукатурке штробу, Григорий в неё следом укладывал провод и замазывал его алебастром. И почти весь день я вспоминал и думал о тебе. Эти думы были спокойные. Работа заглушала все чувства. Часов в восемь вечера мы поехали домой. По дороге у нас был разговор о тебе. Я говорил Григорию, что решил уехать к тебе окончательно.

Не помню, писал ли я о том, что Григорий рассказал своей жене обо мне и наших с женой утерянных отношениях. Представь себе, какого мнения была его жена на этот счёт. Она сказала, что мне с самого начала не надо было жить у жены…

Я хочу ещё тебе поведать вот о чём: ты это должна знать. Можешь ли ты думать, что Григорий нисколько не сомневается в том, что мы будем жить с тобой лучше, нежели с женой? Наверно, к тебе приходят такие же мысли. Ведь ты прозорливая догадливая. Но я скажу, что у него есть основания сомневаться, будем ли мы жить в ладу и согласии, не наступлю ли я на те же самые грабли склок и обмана? И потому как-то по-особому серьёзно боится за меня. Он мне желает, чтобы мы жили дружно, но пожелание это ещё не факт состоявшегося. И в то же время не старается отговаривать меня от тебя. Но и не может быть уверенным, что с тобой у меня всё сложится вполне удачно. Он убеждён, что надо стремиться к сохранению первой семьи, испробовав для примирения все приемлемые варианты. Но и то верно, если видно, что отношения как надо не получаются, то их следует строить заново, но уже с другим человеком. Григорий убеждён, как и в первом случае, так и во втором. Но люди всегда живут надеждой на лучшее. Вот и у него появилась такая надежда. Недавно он мне сказал, что не хочет меня потерять на житейских перекрёстках. Но о том же я и сам так же думал. Жалко будет с ним расставаться. Я бы мог много привести примеров, которые подтвердили бы нашу дружбу… О некоторых на этих страницах я уже тебе рассказывал.

У нас сейчас установилась вроде бы солнечная погода. Прозрачные дали, правда, вчера и сегодня было ветрено. Постепенно осень наступает. Эта пора мне очень нравится. В сентябре я люблю солнечные дни, как ранней весной пригревает солнце, как в апреле голубое-голубое небо, чистое, точно вымытое до стерильного состояния. Я всё реже начинаю в письме не называть тебя по имени, ты, конечно, меня за это прости. В следующем письме я исправлюсь. Ты знаешь, когда много хочется сказать, то невозможно часто повторять чьё-либо имя. Я рассказываю о себе, а ты сидишь рядом и меня слушаешь. Я рассказываю и ощущаю тебя рядом со мной.

Вчера было воскресенье, и я работал у брата: мы делали перекрытие на подвале. Ты знаешь, я, наверно, каждый свой шаг делаю с тобой. У брата слушали с проигрывателя песни Е. Мартынова. Эти песни как бы связывали меня с тобой; они неотделимы от твоего образа. Я печалюсь, слушая их, что нет тебя со мной. Я мучаюсь и страдаю заодно о своей судьбе, и, о наших судьбах.

А сегодня я почти невыносимо томился на работе. Хочу одного – видеть тебя, слушать тебя, чтобы ты была всегда со мною, делила бы все мои несчастья, а я – твои. Нам бы было легче уже оттого, что мы вместе, нет, нам было бы уже хорошо, и мы испытывали б счастье любви. Ведь мы можем любить, и мы созданы для неё и во имя неё. Только не было бы всё это пустыми словами…

Я ещё не ответил на твоё второе письмо. Извини, что не сообщил об этом, что получил твоё письмо ещё в четверг, а узнал о нём только в пятницу, поскольку пришёл от жены поздно, ведь шёл из города на своих двоих.

На него я не мог ответить вовремя, как того хотела ты, так как был очень занят. И ещё раз прости за это.

Веришь ли, у меня такое ощущение, что я никогда у тебя не был. И не верится, что был. Вот и ты пишешь, что всё пролетело как во сне. Ты как бы подтвердила мою мысль, высказанную в ранее отосланном тебе письме.

Что ты сейчас делаешь? Я сижу один и разговариваю с тобой. А ты, читаешь ли стихи у себя в комнате, где мы находились вместе, сидишь ли в зале на диване и включила ли ты музыку, которую вместе слушали, где припав на твоё плечо, я не выдержал и по-мужски заплакал. Но не мужское это дело… О чём показатель слёз? О своей нескладной жизни? Или о том, что поздно с торбой встретились?

А ты, возможно, смотришь на скамью, где было проведено наше лучшее время? На той скамье ты горько тужила обо мне и о себе, что и у тебя нет счастливой доли. Когда ты меня привела в свой дом, это отразилось в сказанной тобой с горечью фразе: «Вот здесь я прозябаю». О, как много ты выразила этими словами! Это достойно того, чтобы взять её готовой темой для поиска смысла жизни в романном повествовании…

Сегодня я пришёл с работы в тяжёлом душевном состоянии. Не знаю право, о чём я печалился, о ком каменная тяжесть висела и давила на сердце? Тогда я взял тетрадь и решил поговорить с тобой.

Вот я читаю у Лермонтова: «Мне грустно, потому что я тебя люблю…». И ещё такие строки: «Без вас хочу сказать вам много, При вас я слушать вас хочу; Но молча вы глядите строго, и я в смущении молчу».

Мне эти строки нравятся своей однозначной глубиной. И вообще, М. Ю. Лермонтов мне близок. Мне кажется, у нас что-то даже есть общее. Мне по душе его грустные стихи, исполненные чистой прелести и светлой печали.

Я заканчиваю это своё длинное письмо. Пора спать идти.

А ночь светлая, лунная, тихая. Чуть шевелится холодный ветер, ночи каждый раз всё прохладней и прохладней. Природа вся в ожидании изменений – наступления настоящих студёных холодов. Да и сейчас уже, хоть ещё несильно холодно, но ночи выдаются тревожные, не как летом, обволакивают теплом землю и спят деревья и травы в убаюкивающей неге…

Письмо пятое.

15 сентября 1976 года.

Вот снова тебе пишу. Сегодня я получил твоё письмо. Я пришёл с работы и не сразу его обнаружил. Матери дома не было – она ушла в огород ломать кукурузу. О том, что это так, я догадался, не застав её ни во дворе, ни в кухонном флигеле. Как только пришёл, я предчувствовал, что сегодня от тебя будет обязательно письмо. Но я забыл заглянуть в почтовый ящик, так как принялся за домашнюю работу, желая помочь матери. Ведь ей приходится одной работать на огороде. И ещё не знал, что в почтовом ящике лежит заветное от тебя письмо. И только, когда с работы пришёл мой старший брат (он имеет привычку по пути к себе, заходить к нам). Мы стояли возле забора и разговаривали, почтовый ящик оказался у него под рукой, он возьми и загляни в него и вытащил вместе с газетой письмо. И представь себе, как я обрадовался, выхватив у него моментально из рук конверт. Я с душевным трепетом в лихорадочном состоянии быстро-быстро распечатал конверт и жадно стал читать, забыв о брате. Я боялся, что оно быстро закончится. И как было приятно душе и во всём теле. Я читал и получал удовольствие как от любимой книги. Брат спрашивал: что ты мне пишешь, а я его не слушал и ничего ему не отвечал, водя глазами по страницам твоего письма.

Прочитав начальные строки, я сказал ему, что пойду в комнату, а брат пошёл домой к себе на край посёлка, где недавно на подвале мы мостили перекрытие и заливали бетоном арматуру в опалубке.

Первые твои строки, где ты писала, как ждала моих вестей, и они привели меня в такое непонятное волнение, что мне стало не до брата. Неужели, в ужасе думал я, ты не получила до сих пор моё послание? И только тогда упокоился, когда дочитал до того места, где ты сообщаешь, что получила моё письмо.

Твоё же пронизано чистосердечным откровением. Сколько на его страницах мучений и страданий, желаний и сомнений, надежд и веры?! Ты впервые открыто поверяешь мне своё любящее сердце, ты признаёшься, что меня любишь. Спасибо тебе, родная. Я счастлив только от твоей любви. Ты желаешь, чтобы мы были вместе, это очень хорошо! Я желаю видеть тебя не меньше, и в этом я рад тебе признаться. Не надо выше любви ничего.

Вера, пускай между нами будет только любовь; разве она не выше всего на свете? Любовь – это как пламя вечного огня; любовь – это двое, которые тонко чувствуют мир, природу людей; любовь во всём живом: траве, деревьях, птицах. И само солнце питает любовь своей энергией; любовь – это музыка, это страсть к возвышенному восприятию жизни. И главное, любовь – это жизнь! У нас в жизни столько любви и чтобы мы ни делали, всё и есть любовь, мы через неё все проходим. Трепетное прикосновение к цветку; и суметь уловить его поэзию. А в колыхании услышать нежную музыку, это и есть любовь. И разве мы с тобой этого не знаем? А если даже и не знаем, то мы испытываем лучше, чем это же самое понимаем. И это очень здорово!

А к жене я уже ходил. Не буду тебе описывать это свидание, скажу только одно, что я забрал все остававшиеся у неё вещи. Но об этом свидании я уже писал тебе в неофициальном письме, в своей тетради. Это письмо с твоего позволения я тоже перепишу в отдельную тетрадь. Ты спросишь: зачем? А чтобы не затерялось, то письмо, где я описываю свидание с женой, да и ты когда-нибудь прочтёшь. Я это тебе твёрдо обещаю.

Я не могу и не хочу скрывать от тебя своё душевное и нравственное состояние. Ты должна знать всё, ну, по крайней мере, то, что сумею передать. На работе я как никогда уравновешен, а были случаи, кое-кому пришлось нагрубить. Но своим характером я нисколько не изменился. Хотя есть во мне что-то такое, что удивляет меня самого. Безусловно, произошла перемена, я стал более исполнителен и внимателен к просьбам в цехах женщин-модисток. Хотя и раньше эти качества у меня не отсутствовали. Но всё же, они приняли утончённую форму: и в обращении и в поведении. Между прочим, несчастья твои, заставляют задумываться о жизни, они обостряют чутьё, чтобы другие не оказались несчастнее тебя самого. Драма души твоей не должна переноситься или сказываться на других, как бы нам ни было тяжело.

Я прихожу в мастерскую, и если рядом никого нет, то себе позволяю вернуться к тяжёлым переживаниям. Они выползают наружу и чеканят следы драмы на лице. Иногда бывает так тяжело, что никак не могу разобраться в себе, точно тупею. Ум мой мрачнеет, а в сердце такое жжение и боль, что думается, вот сейчас не дай бог произойдёт приступ. Что делать? Как быть? Ведь у меня сын? Но как подумаю о том, как мы с ней жили, как её родители осаждали меня своими придирками, так всё враз возвращается в памяти скандалами и душевными разрывами. И тогда во мне поднимается протест, я не хочу к ней возвращаться, несмотря на то, что у нас сын. И это самое страшное, я ничего не хочу, в полном смысле – ничего!

Одна горечь, одно страдание и бессилие, безволие сделать этот шаг к тебе. Но во мне это держится непостоянно. Вдруг появляется и решительность, такая скорая нетерпимость. Я не хочу ничего ждать и хочу одного – умчаться к тебе, как бы там не пришлось в пути тяжело. А ведь на самом деле это будет путь к свободе и обретению новой жизни. А пока я связан по рукам и ногам работой. Все мне говорят хорошие знакомые и друзья, мол, не спеши. А сестра прямо говорит: «Не пущу, тебе там делать нечего!»

Как бы ты ни думала обо мне, я пишу всё искренне так, как есть. Разве было бы правильно, если бы всё это я посмел утаить? Думаю, нет. Я б не нашёл, что тебе ответить, не нашёл бы без этого откровенного слова поэта: «Жди меня и я вернусь, только очень жди». Я не хочу тебя успокаивать либо: «Покой нам только снится». Стал бы успокаивать, разве ты бы поверила? Сложное чувство ни за что не упростить. Невозможно отнять от жизни ни мучений, ни страданий и нельзя ничего прибавить. Жизнь, по словам Толстого, как река: «то разливается, то приходит в свои прежние берега». Мы не хотим мучиться, но приходится. По своей ли воле, по людской ли… всё одно это есть жизнь. Трудная жизнь всегда закаляет. Хотя бывает, что сами люди её усложняют своими неразумными действиями… Но это уже философия…

Сейчас я перечитал, не помню, в какой раз, твоё письмо. Я знал, что ты сильно будешь ждать моих вестей. И видишь, как нехорошо получилось, ты «вымотала себя». И как тут не ругать себя за оплошность, что задержался с ответом. И ты вовсе не глупая и не дурная, ты прекрасный человек, и тот единственный, который меня понимает, и тот единственный, которого я желал встретить…

Что тебе ещё написать? Я хочу видеть тебя, быть с тобой и чтобы всё на свете забылось. И говорить только о нас. Но как подумаю, что ждать ещё много времени… А дни тянутся как никогда медленно, хотя времени почти не замечаю, иногда даже забываю, какой сегодня день, число. Вчера мне приснился сон. Я видел тебя и жену… Но предпочтительней была ты. Я не могу пересказывать сны, потому что ими не интересуюсь, даже приятный быстро забываю и редко к нему мысленно возвращаюсь…

На этом я заканчиваю писать и расстаюсь до следующего письма. Как всегда, я один и ночь. Она спит, а я сижу рядом с ней. Нет, нет, не она, а ночь. А там, на улице, темно-темно, черно и ветрено. Но ветер мягкий, как твои волосы и пахнет теплом твоих рук. А день сегодняшний был похож на весенний, приятно-тёплый, без солнца. На небе образовалось наслоение фиолетовых облаков и как на картине они плыли высоко-высоко, почти неподвижно с голубоватыми и белыми просветами. Этот день как светлая печаль о последнем тепле. После тепла приходит холод, как после встреч наступают разлуки, а после долгих разлук приходит пора встречи. И я думаю, когда уеду к тебе? А развод, которого ещё нет, не выходит из головы. Это для меня самое тяжёлое событие. Казалось бы, чего проще, пошёл в суд, подал заявление и ожидай решение судьи. И станут уговаривать, чтобы ты этого не делал…

Письмо шестое.

16 сентября 1976 года

Вот в шестой раз взял тетрадь, чтобы поговорить с тобой… Не думаю, чтобы ты мне сказала, разве тебе больше не с кем отводить одинокую душу? Ты права, я могу это делать и с сестрой, и с матерью, и с братом, и другом Григорием. Но это будет всё не то, даже с тобой я не знаю, с чего начать? С того ли, каким было утро? Помню, когда встал, я не с большим желанием отравился на работу. И что в этом хорошего, скажешь ты? Я бы хотел, чтобы ты только слушала и не перечила. Вчера я сказал, что после тепла наступает холод. Ночью, на тёмное с редкими звёздами небо, наползли тяжёлые тучи, даже в темноте можно было ощущать их массу, они шли низко, будто старались сесть на землю, как огромные чёрные птицы с таким же широкого размаха крыльями. И поднялся ветер и гнал тучи, как крутые волны. И они накрывали всё небо, стало ещё мрачней и зловещей. И дохнул холод и пронёсся над стылой землёй, волнуя жухлые травы и деревья, подняв шум. Ветер резко нагонял холод, из чёрного неба невидимо забрызгал дождь, шурша в листве деревьев. А с крыш побежали первые студёные струйки, которые вскоре с журчанием наполняли выемки в земле водой. Дождь пошёл ночью и продолжался почти целое утро.