Читать книгу: «Преферанс Толстого – Фараон Шекспира», страница 2

Разбираться с Л. Н. Толстым удивительно легко и приятно, как:

– С самим собой.

Абсолютно нет дурогонства. Тогда как обычно оно не только есть, но почти всегда и:

– Сознательное, – мол, нас так учили, а значит, и весь мир таков – если он так обучен – какой смысл находить, как назвал это Пушкин в Воображаемом Разговоре с Александром 1:

– Правду личную даже в царе.

Даже смешно, буквально пишет, как Сальери у Пушкина в гостях:

– Я всегда чувствовал красоты поэзии во всех ее формах, почему же, – и далее:

– Почему же, проверив Шекспира во всех видах: на разных языках и даже в переводе Шлегеля, как ему советовали, читал по нескольку раз и драмы, и комедии, и хроники и безошибочно испытывал:

– Можно сказать для краткости, – не только недоумение, чтобы не приводить лишний раз апелляцию Льва Толстого к себе, как критерию истины.

И, скорее всего, в этом ошибка, ибо как Пушкин исповедался перед читателями:

– Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился.

Пока шестикрылый серафим не явился на перепутье. Ибо и все загадки и разгадки Шекспира находятся на уровне Библии:

– Евангелия, – не только из-за того, что там сказано, но главное, как это сделано.

КОРОЛЬ ЛИР

Начинает разбирать подробно Короля Лира, как лучшую – по мнению критиков драму Шекспира.

Не знаю, стоит ли связываться с Корделией, которая понравилась Виктору Гюго, что кормила в темнице отца своей грудью. Толстой начинает с этого замечания. Если так пойдет, то канители тут не оберешься. Ему не нравятся слова героя Глостера, сказанные про своего внебрачного сына. Вот не хрен было делать в 75-лет, чтобы к этому цепляться!

Дело в том, что найти объяснение всем этим и подобным контекстам очень непросто – надо искать Посылку конкретного – кажется – просто так, походя, брошенного красного словца. А я хотел более-менее по-быстрому разобраться.

Написано:

– Было очень забавно, когда его делали – этого внебрачного сына, – что из этого следует – абсолютно непонятно.

Говорится о пошлости речей Глостера – Толстым, имеется в виду, но что он сказал пошлого, назвав своего незаконно рожденного сына выблядком? – непонятно, тем более, что далее добавил, что любит его, как и второго законного.

– Он же ж, мил херц, – не статью в Ведомости пишет.

Вообще, придется обращаться к Льву Толстому, как к живому, что чувствую в нем свою реинкарнацию, но вот именно, как выблядка – внебрачного сына, которого можно любить, именно потому, что он мой, хотя:

– Гением не вышел в люди, – и не знаю про мать, но жену за сокращение рукописей своих сочинений бил лапой по жопе, как говорится:

– Правильно, да, правильно, – как сказал Шарапов про местный справедливый суд, который обязательно выпустит Кирпича на свободу за украденный, но не доказанный чинно и благородно – по науке:

– Кошелек, коселек.

Глостер по мнению Толстого не должен был так говорить, и даже, видимо, не надо было говорить, что этот сын раньше времени выскочил, а сообщить об этом как более:

– Чинно и благородно. – Но:

– Не говоря уже о том, что таков вообще стиль Шекспира: говорить правду – я бы сказал – не так, как говорит народ, если делать за ним буквально хронологическую запись, но именно так, как об этом народе говорит Голливуд, например, в фильме с Леонардо ДиКаприо и Дэниелом Дэй-Льюисом:

– Банды Нью-Йорка.

Тут уж вообще Толстой предполагает иметь плюсом себе натуральную ходульность, которой, увы для него:

– И в России – тоже не бывает, несмотря на то, что здесь часто педалируют:

– Все люди разные, одни любят астраханские арбузы, а другие, наоборот, поросят, чтобы визжали подольше, пока и повезут на базар продавать в разобранном виде, а до этих пор имеют честь экономить на их еде:

– Пусть едет опилки, по которым бехгают в огороде.

Нет ничего не видел, или Толстой никогда не слышал, что в России и людям также иногда – если лезут не вовремя и под руку – сообщают чинно и благородно:

– Нечего кушать – ешьте, блядь, траву, сукины дети.

Толстой прав, что слова Глостера сказаны не для того, чтобы показать презрение людей к незаконнорожденному Эдмунду, – как думают некоторые критики, ибо Глостер говорит их именно:

– В забавном виде, – как заметил Толстой, – но, почему-то не понял, что это и значит:

– Любя, – а то, что собеседник Глостера, Кент, может понять это его, Глостера отношение к Эдмунду, как презрительное, как тоже презрительное – не выходит, ибо:

– Шекспир сразу и сообщает:

– Друзья хорошие, зрители почти благородные, имейте, мать вашу, в виду, что перед вами не дураки, и наоборот:

– Люди.

Можно подумать, что уже тогда Толстой был политработником Ле. Или именно за это иногда – и даже иногда часто – бил жену, что она вот именно так интерпретировала и переправила его нормальные слова.

Господи помилуй, Толстой полез в разборки логичности высказываний героев! Недаром писал книги томами сороковыми. Но про Корделию решение должно быть интересным:

– За то, что она будет любить и мужа еще, кроме отца, – Король Лир пропагандирует:

– Варвар, скиф или тот, кто делает свое потомство трапезой для удовлетворения своего аппетита, будет столь же близок мне, встретит такую же жалость и помощь, как ты, некогда моя дочь.

Здесь Толстой ошибается потому, что уже априори решил:

– Шекспир не гений и поэтому искать посылок высказываний его героев – нет смысла – всё и так уже более, чем определенно сказано.

Здесь надо тогда заранее предположить, что не только Шекспир дурак, но и Корделия – тоже.

По мнению Толстого Корделия говорит неуместно, как будто нарочно, чтобы разозлить отца, а это верх глупости при дележе наследства, но совершенно даже не думает, что для этого обязательно! должна быть причина, что и называется:

– Посылка.

Одна и из причин может быть, например, что ей нагадали:

– Мужа у нее никогда не будет, а она очень хочет, чтобы был, – и вот этими словами, что:

– Буду любить и мужа, – обращается к господу:

– Дай-те, пожалуйста, и мне мужа, хотя и не положено почему-то, – раз.

В любом случае она хочет перевести разговор в разряд реальности, а не трафаретного ритуала:

– Мяу-мяу, – мы пошли дальше.

И ответ Короля Лира логичен, ибо:

– Не просто так Корделии не положен муж, а:

– Такую судьбу ей спряли на небесах боги, – и именно им она воспротивилась, за что ее ждут большие несчастья, как воинов Одиссея на острове Тринакрия, где они съели быков Гелиоса, – поэтому и ругает ее, что уж тогда, да, никакое наследство ей, собственно, и не требуется.

Это вообще логика ошибок человека, что они, как сказал Иисус Христос:

– Не очень-то и не всегда любят друг друга, – что значит не хотят понять, почему другой – против, а сразу:

– Осел! – в результате дуэль – смерть.

Здесь слишком ясное противоречие, Толстой именно таким его и замечает, но, похоже, не собирается объяснять хоть как-то. Можно было просто поставить знак вопроса в уме, на что именно и рассчитывал Шекспир. И чтобы это понять достаточно только одного:

– Верить Шекспиру и любить его, – ибо не заметить противоречия в поведения Корделии зрители не смогут, оно очевидно и прямо подчеркнуто.

Получается, что Толстой и не собирается разобраться в Шекспире, как обещал, а хочет заранее обличить его, как профессор с кафедры студента, не имеющего возможности возразить. Как проповедник, точнее, осмелившегося открыть пасть вольного слушателя.

Но посмотрим.

А так выходит Ле не зря призвал Толстого в свои ряды, как, однако:

– Уже добровольца, – ибо у нас:

– У нас никаких Китов-Слонов, держащих на себе Землю, – узе:

– Не бывает-т.

Не бывает причин поступков, а только и сразу надо говорить, без рассуждений:

– За! – ибо само рассуждение – уже криминал.

И именно это мы сейчас наблюдаем.

Толстой, да, рассуждает, но только в одну степь, чтобы:

– Всё и сразу, логика:

– Нет, ну, значит и быть не может.

Удивляюсь я революционерам 17-го года и не перестаю это делать:

– Значит они не просто так, по случаю, взяли власть, а именно по:

– Фундаментальной идеологии, – только и оказавшейся понятной – если не большинству, то – многим.

Узас-с.

Дальше идет справедливое замечание Толстого, что непонятно, как Король Лир мог поверить двум другим дочерям, которых должен был знать, как плохих и льстивых, но мог почему-то не поверить любимой дочери.

Но дело в том, что это сделано так намеренно Шекспиром и очевидно, что и все зрители не могут не заметить этого противоречия, но противоречия, как обычного детективного, что дальше и будем:

– Ждать разоблачения. – На этом основано, собственно, и всё кино-домино.

Толстой же говорит только, что зритель не может поверить таким словам Короля Лира – таких глупых не только королей, вообще людей не бывает.

Остальные люди потому и верили Шекспиру, потому и любили его, что, хотя и не рассуждали так подробно о происходящем, как Лев Толстой, но именно и шли за этим на спектакль:

– Что он будет спектаклем, – что и значит, будет разматываться клубок противоречий.

Похоже Детектив был напрочь не естествен по Толстому, потому и зря, выходит, я искал – не очень уж давно – посылку Анны Карениной, почему она бросилась под поезд:

– Это было для Толстого, как облако сверху, как рифма, пришедшая раньше того, что будет с ней рифмоваться, и он весь роман пытался – не то, что даже понять ее, как он выразился, кажется:

– То ли тошнотворность, то ли противность, – а просто дописать эту Анну Каренину до конца. – И:

– Избавиться.

Если Толстой сам противопоставляет себе чуть ли не всё человечество, которое любит Шекспира, то тут вряд, что можно найти в его непонимании Шекспира, кроме чисто повествовательного описания, принимаемого им за:

– Жизнь, – и никаких Яго за ширмой подслушивающих только для того, как получилось, чтобы быть:

– Убитыми.

В жизни мы детектива не видим, то и писать так – ошибка разума, – вот вся, получается песня – Посылка Льва Толстого. Как грится, чистый:

– Анти-Голливуд, – почти Анти-Дюринг Ле.

Дело в том, чтобы создать мир – надо рассказать о нем. И Толстой, похоже, даже не знал, что при этом возникает Двойная Спираль. Мир Сцены и мир за ней наблюдающего Зрительного Зала. Это очевидно, и также написано Евангелие, как пьесы Шекспира, а это не просто повествование.

Толстой, похоже, как всё советское литературоведение, принимает Зрительный Зал за:

– Артефакт местного грешного мира.

Но! Толстой выступает со своей точкой зрения против Шекспира, – а:

– Выступать здесь против Соцреализма – запрещено!

Запрещено было, однако, вместе с запретом Веры в Бога.

Толстой же предполагает свою критику Шекспира, дозволяющей любые возражения, по его мнению, логичных возражений не найдется.

Посмотрим, что будет дальше. Но, думаю, увы, разгадывать будет нечего. Зеркало русской революции почти налицо:

– Человек Играющий – липа.

Человек – раб – это, да, по Толстому, похоже на правду.

Он и прямо упрекает Шекспира в:

– Игре, – мол, а смысл?

Смысл тут один:

– Развитие мира идет, однако, в обратном направлении, чем привыкли думать многие, – а именно:

– Созданный богом мир на этом не кончился, а совершенствуется очень удивительным и прекрасным путем:

– Ошибки Прошлого, – исправляются:

– Будущим. – Ибо зачем еще пришел Иисус Христос, чтобы исправить ошибки Отца, как им же, Отцом и задуманное.

Развитие мира не такое прямолинейное, как предположил Лев Толстой, что:

– Умер Максим и хрен с ним, – имеется в виду Адам, который съел яблоко и тю-тю, уже нет возможности его спасти, нельзя – по Толстому – подать ему руку помощи из Будущего.

Но вот именно, что Бог сделал мир таким, что можно. Для чего и послал Своего Сына:

– Пробить Дыру в Демаркационной Стене, отделившей людей от Бога, после создания мира и до такой степени, что многие начали почти верить:

– Киты, держащие Землю на плаву, – кончились в 17-м году.

И партия и правительство здесь это подтвердили своими постановлениями и лекциями о международном положении, начиная уже с первого класса школы.

Толстой, получается, пишет роман, как научную статью, излагающую факты исследования, и форма этой статьи только одна:

– Правописание, – но! не замечается того, что – очевидно – пишет в 2-х временах, принимая, видимо, одно из них:

– Или слова Автора, или слова Героя просто строительными лесами, которые:

– Там, где чисто и светло – уже убираются!

Так сказать:

– А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало – и тишина. И – не в счет, а оно:

– Не согласная-я Я! – ибо уже была, как связь между людьми и богом.

Чистая хлеборезка:

– Белый только по блату, точнее, положен только блатным, – а:

– Всем остальным нашим людям – Пикассо не нужен! – Или:

– Бог, да, есть, – но, увы:

– Не для всех.

Как грится:

– Так бывает?

24.02.18

Нет, я так никогда не думал, а наоборот всегда восхищался, ужасался и весь превращался во внимание от таких и подобных заявлений, как это в пьесе Вильяма Шекспира, когда, как восхищается и Владимир Высоцкий:

– Ни с того, ни сего: приме-ет он смерть от коня своего, – здесь Лир ни с того, ни с сего проклинает свою любимую дочь Корделию, и тайны мира становятся близки не только Апостолам, сопровождавшим Иисуса Христа по дебрям Палестины, но нам всем, и:

– Вот так получается, кроме Льва Толстого и явившегося вслед за ним:

– Соцреализма. – Одно радует:

– Он обращает внимание на факты, противоречащие Одномерному – без Полей – миру, на том и спасибо.

Следовательно, Лев Толстой – это не моя реинкарнация, ибо волхвы-то сказали с:

– Того, и с Сего, – а не только с:

– Этого.

Недаром Толстой почти не использует слов автора, обычно это:

– Он сказал, он сказал, он сказал.

Надо заметить, тем не менее, интересную позицию Корделии:

– Несмотря на то, что она знает, что по фундаменту: жена да прилепится к мужу, могла не говорить этого в решающий момент деления наследства – тем более, что:

– Его еще и не было на самом деле, а только предполагалось, что так будет!

Обычно так не делается, ибо:

– Об этом потом поговорим.

Но и сам Король Лир лезет в амбицию на пустом месте:

– Дочь и должна уйти от него к мужу – если будет.

Вряд ли он возмутился именно потому, что Корделия полезла с этим возможным мужем раньше времени – могла и помолчать. Но именно в этот момент присутствия бога на этом разделе имущества, она и воспользовалась случаем попросить себе мужа именно у:

– Бога.

Вмешательство богов и других потусторонних сил – обязательно у Шекспира, как подача материала именно в 2-х временах:

– От Героя и от Автора.

Толстой делает также, так как иначе не получится, но сознательно принять не хочет, что не один он здесь распоряжается, даже в своем художественном произведении.

И кстати Король Лир сразу выигрывает для своей любимой дочери Корделии, которая только что отказала ему в единоличной любви – жениха, именно:

– По его любви, – ибо герцог Бургундский отказывается взять Корделию без приданого, а король французский берет ее – значит любит.

Ибо иначе получается, что человек:

– И так, без участия в суете Жизни, знает, что и как, и ему не надо применять конкретику жизни, что для даже:

– Угадывания правды, – ибо, как узнать, кто любит? Если не только так, как сделал Король Лир:

– Кто возьмет ее без всего, – как и во всех классических сказках.

Толстой, значит, считал, что можно и так просто ляпнуть:

– Их либэ дих, – ибо всё равно мы никого по-настоящему не любим, кроме, как в азарте проиграть свою усадьбу.

Получается, что именно Толстой, а не Шекспир, принимает Жизнь только за:

– Игру Теней, – однако.

Шекспир своими перспективами же указывает:

– Не один медведь здесь, на Земле, хозяин, и именно Жизнь нужна для того, чтобы разобраться:

– Как быть дальше, – думать, не гадая, в берлоге – не получится ничего.

Хотя Толстой, возможно, и думает:

– А ничего нового после бога и придумать нельзя. – Это явная ошибка, ибо человека бог создал не просто так, а как инструмент дальнейшего осуществления своих замыслов.

Толстой осуждает напыщенный язык Короля Лира, но не принимает во внимание, почему он такой:

– Король – это именно тот, кто только то и делает, что вещает:

– Вещает, однако, слова бога. – Он только трансформатор, и этой напыщенностью объясняет:

– Не я, а бог это пропел, так, что, да, можете, – но только:

– Аплодировать.

Весь Шекспир замешан именно на Вере в бога, а не только, как Толстой:

– На религии, – да, бог, но только тот, кто во мне.

Не только, – ибо:

– Бог – на Небе. – Где, если ошибаются, то редко, и главное, могут Будущим исправить ошибку Прошлого.

Толстой упрекает Короля Лира, что он не может же ж быть таким глупым, чтобы верить словам злых дочерей, и не верить Корделии, которая его любит.

Дак, мил херц, это не сказка про белого бычка, в которой человек сам и полагает и сам же всё и делает, а есть и другие, невидимые силы, решающие, что и как будет. След-но, да мало ли что она, Корделия, любила его, а вот таперь ей кто-то или что-то:

– Запрещает ей это делать, – хотя, авось, да, по-прежнему хочет. – Но!

– Не может-т. – Эту логику Лев Толстой просто не учитывает.

А в ней весь Шекспир.

Далее Толстой рассуждает довольно странно, что получается – по его – и писать пьесу, изводить бумагу, собирать актеров и не надо было вообще, не надо было:

– Создавать Театр! – Ибо, что он пишет про сыновей Глостера:

– Эдмунд – незаконнорожденный его сын хочет лишить наследства законного сына Глостера, т.к. это несправедливо: законный – незаконный, а одному всё – другому ничего, для этого подделывает письмо Эдгара к себе, где написано, что Эдгар хочет убить отца, Глостера, который нежно любит этого законного сына, и отец тотчас же верит тому, что написано. Потом, наоборот, верит сам Эдгар, что отец хочет убить его – по словам внебрачного сына Эдмунда.

И значит, заключает Лев Толстой, отношения между Глостером и его сыновья, чувства этих лиц:

– Еще более неестественны, чем отношения Лира к дочерям.

Поэтому зритель, еще менее, чем в отношении Лира и его дочерей, может перенестись в душевное состояние Глостера и его сыновей и сочувствовать им.

Ответ:

– Всё дело в том, что человек и вообще не может этого сделать, перенестись в состояние другого человека.

Что делать? – как спросил Чернышевский, а ответил Высоцкий Маньке Аблигации:

– Работать-ь надо-о. – Разумеется, не обязательно на фабрике им. Ленсовета.

Но просто люди должны бегать, скакать, передвигаться, думать и гадать, а не просто сидеть дома с женой, как не делал даже Сократ благородный, ходящий босиком и Ляо Цзы, говорящий не всегда только по-русски.

Как грится:

– И опыт, сын ошибок трудных,

И гений – парадоксов друг – все участвуют в:

– Этой, однако, пиесе, и предназначенной для поиска истины.

Сразу до отказу – она неизвестна.

Это как ходы шахматных фигур, а Толстой утверждает, что они так не ходят.

– А как тогда, мил херц? – и ответ:

– Только как все шашки: прямо, через налево и направо.

Всё дело в том, что эти ходы еще сложнее, чем видимые ходы шахмат, потому что – повторю – да:

– У нас все ходы записаны, – в советском кино-домино, но здесь мы – извольте понимать – изучаем:

– Гомера, – где боги участвуют просто-таки очевидным образом.

Поэтому правильно заметил Лев Толстой, что у героев пьес Шекспира на почти рисованной сцене ума не хватит думать, о чем-то большем, чем о:

– Прямоговорении, – чтобы любой мог не только задумать, что ход сделан, но он сделан реально, что значит:

– Пусть письмо и поддельное, но оно – даже, не тем не менее – а еще более, говорит о реальности происходящего.

Пусть на самом деле законный сын Эдгар любит отца, а незаконный Эдмунд нет, но Кто-то захотел их:

– Перепутать, – тем более, это не так уж трудно сделать даже по самим именам, взятым такими похожими Шекспиром не случайно. – И:

– Поступать и Королю Лиру, и Глостеру придется именно так, как это делается реально.

А что у нас на сегодня выступает в роли Реальности? Сцена, следовательно, и Эдгар будет играть роль Эдмунда и наоборот – это железная логика!

При одной Посылке, которую Лев Толстой, скорее всего, не признает, а уж видимым, сознательным образом – однозначно:

– Пьеса не пересказывает уже известный мир или миф, – а:

– Только ишшо делает его!

Как и Евангелие не пересказывает Прошлое, а продолжает его.

Толстой, по сути дела, пересказывает на уроке чистописания, или при защите докторской диссертации тоже самое, что доказывала переводчица Библии г-жа Кузнецова, на передаче Якова Кротова:

– С Христианской Точки Зрения, – скажем все хором:

– Тогда не был хгречки! – А уж метро Выхино:

– Почти также.

– Во как! – как сказал однорукий Алексей Горбунов в фильме Алексея Учителя:

– Край, – сбежал твой-то герой! – Сбежали, следовательно, все Апостолы, когда распяли Иисуса Христа, и если, да, что и было, так, милые мои хорошие:

– Узе давно сплыло!

Шекспир доказывает:

– Всё не так, всё не так, ребята, – как сопроводил его Высоцкий.

Мир не только не сплыл после Воскресения Иисуса Христа, – а наоборот:

– Возродился.

Можно считать и по-другому, но выйдет то же самое, как говорил Экклезиаст:

– Всё уже было, было, было, – что значит:

– ВСЁ – это ПЕРЕСКАЗ.

Поэтому пересказ Пьесы – истина.

Почему первосвященники были против Иисуса Христа? Но не сразу, а пока не поняли, что Он делает именно:

– Это, – делает пересказ Подлинником!

И, значит, не пересказывает то, что уже было, а продолжает новое, доказывая этим – о ужас! – что и раньше было:

– Также! – включает, следовательно, своё настоящее в Код Жизни, – которая:

– Уже прошла! – меняет прошлое.

Что не умещается даже в высшую меру фантастики.

Тоже самое происходит и в пьесах Шекспира. Здесь не только нет религии, как поставил себе в посылку Толстой, а это есть:

– Сплошная вера в бога. – И она оказывается против только той религии, в которой даже у Адама с Евой, прибывших с курортов Бога:

– Не захватило ума припереть на дармовых лошадях оттель этой самой хгречки.

Всё дело именно в той фантастике, ставшей после Иисуса Христа реальностью, что Гамлет – это не просто один Гамлет, а и:

– Смоктуновский – тоже!

Тогда как Толстой рассматривает характеристики только самого Гамлета, – а это уже – в данном конкретном случае пьесы Король Лир:

– Глостер и его сыновья, – один из них в роли другого:

– Реально! – Следовательно, разобраться быстро и сходу, кто есть кто, – как это сделал Лев Толстой – нельзя именно:

– По определению Веры.

Тут вообще можно думать, что тот, кто путал стражников в Гефсиманском саду был не просто так:

– Я к вам только в гости приехал, – а меня тоже хотят записать в:

– ХГениальные-е. – Ибо, это был, как минимум, намек:

– Теперь уже, скоро, скоро, увы и ах, но Самого Иисуса Христа, как только:

– Героя Одиночки, – не уместится, ибо быть с ним и значит быть в:

– Его Роли. – Хотел давно это написать, но что-то стеснялся, в том смысле, что могут подумать:

– И распяли не Иисуса Христа, а кого-то другого, – но!

Но в том-то и дело, что первосвященники обязательно и хотели именно это сделать!

И вот тот, кто бегал перед стражниками синедриона в одном одеяле – это отвлечение внимания от Иисуса Христа, как будто:

– Это я еврей! – но, чтобы ответили естественно по Высоцкому:

– Выйди вон из дверей-й, – не лезет ни в какие логические ворота.

В Евангелии, как в математике нет лишних знаков равенства, а также и остальных плюсов, минусов, умножения, а вот деление именно и произошло:

– На Пути в Эммаус идут Двое, – правда после Воскресения.

Следовательно, любой из Апостолов мог быть распят в роли Иисуса Христа – от этого уже ничего не менялось:

– Иисус Христос уже всегда идет рядом с ним, – хотя, как написано:

– Они всегда Его видят, – ибо идет Он не вторым, а, как и написал Пушкин в Моцарте и Сальери:

– Мне кажется, он с нами сам-третей

Сидит.

Нет уже, следовательно, ни Эдмунда плохого, ни Эдгара, а только один из них в роли другого, и какой стороной намедни обернется к папе Глостеру:

– Точно ему неизвестно.

Вот, все атрибуты Евангелия применяются Шекспиром. Кент в четвертой сцене является перед Королем Лиром переодетым так, что остается неузнанным.

– Кто ты? – спрашивает его Лир.

– Я честный малый и такой же бедный, как король, – отвечает Кент, как заметил Толстой:

– В шутовском, совсем не свойственном его положению тоне. – Опять вопрос, но ответ на него тоже уже известен, ибо правда не только то, что только и есть правда для Толстого, что Кент придворный, но, как и предвидел Иисус Христос:

– Будете видеть и не увидите! – Ибо, кому не очевидно, что Кент – это и:

– Актер также, – как минимум! – И хорошо, если не бродячий.

Но Толстой от этого далек, как от Луны и даже дальше.

Следовательно, слова Вильяма Шекспира:

– Весь мир театр, и люди в нем актеры, – воспринимал, как только пьяную шутку.

Как говорится, яблоки летят на голову Льва, как град среди ясного неба, но он от них только отмахивается – а надо было только сказать:

– Кто докажет, что не я открыл Закон Всемирного Тяготения – пусть не только он мне – я сам скажу ему прямо в лицо:

– Вы ошиблись, мистер!

Чистая комедия на фоне трагедии. Ибо думал ли даже Иисус Христос, что будет до такой степени невидимо то, что очевидно – неизвестно.

Театр понимается Толстым, как только именно Игра – Загадка:

– Гадать тут нечего, – все и так понятно, что это только развлечение.

Игра – Истины:

– Никакой!

Тогда, как ТЕАТР – это Телескоп, ТЕАТР – это микроскоп Кода Войнича 15-го века.

По Толстому же, театр только пересказывает были в игровом примитивном виде, – но! разумеет он:

– Надо же знать меру! – чтобы быть хгениальным, меру вранья, имеется в виду, чтобы, да, вымысел был, но:

– Не целиком же и полностью!

– Я честный малый и так же беден, как король, – говорит Кент.

– Если ты для подданного так же беден, как король для короля, то ты очень беден, – говорит Лир.

– Твой возраст? – спрашивает король.

– Не настолько молод, чтобы любить женщину, и не настолько стар, чтобы покориться ей, – Кент.

И королю Лиру этот базар-вокзал, соглашается Толстой, понравился настолько, что если и после обеда будет также умно и весело, – имеется в виду им обоим, и Лиру и Кенту:

– На меня будешь работать.

И Толстой говорит, что этот разговор не подходит:

– Ни селу, ни городу, – не вытекает абсолютно никак ни из положения Лира, ни из отношения его к Кенту, а вложены – эти слова – в уста Лиру и Кенту, очевидно, только потому, что автор считает их остроумными и забавными, – заключает Лев Толстой.

Но в том-то и дело, что Евангелие разрушило враз и навсегда эту Липу под одиозным названием:

– ОБРАЗ, – ни из кого больше ничего не следует, ибо и сказано:

– Приходите и пейте Воду Жизни – задаром, – что значит, как мог сказать режиссер спектакля Марье Гавриловне из Метели Пушкина в его Повестях Белкина:

– Сценарий пьесы учи, а не занимайся, пожалуйста, самодеятельностью, – если бы она уже заранее не взгромоздилась с этим сценарием под названием Новая Элоиза Жан-Жака Руссо под ивою, как настоящая героиня романа, – или пьесы, что тоже самое.

Следовательно, текст следует не из характера героя, даже в пьесе и то:

– Заимствуется, – как ответил ей, Марье Гавриловке гусарский полковник Бурмин:

– Ваш милый образ и так далее – будет, увы, только мучением для меня.

И она сразу, испугавшись такой оглядки:

– Я – не я, ибо, мил херц, а:

– Ваша жена узе.

Вот, что значит, ждать любви и счастья, исходя из СВОЕГО ОБРАЗА – забудь и больше не встречайся, начиная, так сказать, в принципе, уже:

– С горы Синай.

Лев Толстой удивляется и удивляется, откуда Шекспир чего набрался, а сам – замечает ли, что – проповедует только Ветхий Завет. Религию, но не:

– Веру.

Тут, конечно, хоть кол на голове теши, но если человек не знает, что актеры имеют право голоса в пьесе – бесполезно, ибо по Ветхому Завету именно:

– Они не люди, – а только рабы, своих слов, а уж тем более мыслей иметь не могут, тогда как:

– Очевидно! что:

– Всё наоборот: актеры – это единственно, кто жив, а их герои уже давно далече, и только от них, от актеров, зависит вероятность оживления этого давно умершего прошлого.

Толстой же требует отдать пальму первенства покойникам. А, спрашивается, какой там остался образ, если Ахиллес благородный ответил Одиссею многоумному в аду уже:

– Лучше быть последним пахарем на Сцене, чем косвенным предложением в пьесе даже Шекспира.

Как и сказал Борис Пастернак:

– И прелести ее секрет разгадке жизни равносилен, – вот именно прелести театра ее превосходительства императрицы:

– СЦЕНЫ.

Далее Толстой говорит, что Шут и Король занимаются на сцене несмешными шутками, несмотря на то, что Шут только что буквально предупредил именно его, Толстого:

– Если я, говорю это, говорю своё, то пусть высекут того, кто так думает. – Ибо:

– Шут только предложил Зрителям вспомнить, что уже было в пьесе. – А именно, Король Лир разделил мир на два – отдал одну половину королевства одной дочери, вторую другой, для того, чтобы не было промашки, почему шут и упоминает яйца, которые, Король Лир – как человек умный решил положить не в одну, а в две корзины, оказавшиеся, как показывает Шут двумя половинками яйца – только одним и тем же яйцом, которое только и можно употребить для того, чтобы разбить его о голову короля, чтобы было хорошо видно не его, Лира, несут на носилках с почестями, а он сам тащит через грязь своего осла в роли себя самого.

И шут рассказал это весело именно потому, что для всего своего вразумляющего короля рассказа употребил только одно и тоже везде слово:

– Crown – голова, корона. – Можно сказать, что король вырастил из себя такого осла, что теперь сможет понять истину, так как желающие обмануть его, увидел это, что зародыш – желток – уже ими съеден – власть захвачена:

– Расслабятся, – и вот только тогда! уже удастся разобраться, кто с нами, кто нас любит, а кто так только погулять вышел, чтобы заняться шулерством.

Простых шуток – для красного словца – у Шекспира, как и Пушкина, как лишних намеков в Евангелии – не быват-т.

Далее Толстой говорит, что идут несмешные шутки шута и самого Лира, как-то:

– Я не Лир, где мои, даже:

– Его, Лира, глаза, я тень Лира и т. п.

Но в том-то и дело, что актер берет перед выходом на сцену только то, что ему дают: дали grown – король, дали плащ – тоже хорошо, актер не имеет глаз, так как в сценарии не написано, что он обман, – но, этот аргументарий Толстым не принимается, исходя из посылки:

– Человек всегда видит правду, – а разве это так, если человек априори не знает ни прошлого, ни будущего – ответ без вопроса.

Человек ведет игру жизни всегда с двумя неизвестным, прошлым и будущим, которые можно увидеть в настоящем, но только, как написано в Евангелии на Пути в Эммаус – вдвоем. А Лир именно отдал свою корону, как свою голову. Как и Лев Толстой:

– Всадник без grown. – Или только с одной половиной этого яйца, как пошутил Шут перед Лиром, или без Жизни, без желтка, в знак пробуждения Короля Лира, съеденного прямо перед ним, что осталось королю только: