Читать книгу: «Преферанс Толстого – Фараон Шекспира», страница 5

Эдгар отвечает:

– Вон стоит он, вон глазами как сверкает.

Можно и даже не обязательно включать тут Непонятку, что, нет смысла по содержанию, ибо он и есть только в одном месте, в:

– Соцреализме, – где принципиально не бывает формы, кроме школьной.

В чем и суть литературного правосознания Льва Толстого:

– Сознательная форма – опущена, как именно:

– Не нужная нашему народу Сцена, – как реальность, но может быть только, как картонный домик, в который играют детки-котлетки в песочнице.

Шекспир же здесь приводит шифрограмму:

– Искусства! – которое и есть суть правды этого мира.

Анна Каренина бросилась под поезд именно из-за Льва Толстого, а не потому что Вронский разлюбил ее, а подруги не поняли, – поняла, что:

– Шекспир ее не бросит, однако:

– Даже на том свете.

– Госпожа, вам мало, что ли, глаз здесь на суде. Приплыви ко мне, Бесси, красотка, – продолжает свою речь Эдгар.

Шут поет:

– У Бесси-красотки с дырой лодка, а не может сказать, отчего ей нельзя пристать.

Эдгар опять говорит свое. Кент уговаривает Лира прилечь, но Лир продолжает свой воображаемый суд.

– Свидетелей сюда! – кричит он. – Садися здесь, – говорит он Эдгару, – ты, облеченный в мантию судья, и место занимай твое. И тут (шуту) … Одно правосудия ярмо лежит на нем и на тебе, так рядом садися с ним на скамью судьи. И ты в числе судей – садись и ты, – обращается он к Кенту.

Получается в этой шутовской сцене судьи все – друзья Короля Лира, и Толстой хочет рассказать, что так-то ничего плохого в этом нет, но! Откуда почти чокнувшийся Лир и полупомешанный Кент, и точно голый – не от разума же – родной сын Глостера Эдгар – так хорошо расставили эти фишки, что поняли, кто с кем здесь воюет за власть?

Знает посредник – Черный Человек, он передает информацию от героя, находящего в Тексте на Поля – его исполнителю. Здесь, чокнутые, или, слегка чокнутые под бурей Кент, Лир, Эдгар, Шут играют свои роли в пьесе:

– Соответствующей реальности! – Ибо для того и дана Человеку Сцена, Вторая Скрижаль Завета, чтобы он мог понять реальное устройство мира.

Сцена, как:

– Телескоп и Микроскоп! – а не наоборот, как думает Толстой:

– Есть доведение разума до безумия. – Так сказать:

– Доигрались, господа юнкера до рэволушэн год 17-ть.

Продолжается – если Толстой продолжает – значит, зачем-то ему это надо:

– Пур, кошка-то сера! – кричит Эдгар.

– Ее прежде, ее в суд. Это Гонерила! – взывает Лир. – Клянусь я здесь, перед этим высоким собранием, она била своего отца, бедного короля.

Со стороны, так и тянет задать вопрос:

– Откуда они всё знают? – Но!

Черный Человек, которым здесь является, невидимый Спектаклю Зритель – всё понимает! – А кто, спрашивается, вам еще нужен для понимания и логичности происходящего? Фишки все расставлены стоят – правильно.

А по Толстому получается, что Зритель – как и он сам – ничего понимать не должен.

Реально же – все: и зрители, и герои всё понимают!

Далее, Шут говорит:

– Подойдите сюда, мистрис, ваше имя Гонерила? – обращаясь к скамейке.

– Вот и другая, – кричит Лир. – Остановить ее. Мечей! Огня! Оружия! Здесь подкуп, плут судья. Зачем ты упустил ее?

Лев Толстой сразу после этого:

– Бред этот кончается тем, что Лир засыпает, и Глостер уговаривает Кента – все не узнавая его – увести короля в Дувр, и Кент с Шутом уносят Лира.

Толстой ничтоже сумняшеся правду называет бредом. Почему с его точки зрения это бред? Только потому, что эти люди – Лир, Кент, Шут, Эдгар, хорошо знакомые друг с другом именно так и говорят, как люди, знающие друг друга и правду о реальном расположении вещей, – но! В посылке значится, что они не узнают друг друга.

Они не знают друг друга, но все они знают правду, так сказать:

– Одну и ту же.

Как и сказано про Иисуса Христа, которого не узнает никто после Воскресения:

– По преломлению хлеба узнают его Двое на Пути в Эммаус!

Преломление хлеба – это и есть способ узнавания Истины не непосредственно, а наоборот:

– Посредством! – Посредством Другого. Логикой:

– Если вы видели Меня, как же вы говорите, что не видели Отца Моего?

Ибо преломление хлеба – это и есть деление мира на Сцену и на Зрительный Зал. Следовательно, говорит Иисус Христос:

– Видеть меня вы можете только, как:

– Стоящего на Сцене Этого Мира, которым и является Мой Отец.

Сцена – это и есть Бог – если на Ней стоит Иисус Христос.

Толстой принимает сцену, как и лист бумаги за своего случайного спутника, которого могло и не быть:

– Я так всё знаю! – и бумага мне – ему Льву Толстому – нужна только для того. чтобы записать уже сочиненное.

Фантастическая Ошибка!

Гомер, может и писал – сочинял по памяти – без бумаги, но дело в том, последующие сцены рождались на основании предыдущих, но не на все сто процентов – главное, что одновременно была видна ему и вся:

– Картина Мира, – деление его на мир людей и на мир богов.

Вся суть в том, что не понимается:

– Христианство изменило Картину Мира не только по содержанию, но главное:

– По форме устройства, – вместо Золотого Литого Тельца появились:

– ДВЕ Скрижали Завета. – И все рассказы – пьесы Шекспира – Как и Пушкина – именно об этом, что мир – это не просто так:

– Запись домашнего задания в дневнике на завтрева, – а:

– Записи эти имеют определенную ФОРМУ.

Форма эта обеспечивает связь Настоящего с Прошлым, чего не было в Ветхом Завете, когда Прошлое только помнили, но перейти эту границу у реки было невозможно. Христианство придумано Богом, чтобы появилась возможность изменить Ошибки Прошлого из:

– Будущего.

А здесь делают Перевод с английского на русский фильмов Голливуда, как невозможность воспроизвести Подлинник, и значит, так только музыку Моцарта вполне можно обозначить, как:

– Скрип лопаты по стеклу. – Без преувеличения именно так делаются телевизионные переводы фильмов Голливуда. Взгляд переводчика направлен вообще не в ту степь, он думает, как приблизительно повторить то, что Там говорят, тогда как его задача добавить вторую половину банкноты, – если считать английский текст первым обрывком истины.

Две Скрижали Завета именно так и разделены, но не как буквально два обрывка одной банкноты, как – будет точнее – денежная бумага и сумма цифр на ней, что можно ужаснуться, как это и написано в Евангелии, после того, как поели хлебов, преломленных Иисусом Христом:

– Скока, скока?!

Человек-то, оказывается, стал:

– Миллионером.

Поэтому герои здесь – Короле Лире – и не узнают друг друга, что видят только часть – денежную бумагу – а что на ней написано:

– Пока нет. – Увидеть и то, и другое может только Человек Особенный, что значит:

– Двойной, – такой, какой идет На Пути в Эммаус:

– Смоктуновский в роли Гамлета, – а Лев Толстой рассматривает только Гамлета и говорит, что он не может того, не понимает этого, а то что есть Человек:

– Смоктуновский или Высоцкий – да на хрен он нам нужен!

Что, собственно, и написано на знамени 17-го года – человек только шуруп в коллективе.

Анна Каренина потому и бросилась под поезда, что сам Толстой даже написал:

– Должна броситься, – а почему:

– И сам не могу понять, – но то, что приснилось, как правда – точно.

И решил написать этот роман Анна Каренина, чтобы избавиться от этого ее самоубийства. А то, что не только:

 
– Цели нет передо мною
Сердце пусто празден ум, – а вообще:
 

– Жизни нет передо мною, – похоже, так и не додумался, даже на старости лет.

Бог придумал такую сложную Веру, как Христианство, что я даже не знаю, возможна ли она интуитивно, без понимания ее логики вообще?

Про Теорию Относительности говорят в трех вариантах, первый:

– Теорию Относительности понимают только пять человек в мире.

Второй уже с дополнительным вопросом:

– Ну я, ну Эйнштейн, – а еще-то кто?

И третий:

– Мы вообще против иё, так как стало только хуже, ибо пала ниц вся классическая физика, и стало вообще ничего непонятно.

Как же сочинять такие пьесы, как Шекспир, если все ни бум-бум?

Вот Лев Толстой, наверное, и думал:

– Не надо, – ибо, а:

– Смысл?! – Если даже:

– Я, Лев Толстой и Шекспир, – а всё равно:

– Не получаецца! – Толстой, как Анна Каренина предпочел удалиться – нет, не не-прощаясь с верой, а возможно и так:

– Только надеясь, что Шекспир всё-таки прав. – Иначе зачем было пятьдесят лет только об этом и думать.

Люди верят Иисусу Христу, – как и Шекспиру интуитивно, душе нравится, хотя, конечно, шокирует, когда объедков остается больше, чем было хлебов с самого начала. Вот почему говорится, что не надо всё так уж точно считать:

– Легко можно ошибиться.

Тут предполагается, что сам человек правильно посчитать не может. Ибо, как герои Шекспира, не всю картину видит полностью, вплоть до того, что и вообще, как в последней сцене – не узнают друг друга.

Знаю, что человек, а вот кто именно:

– Забыв. – И, что самое замечательное, в конкретной ситуации это и не обязательно. И даже не нужно.

Поэтому не всегда нужен и точный счет:

– Поговорить чистосердечно, по душам – если всё будете знать – уже не получится.

Вот здесь они все боялись Гонерилы, а кто это, собственно, такая, если у нее замашки, как у простой скамейки:

 
– Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
 

И обвинили ее в несправедливости, кажется, даже без права последнего слова.

Вопрос, точнее, ответ, в том, что не надо христианство переводить в ветхий завет, для полного понимания – оплодотворения такого жизненного яйца всё равно не будет. Лев Толстой переводит, и потом чертыхается:

– Бред.

Будем надеяться, что переводит.

Один раз только за все это время заметил, что герой обращается к зрительному залу, скорее, как:

– Актер, – ну, а иначе, как он может обратиться к зрительному залу, это все равно, что Король Ричард Львиное Сердце появится на коне не на Сцене, а прямо в Зрительном Зале – натюрлих.

– Так бывает? – постоянно спрашивает Толстой, – но сам допустил мимоходом такую возможность, обращения со Сцены напрямую к Зрителям.

Но, скорее всего, как лишнюю ошибку Шекспира:

– Семь бед или восемь – у него уже нет разницы.

02.03.18

Лев Толстой хочет заставить Вильяма Шекспира объяснить ему, как это так получается, что мир, в котором мы живем, не имеет такой же видимой сцены, как Сиэтэ? И поэтому считает устройство Театра – артефактом глупости человеческого сознания. Но дело в том, что объяснить Христианство до его понимания может только Сам Себе реципиент:

– Человек.

В этом его отличие от идолопоклонства. Он может слушать Шекспира и не только, но принять решение, что:

– Князь Верейский в карете с Марьей Кириловной – это и есть Владимир Дубровский в его роли:

– Может только он сам, – поверивший – нет не в чудо, а – в Христианство Читатель.

Точно так же, что на войну с неправедной властью в Капитанской Дочке Пушкина пошел не только Емельян Пугачев, но в то, в его роли находится еще живой император Петр Третий – власть законная, от бога.

Что Обуховская больница, где в конце Пиковой Дамы проживает Германн – это вовсе не его печальный конец, а наоборот, Обуховская больница переводится, как:

– Инициация, – и его слова тройка, семерка, туз – тройка, семерка, дама, – которые он бормочет – есть не что иное, как 21 – 22 – Быть или не быть Гамлета Вильяма Шекспира, ибо 21 – это выигрыш – Очко, а 22 – Перебор, описанный в 22-х главах Откровения Иоанна Богослова.

Как и Граф в Повести Белкина Сильвио и оказывается самим Графом:

– Сильвио в роли Графа, – рассказывает и слушает вместе со своей графиней Машей конец этой повести.

В Метели тоже самое, Бурмин, как сказочный принц находит Марью Гавриловну у пруда под ивою:

– Истинной героинею Романа, – что значит: театральной Сцены, где она и проверяет – проводит кастинг – на очередного принца ее радостного, но уже измучившегося поисками, сердца, – и:

– И читает слова – нет, не из Евангелия – а читает слова Сценария пьесы, знает ли эти слова сей гусарский полковник, как знал ее любимый Владимир, с которым она всю свою юность переписывалась письмами из этого Сценария – Книги Жан-Жака Руссо Новая Элоиза.

И он читает первое письмо Сен-Пре из этой Книги, мама-мия! – наизусть:

– Ваш милый, несравненный образ, – но это дальше, а сначала:

– Я вас люблю, – сказал Бурмин, – я вас люблю страстно. Я поступил неосторожно…

Гробовщик в Повестях Покойного Ивана Петровича Белкина счастлив тем, что ему предложили – когда он вернулся с гулянки, обидевшись от немца франкмасона, что ему не за что благодарить своих, однако:

– Покойников, – счастлив тем, что эти покойники уже ждали его дома, и тут же предложи во ознаменование вечной дружбы – таскать их туды-твою, в преисподнюю, не как все:

– На тот свет, а прямо на этом возить только, как:

– С Басманной на Никитскую, – а уж там у есть у них контрабандный канал не хуже, чем у Лермонтова в Тамани. Как говорится:

– Живут же люди, как Минский – Бэл и его Дуня – Персефона в Аду, и так вроде бы:

– Даже лучше, – по крайней мере, незаметно особо, что хуже, чем здесь.

Напомню, что Повести Белкина были переставлены Пушкиным по Закону Симметрии по времени их написания и очереди уже в книге, что и значит:

– Одной своей частью они на Земле, а другой, как Отражение:

– Под.

В Станционном смотрителе, еще раз напомню, что Самсон Вырин – это древний бог Зевс на пенсии, и его находит Ассирийский бог Бэл, чтобы не-напудривался иметь – как у них это было принято, у древних богов:

– Не всегда отличать жену от дочери.

Хэппи-Энд Барышни-Крестьянки – это хэппи-энд Ромео и Джульетты.

Обычно думают, что им – Ромео и Джульетте – мешали все, кому не лень быть вместе счастливыми, но забывают, точнее, не учитывают главного:

– Это был не просто запрет этого контакта между потомками Монтекки и Капулетти, как предание придурошных предков, которые не могли поделить между собой чего-то такое очень вкусное, а контакт запрещен между верхом и низом, как в Гробовщике – первой из последующих, написанной Пушкиным, но поставленной в середину, как плоскость симметрии, зеркало, какой же микрокосм и макрокосм, какой увидел Германн в Пиковой Даме, в спальне Графини.

Следовательно, запрет чувствовали в первую очередь Ромео и Джульетта, чувствовали, как эту границу у реки – зеркало в спальне Графини – через которое им надо пройти, чтобы соединиться.

При быстром повторном просмотре это зеркало обнаружить не удалось, но когда-то давно я его видел, может быть, тогда был сделан такой вывод, что часть убранства комнаты графини – есть только отражение ее в другом мире – сейчас пока пусть будет так, как помню.

Они, следовательно, Ромео и Джульетта, должны были обмануть не кого-то, а именно:

– Самих себя! – в первую очередь, чтобы оказаться вместе.

Ибо Владимир – сейчас про Барышню-Крестьянку – с его черепом на пальце:

– Сверх того носил он черное кольцо с изображением мертвой головы, – был представителем иного мира:

– Мира Аида, – мира Подземного, Гадес или Плутон, или Аид.

Поэтому Ромео должен похитить Джульетту именно у:

– Джульетты в первую очередь, – несмотря на то, что в Станционном Смотрителе, Дуня на всё согласна сама, но и то можно еще попробовать разобраться.

Но здесь, в Барышне-Крестьянке надо уговорить – обмануть – именно:

– Одного из них, – и, скорее всего, именно не Лизу – Акулину, а самого Аида – Вл-ади-мира.

Что Лиза – Персефона и делает под видом Земной простушки – Акулины.

И Владимир не обманывается, нет, ибо с таким черным черепом на лапе обмануться вряд ли можно, но не просто хочет, чтобы Лиза прогнулась, – как хотел бы Лев Толстой, а просто:

– Смогла войти, так сказать, с саркофаг, для перелета в пропасть Аида, ибо туды-твою пешком не ходят, нужен скафандр, облачение в:

– Роль, – что значит: войти на космический корабль, как на:

– СЦЕНУ.

Что Лиза и придумала, чтобы – не он ее! – а самолично:

– Согласная-я Я, – жить быть там в Подземном Царстве – его Царицей, однако.

Получается, что в Барышне-Крестьянке мирятся два брата:

– Зевс – отец Владимира и его брат Аид – отец Лиза-Акулины – Персефоны-Прозерпины.

В других мифах, наоборот, Зевс – отец Персефоны.

Иван Петрович Берестов – отец Владимира, похож на Зевса, а Григорий Иванович Муромским – с его песней: на муромской дорожке – на английского Гадеса.

И выходит, что Хэппи-Энд Ромео и Джульетты, что это она:

– Принцесса Несмеяна, утащила влюбленно в нее Владимира в так любезное ей царство древнего мира – хотя и подземное.

Возникает закономерный вопрос:

– Кольцо с черепом было на руке не у нее, а у него, у Владимира.

В Барышне-Крестьянке есть такие слова про Владимира, что он не смотрит на других дам:

– В самом деле, ходил по рукам список с адреса одного из его писем: Акулине Петровне Курочкиной, в Москве, напротив Алексеевского монастыря, в доме медника Савельева, а вас покорнейше прошу доставить письмо сие А. Н. Р.

Не знаю пока что, кто это А. Н. Р., но вполне можно думать, что это кольцо с печаткой черепа и передала светлому сыну Зевса вместе с письмом сама:

– Бетси – Лиза – Персефона!

И, следовательно, здесь происходит вообще Всё Наоборот, не он ее уговаривает, а:

– Она, Персефона – Джульетта похищает Ромео в свой подводно-подземное царство.

Недаром, сначала она притворилась умершей – а то вдруг не получится в таком варианте и придется придумать что-то еще – получше, так сказать:

– Сначала посмотрим – поглядим, как он отправится в дальний путь-дорогу до Аида, а потом можно и догнать, если не обманул, что так любит, что готов умереть вместе с ней, если не дадут черти полосатые жить здесь при солнечном свете.

И он поверил, что она вскочила в первый же попавшийся ей вагон уже уходящего в:

– Далёка поезда, – и поспешил отравиться, оставленным ему для этого случая ядом.

Ну, и за ним, кинжал, как стартовый ключ ракеты-носителя был тоже:

– Тут, как тут.

Предполагать обратный Хэппи-Энд вряд ли возможно, в том смысле, что улетали они, наоборот, из Аида на Землю, ибо:

– Мертвых здесь вроде пока не оживляют.

Вот он, раскрытый А. С. Пушкиным секрет Хэппи-Энда Ромео и Джульетты Шекспира.

Вот этот, второй вариант расшифровки Барышни-Крестьянки, когда Лиза соблазняет Владимира, а Джульетта Ромео, предполагает Посылку, что и Ромео, и Владимир – знали, куда их тащат. Владимир, приехав из города уже заранее, следовательно, знает, что, заигрывая с Акулиной в лесу – уже вступил в процесс инициации Перехода на Другая Сторона.

Получается:

– Он из Подземного Царства прибыл за невестой, а она – как и на всё согласная Дуня из Станционного Смотрителя:

– Да ты что, мил херц, Мински!

– А что?

– Дак я давно на всё согласная-я.

Следовательно, Ромео ведет игру, в которой Джульетта давно готова, как Каменный Гость рад Высоцкому:

– Дак я давно тебя ждал, Вова, и наконец рад, что увидел: идем.

Так сказать:

– Он старается, а она его еще и тащит!

Собственно, это и есть реальные уже существующие любовные отношения.

А на Сцене они всегда такие:

– Мы же ж занимаемся только повторением пройденного.

Следовательно:

– Нет повести печальнее на свете – это:

– Они на том свете живут вечно, а мы здесь недолго. И кем мы там будем после смерти – неизвестно, авось только, как Ахиллес печальный, не у дел оказавшийся.

В любом случае Повести Покойного Ивана Петровича Белкина – это расписание именно:

– Христианской недели.

Герои у Пушкина ведут такую же жизнь-игру, как в Короле Лире Шекспира:

– Никакого наследства Лир пока что не отдавал дочерям Гонериле и Регане, а пусть начала расскажут правду, как они себя будут вести по-честному. Расскажут, однако, в художественной форме, как ПЬЕСУ, с подробностями.

Точнее, он их просит рассказать, как они делать не будут. Чтобы, так сказать, как не процедил сквозь зубы Борис Пастернак:

– И пораженье от победы, я наконец пойму, как отличать.

Критики Пушкина его времени, Белинский и другие доброжелатели:

– Их бин понимайт художественность только как украшение для облегчения чтения книг в будущей Избе Читальне, да и для самих себя – тоже.

Художественное произведение – в отличии от Статьи – имеет Вторую Скрижаль Завета! – Поля или, что тоже самое:

– Сцену, – которую не может увидеть больше никто, кроме человека, ибо она не видна Невооруженным глазом.

А вооруженный глаз – здесь считается Артефактом, выдумкой, попросту говоря. Как в Книге Войнича нарисованный цветок исследователи интерпретировали:

– Как детский, – но так как он помещен на очень дорогой коже – предположили:

– Леонардо Да Винчи, наверно, эту Книгу 15-го вера расписал. – Оказалось – нет, Леонардо не совпал по времени.

А то, что это Неправильный цветок, расположенный недалеко от приборов точного видения – микроскопа – не посчитали нужным совместить, что:

– Художественное произведение – точнее микроскопа, который видит только Статью, Ветхий Завет, а деление мира на Сцену и Зрительный Зал наблюдать:

– Не может.

Считают и сейчас, что Театр, Роман – это только переложение постановлений партии и правительства в понятную простым рабочим и крестьянам:

– Занимательную форму.

И это правильно, да, правильно, – как иногда упрямо утверждается, но только в:

– Телевизоре, – где именно это и только показывается, однако:

– Нарочно. – Сцена есть, толку никакого – не используется по назначению, а только и именно, как трибуна съезда просве:

– Тителей, – что:

– А знаете, мы в бога не только не верим, но так, как были после 17-года против – такими мы и:

– Остались.

И не просто идет плытиё по инерции, а ведется очень активное сопротивление вере в:

– Бога.

Печаль Ромео и Джульетты не в том, что они умерли, а в том, что мы:

– Здесь остались.

Видеть по-христиански – значит – не только видеть обратное тому, что показалось с первого раза, как, например, в Станционном Смотрителе Пушкина, что Дуня – это, оказывается, Персефона, и она приезжает к нему на могилу вместе с шестью барчатами – каждые шесть месяцев – и Москою – псом подземного царства Цербером, но и сам предыдущий фон этой картины – видимый невооруженным глазом рассказ о похищении-бегстве дочери от отца с офицером – они рядом, существуют вместе, но как изображенные здесь же, в Станционном Смотрителе четыре картинки, показывающие:

– Историю Блудного Сына, – он есть, но в другом времени, что, да, соотносятся, но именно необычным образом, – а как:

– Сцена и Зрительный Зал, – а этот ЗЗ ошибочно думает, что Это, эта Сцена, к нему вообще не причастна.

Лев Толстой:

– Ни хрена всё равно не понимаю.

Ладно, продолжим.

Четвертое действие, Толстой говорит, что мысли у героев Шекспира – в данном случае у ослепленного герцогом Корнвальским Глостера – зарождаются:

– Или из созвучия слов, или из контрастов, – и называет это:

– Тем особенным шекспировским языком.

Глостер идет без глаз и говорит, как специально для Толстого, что:

– Споткнулся тогда, когда у него были глаза, – и добавляет:

– А теперь они – глаза – не нужны ему, что у него нет дороги.

Толстой же считает, что у него есть дорога, а сам, как Иван Сусанин завел Анну Каренину на паровозную станцию, как Сусанин в топь. Или нарочно, мол, прется куда ни попадя, я, что, должен ее остановить?

– Дак естественно, мил херц! – ибо:

– Автор – участник действия пьесы.

Вот у Шекспира сейчас для Глостера нашелся старик, который ведет его.

Глостер говорит, стоит ему только увидеть ощупью своего сына, который в это время еще находится в голом и сумасшедшем виде, у него опять появятся глаза. Эдгар заменяет старика и сам ведет отца, Глостера, который не узнает его по голосу и считает юродивым.

Здесь надо заметить, что люди на таких противоречиях обычно не зацикливаются, интуитивно понимая, что так – почему-то – и бывает в жизни – а в детективах так постоянно, видимо для узнавания нужен ряд примет, потому что знакомого человека люди привыкают видеть в привычном им контексте.

Так Двое на Пути в Эммаус не узнают Иисуса Христа до тех пор, пока он не преломил хлеб. А они шли – можно сказать – как Двуликий Янус:

– Видели и не только Роль, но и Кто ее исполняет, – тем не менее им этого не хватило, чтобы узнать Иисуса Христа в Событиях после Воскресения.

Чтобы это понять, надо понять, что:

– В роли событий После Воскресения выступают События Самого Воскресения, – а точнее, наоборот.

Фразу:

– Безумные водят слепых, – Толстой называет остротой.

Тогда, как это очевидная фраза из Евангелия. Которую говорит Иисус Христос о тех, кто пытается противопоставить его логике логику даже не видимого мира, а логику догм, которые был слишком давно придуманы.

Говорит про прибаутки, которые мог знать Шекспир, но которые Эдгару неоткуда было узнать. Это и есть фундаментальная ошибка Толстого, ибо как раз тут включается реальная картина мира, обозначающая Связь, которую Пушкин назвал:

 
– Поля, я предан вам душой
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной.
 

И Толстой буквально так и думает, что Пометка на Полях может быть известна только автору, Шекспиру, в данном случае, но ее никак не может знать его Герой, Эдгар. Но и весь смысл слова ШЕКСПИР – означает существование именно этой связи между Полями и Текстом, где гуляет Эдгар. Об этом именно случае и вся Великая теорема Ферма. Что Эдгар может знать, что знает Шекспир.

Так немудрено договорится и до того, что Шекспир не может знать того, что знает Герой. И это верно, но! Может узнать! Ибо Автор и Герой могут меняться местами.

Все эти презентации не раз рассказаны в Евангелии, в этом Его суть.

Метаморфозы древних – реальность.

Та осмысленность всех Выражений, которой Толстой приказывает всегда быть, согласно содержанию произведения – есть не что иное, как чистая советская литература, предназначенная для развития ума юношества, способного только к сборке металлолома и макулатуры. Предполагается, что Форма настолько уже не нужна, что даже ведро, чтобы принести воды, и то:

– Не обязательно, – можно во рту так и припереть ни капли не проглотив.

Вторая сцена четвертого действия, приводятся слова Альбанского герцога, который обличает свою жену, дочь Короля Лира Гонерилу плохим обращением с отцом и, что она уже, оказывается, презирает его, своего мужа, герцога Альбанского, а любит злодея Эдмунда внебрачного сына Глостера. И что, правильно, говорит Лев Толстой он ругает ее, но через чур смехотворно, ну, – добавлю за Толстого:

– Как на сцене! – Медведь стал бы лизать почтительность Лира, что если небеса не пошлют своих видимых духов, чтобы укротить эти подлые обиды, то люди будут пожирать друг друга, как морские чудовища.

Здесь дело даже не в том, что на сцене говорят по-другому, стихами, например, но главное:

– Не в том главная суть, кто кому изменил, кто своего отца не любил, а:

– Как это влияет на весь мир, на небеса, к которым часто обращаются герои.

Как это делается и в Илиаде, и в Одиссее Гомера, где – обращает внимание Лессинг – боги всегда участвуют в человеческих битвах, но:

– Невидимо.

И вот это Невидимо мы и видим по такой деформированной по сравнению с обычным походом в хлебный магазин, речи. Но даже и там, в хлебном магазине боги могут сунуться, чтобы напомнить о своем существовании:

– В магазине никого, только два продавца за прилавком – одна расставляет еще не весь выставленный товар, другая пишет накладные, две заведующие считают, что им надо заказать еще для улучшения еще более полного удовлетворения, растущего не по дням, а по часам:

– Спроса покупателей, – а:

– А вы один наслаждаетесь этой идиллией полного на вас не обращения внимания. – Ибо:

– Вот так подумать – человек не в состоянии придумать такой – как бы сказал Лев Толстой – белиберды – точнее, он употребляет для таких случаев слово просто:

– Бред. – Но он существует – значит, боги:

– Где-то рядом. – И говорить, что так не бывает – ошибка.

Вывод:

– Кроме действия на Сцене, здесь и еще есть люди, – а именно:

– Зрители. – Именно на них Лев Толстой не обращает абсолютно никакого внимания:

– Можете в следующий раз не приходить, – фактически говорит он им.

– Так, мил херц, нам в преферанс или в штосс – заодно с фараоном – выигрывать себе наслаждение от жизни?

– Не думаю, что все живы, – может ответить Толстой в противовес, однако, утверждению:

– Иисуса Христа.

Тем не менее, зрителей считают буквально и согласно:

– Купленным билетам, – чтобы каждый из них – в случае конца света, вдруг случившегося прямо на спектакле, мог воскликнуть радостно:

– Я тута, Господи! – Присутствую-ю.

Про Прибаутки Эдгара, – которые он говорит, увидев ослепленного отца – Глостера – и узнает, что отец раскаивается в том, что изгнал его.

Согласно Толстому – это совсем ненужные прибаутки и, главное, совсем несвойственно говорить Эдгару в том положении, в котором он находится. Он – Эдгар – говорит:

– Пять духов разом сидело в бедном Томе: дух сладострастия – Обидикут, князь немоты – Гоббидидэнц, Магу – воровства, Модо – убийства и Флиббертиджиббет – кривляний и корчей. Теперь они все сидят в горничных и разных служащих.

В принципе, вполне логично, если иметь в виду и продавцов магазинов, особенно хлебных, которым почти ничего не платят, и они даже не только заметить покупателей, но и даже нарочно начинают перебирать пивные банки в холодильнике, когда покупатель заходит в их магазин один на один с этим продавцом, который шокирован тем, что покупателю совсем не надо стоять в очереди, а тут же и сразу океицца. Хотя бы кофе спросил, сколько стоит, а ему тут же:

– Читать умеешь? Сходи к соседней витрине прочитай – там – пауза – всё написано! – И осталось только добавить:

– Как на воротах Бухенвальда?

Поэтому Шекспир и сообщает:

– Имейте в виду, в ваше время, даже если будет ночевать дома только через пятьсот лет и дольше – ни-че-го не изменится, обслуживающий персонал так и не унизится даже до королей и герцогов, а так будет хамить, чтобы получить хоть какое-то наслаждение от жизни, ибо заплаты ему, как не платили, так и не платят до сих пор, несмотря ни на какие революции и резолюции. И может, даже не только поэтому, что именно его, обслуживающего персонала, природы, хоть поликлиничных врачей, хоть простых кассиров.

В данном случае, в этой пьесе Шекспира Король Лир, речь вполне может быть акцентирована на захвате власти не теми, кому она дана богом, а именно:

– Слугами, – в которые по характеру поведение как раз годятся Гонерила и Регана – дочери Короля Лира.

Можно подумать:

– Как они будут играть таких наглых дур, если заранее известно, что это только репетиция-предположение, что Король Лир отдаст всё своё королевство дочерям еще при своей жизни.

Да, но эта вводная находится в другом контексте, она вообще не является искусственным построением, а есть фундаментальное следствие первого действия, что Король Лир всё отдал своим дочерям.

Как у Пушкина, например, в Капитанской Дочке или Дубровском – это не скрытая Посылка, что дело обстоит сразу: