Читать книгу: «Дворец», страница 4

– Ваня, ну что ты! – всплеснула руками Наталья Кирилловна.

– А ну сядь! – грозно окрикнул Ивана отец, Кирилл Полуэхтович. Но тому было уже море по колено.

– Сейчас каждый может на трон сесть: и мальчишка сопливый, и умом расслабленный, и калека, – рассуждал вслух Иван. – Я вот не мальчишка, не расслабленный и не калека – почему же мне нельзя? Боярин, между прочим!

С этими словами он направился к стоявшему в стороне трону Петра. Это был не настоящий трон, а просто принесенное для юного царя кресло немецкой работы, олицетворявшее трон, в которое бойкий мальчик за все время почти и не присел.

– Петруша, царское величество, ты не против, чтобы холоп твой потешился?

Петр неопределенно передернул плечами, но глаза его блеснули гневом. Иван, не обращая на это внимания и, видимо, вовсе не замечая, уселся на кресло. Раздались вздохи женщин, раздраженные и удивленные голоса мужчин ("Ну это Ванька уже лишку хватил!" – недоумевал его давешний собеседник), затем сестра и отец кинулись к Ивану, а дальнейших событий Артемонов уже не видел, поскольку он, качая головой и бормоча что-то сквозь зубы, быстрым шагом вышел из палаты.

Глава 7

Матвей мчался по бесконечным дворцовым переходам и, как ни хорошо он их знал, свернул пару раз не туда, из-за чего потерял немало времени, а главное, дал себя догнать прикрепленным к нему стольникам. Те не решались приближаться к разгневанному вельможе, и только, с видом людей, выполняющих свой долг, следовали в паре саженей позади Артемонова. Выскочив на улицу, он дал сильного пинка одной из огромных добродушных кремлевских псин, которая, виляя хвостом, встречала его у дверей. Об этом Артемонов тут же пожалел, однако псина, обиженно поскуливая, куда-то исчезла.

Сделав всего несколько десятков шагов, Матвей Сергеевич полностью преобразился, и стольники, если бы они не жались пугливо сзади, а видели выражение его лица, должно быть, немало удивились бы. Когда Артемонов завернул за угол и оказался перед Патриаршим дворцом, он выглядел уже не гневным и раздраженным, а самодовольным и благодушным. Изменилась и сама походка вельможи, став из быстрой и порывистой неторопливой и уверенной, как и подобало боярину. Однако и в этом новом своем образе Матвею пришлось замереть на месте, а выражению его лица еще раз измениться, теперь уже на удивленное, когда он увидел площадь перед Патриаршими палатами. Здесь, выстроившись в парадном строе, стояло несколько сотен стрельцов – куда больше, чем явилось утром к его дому. Во дворец то и дело кто-то вбегал или выбегал оттуда с самым деловым видом: дьяки, жильцы, офицеры, стрелецкие головы, дворяне… Одним словом, здесь с избытком хватало того, чего вовсе не было в палатах у Нарышкиных – государственной жизни. Матвей внимательно, совсем почти остановившись, разглядывал стрельцов чином повыше и всех посетителей дворца, стараясь, по старой памяти, узнать кого-то из них. С досадой Артемонов понимал, что за годы его отсутствия все изменилось настолько, что ему теперь потребуется много времени и усилий немолодой уже памяти, чтобы снова узнать и понять кремлевскую жизнь, как знал он ее раньше.

– Дружище старое, Матвей Сергеич! – Артемонов сильно вздрогнул от раздавшегося прямо у него над ухом громового голоса, но, прежде чем Матвей Сергеевич успел прийти в себя, его уже обхватили и начали нещадно трясти чьи-то могучие руки. – Сколько воды утекло! А ты-то, боярин, не меняешься, все молодцом, хоть куда! Ну, как там, на севере-то? Эх, не подумай чего, но я тебе, Матвей, завидую! Тоже бы вот сейчас махнул куда-нибудь, к Вологде поближе, на озеро бы вышел с удочкой, да бутылочкой вина, и так бы весь день и просидел. Что там – месяц бы так провел! А вечером – в баньку… Ты помнишь ли, как в Ливонии воевали? Вот ведь места чудные, не привел Господь их за собой оставить. Бывало, вечером, после всех полковых забот, выйдешь на бережок, чарку опрокинешь, а рыбка-то уже сама рядом плещется, прямо просится на крючок. А девки… И грех сказать – прости меня, Господи, великого грешника! – но таких и на Москве поискать, да там ведь не в теремах, а прямо в поле, в стогу… Тьфу! Видишь, Матвей, хоть и старый я стал, весь седой, а все бес из меня не выйдет. Ну что же: горбатого могила исправит!

Артемонов смог, наконец, немного прийти в себя, оглядеться, и понял, что его собеседник – не кто иной, как князь Иван Андреевич Хованский, известный на Москве как Тараруй. Несмотря на неожиданность встречи и неуемную трескотню князя, которая мало шла к делу, Матвей обрадовался. Было время, когда князь Хованский прошёл половину полуночной Европы, и бил поляков, литовцев и шведов везде, где только мог их встретить. Злые языки говорили, что своей военной удачей князь обязан безрассудной храбрости, и когда ее одной для побед стало недостаточно, богиня войны отвернулась от Хованского. На такие завистливые разговоры Артемонов всегда отвечал, что если бы Иван Андреевич был безрассуден, то пошел бы в 1659 году из под Бреста на Варшаву, а он, вопреки царскому указу, этого не сделал. Так что Артемонов рад был первым встретить сейчас именно Хованского, и даже посчитал это хорошим знаком. Князю, между тем, совершенно не требовалось от Матвея каких бы то ни было ответов, и он продолжал рассуждать своим громким, покрывавшим всю площадь голосом.

– Ну да что ты мне все про безделицу деревенскую! Придется теперь тебе, Матвей Сергеич, в государственные дела погрузиться, а это тебе не на бережку с удочкой сидеть, да! Насилу я с этой Думы, Матвей, вырвался. Да и то сказать: ну что это за Дума? Дурак на дураке, вор на воре. И еще бы хоть говорили что-нибудь, а то ведь бараны бессловесные. Сам черт, думаешь, у них ум отнял. Хоть и не хочется, а приходится мне, грешному, слово брать, да все трещать, как бабе-трындычихе. А я ведь, Матвей, ратный человек, а не трепло приказное! Царевна Софья Алексеевна, конечно, девушка умная, да уж чересчур: как заведет на полчаса, да с латынью своей и греческим – ну хоть святых выноси. Да Васька еще при ней… Тьфу! Великий грех в мать браниться, а как вижу васькину рожу – ну, не могу удержаться. И ведь получается, что он-то вроде канцлера теперь. А в государстве – почитай, третий человек! Беда, Матвей, тому царству, в котором Васька Голицын – третий человек, вот, что я тебе скажу. При такой, прости, Господи, Думе и по Языкову с Лихачевым заскучаешь… Ну, да с тобой, пожалуй, весь день проболтаешь, а у меня дела! Ни минуты нет свободного времени. Ты уж не обидь, заезжай как-нибудь по-простому, а теперь пора мне.

Смерив Матвея доброжелательным, но строгим взглядом, князь Хованский хлопнул его по плечу, и стремительно зашагал прочь.

– Ну, Тараруй! – со смесью симпатии и удивления пробормотал себе под нос Артемонов, провожая взглядом широкоплечую, не по-боярски худощавую фигуру князя. За Хованским следовала еще одна фигура в стрелецком кафтане, в которой Матвей с удивлением узнал своего знакомца Никиту Юдина. Тот сперва постарался пройти мимо так, чтобы Артемонов его не признал, но поняв, что Матвей его заметил, Юдин уставился на него с такой наглой злобой, что Артемонову оставалось только вновь удивленно качнуть головой. Заставить сотника отвести взгляд в этот раз было еще сложнее, чем утром, но Матвей дождался того, чтобы Юдин сменил выражение лица на фальшиво-угодливое. В конце концов, стрелец то ли слегка поклонился, то ли просто дернулся от раздиравшей его злобы, и, резко развернувшись, поспешил за Хованским. Пока Матвей раздумывал, не стоит ли расспросить Ивана Андреевича о поведении его странного подчиненного, произошла вещь настолько неожиданная, что Артемонов вовсе забыл про Юдина. Стоило князю Ивану пройти мимо вытянувшихся в стойке шеренг и скрыться с небольшой площади перед Патриаршим дворцом, как все стрелецкое море пришло в движение и, в образцовом порядке, стало удаляться вслед за Хованским. Один за другим проходили сотни разных полков в разноцветных кафтанах и шапках, но с одинаково каменными лицами, прямыми спинами и неподвижно зажатыми в руках бердышами и пищалями. Матвей Сергеевич, полностью уверенный до сих пор в том, что стрельцы несут почетную стражу у Патриаршего дворца, наблюдал за их красивым маршем с не приставшим боярину выражением глуповатого удивления на лице, приоткрыв, кроме того, рот и выпучив глаза. Постепенно его удивление переходило почти в испуг при виде этой суровой, но неведомо кому подвластной силы. Когда Артемонов пришел в себя, то обнаружил, что рядом с ним стоят догнавшие его стольники, и с тем же выражением разглядывают стрельцов. Обругав, в сердцах, своих сопровождающих, уже подбиравшихся к нему, чтобы подхватить под локотки, Матвей, куда быстрее, чем требовало боярское достоинство, заторопился к дворцу.

Во дворце никто внезапным уходом стрельцов озабочен не был, и все, казалось, занимались своими привычными и даже рутинными заботами. Отличия от царицыных палат продолжали поневоле бросаться в глаза: народу, самого разного, было куда больше, а все стены, росписи и мебель выглядели новыми, свежими или недавно починенными. Артемонов был взволнован и погружен в свои мысли, и почти не замечал происходящего вокруг, пока ноги сами несли его в большую и по-никоновски основательную палату дворца. Он вновь овладел собой, и шел уже не торопясь и с самым важным видом. За одним из поворотов он увидел, сначала краем глаза, статную женщину в черном траурном наряде, а рядом с ней двух мужчин. Один из них, высокий и красивый молодой вельможа, был одет отчасти по польской, а отчасти даже по немецкой моде, но чертами лица не был похож на иноземца. Второй, мужчина средних лет с густой бородой, был в дьяческой одежде, но с военной выправкой. Никто из них сразу не заметил Артемонова, и все трое продолжали увлеченно что-то обсуждать. Матвей резко остановился, чтобы не выдать раньше времени своего присутствия. В это время женщина повернулась вполоборота, и когда Матвей смог разглядеть черты ее лица, то нахмурился и, как будто, испугался. Он покачал головой, отвел взгляд, потом снова взглянул на боярыню, словно чтобы убедиться, что ему не показалось, и после этого выглядел уже вовсе сокрушенным и растерянным. Если бы приставленные к Матвею стольники были наблюдательны, то заметили бы, что вид этой величественной, но вовсе не зловещей, женщины напугал и расстроил Артемонова куда больше чем все, с чем он сталкивался до сих пор. Она же сама успела повернуться и, кажется, заметила состояние боярина. Но оба, опытные царедворцы, быстро надели маски радости встречи и устремились друг к другу. Щеголеватый молодой вельможа и вовсе пришел в такой восторг, как будто Матвей был его лучшим другом, которого он много лет не видел.

– Матвей Сергеевич, солнце ты мое ясное! Ну и заждались! – Софья Алексеевна, в нарушение всех московских обычаев, кинулась на шею Артемонову и осыпала его поцелуями и ласковыми словами, на которые была весьма горазда. Она расспросила его о дороге и о том, удалось ли ему расположиться как следует в Москве, и, не дожидаясь ответа, пообещала во всем помочь. В доказательство своего гостеприимства она тут же отправила куда-то с поручениями двух или трех жильцов, которые бегом отправились выполнять распоряжения царевны. Радость и забота ее были настолько теплы и непритворны, что Матвей почти забыл обо всех странностях двух прошедших дней, и даже о возмутившем его до глубины души отсутствием приглашения на заседание Думы. Софья, как будто почувствовав эту смену настроения Артемонова, тут же перешла к самому деликатному вопросу.

– Как же нам тебя, Матвей Сергеевич, не хватало! Ну, вот сегодня хотя бы: заседали чуть ли не четыре часа, а так ни до чего, толком, не договорились. И как вы с батюшкой с ними управлялись: кто сидит-молчит в бороду, кто говорит без умолку, да все не о том… А мне-то, глупой девице, что делать?! Хорошо хоть вопрос был самый незначительный, а то пришлось бы все гостеприимство забыть, да прямо сегодня же за тобой, Матвей Сергеич, и послать. Как же хорошо, что ты вернулся: теперь мы с сестрами и тетушками как за каменной стеной! Будет мне теперь позориться, о государственных делах рассуждать: сам боярин Артемонов приехал!

Матвей с польщенным и самодовольным видом отвечал что-то в том духе, что Софья права, что нечего ему было бы после такой долгой отлучки сразу за государственные дела приниматься, и что он, пожалуй, еще неделю-другую не будет ходить на заседания, пока не освоится в Москве и не прочтет все нужные документы. А сейчас ему и неловко стало за то, что он, ни к селу, ни к городу, явился отвлекать всех от дел. Одновременно с этим Матвей пытался рассеять чары, которыми опутывала его царевна. Слова она подбирала именно те, которым хотелось верить, да только верить им как раз и не стоило. То, что Артемонов устал с дороги и не успел погрузиться в дела – было сущей правдой, но правдой было и то, что его из обычной вежливости можно было бы пригласить на заседание, дав ему повод отказаться из-за неважности обсуждаемого вопроса. Приходившие же утром бояре просто не упомянули о заседании. И кто это там сидит, молча в бороду? О таких и Хованский говорил… Чрезмерных болтунов в любом составе Думы всегда хватало, а вот молчуны в большом количестве там могли появиться только в том случае, если их сознательно отбирали в прошедшие годы. Наконец, почему Софье, девушке, несомненно, умной и блестяще образованной, но все же – девушке приходилось вести заседания? Конечно, многие вельможи алексеевских времен умерли или состарились, и все же было в Москве достаточно людей, которые смотрелись бы во главе Думы куда уместнее двадцатипятилетней царевны. Хотя бы… Хотя бы Иван Михайлович Милославский, которого Артемонов косыми взглядами всё пытался выловить среди выходивших из палаты, где заседала Дума.

К Матвею, между тем, всё то время, что он общался с Софьей, пытался пробиться князь Василий Васильевич Голицын, тот самый высокий и одетый на европейский манер вельможа. Он не только с радостью приветствовал Артемонова, но и стремился непременно сказать ему пару слов, дожидаясь того момента, когда овладевшая Матвеем Сергеевичем царевна хотя бы на миг отпустит его.

– Василий Васильич! Ну, оставь ты нас хоть ненадолго, дай поговорить! – шутливо, но строго сказала, наконец, царевна Голицыну, и тот послушно отошел на пару шагов назад. "Боится, как бы не ляпнул чего лишнего князек", – отметил про себя Артемонов. Другой же собеседник Софьи, невзрачный бородатый дьяк, уже давно куда-то исчез. Но, успев бросить на него пару взглядов, Матвей узнал дьяка: это был Федор Шакловитый, в старые времена один из главных чинов Разрядного приказа, выделявшийся умом и исполнительностью. За прошедшие годы дьяк, определенно, добился многого, если мог запросто стоять рядом с Софьей и Голицыным. И тут Артемонова осенило. Дело было в том, что Шакловитого, сына боярского из небольшого городка, лет еще так с десять назад, сосватал в Разрядный приказ ни кто иной, как Иван Михайлович Милославский, в те времена известный лишь как дальний и ничем не выдающийся родственник всемогущего Ильи Даниловича Милославского, к тому времени давно покойного. Но в последние годы, особенно после ссылки Артемонова, положение Ивана Михайловича очень изменилось, а с ним, стало быть, и положение верного Шакловитого. Матвей, в который уже раз, возблагодарил Бога за данную ему память: очень изменчивую и прихотливую, однако часто выхватывавшую из потока событий и сведений самые важные. "Ах, вот же что! Не приползла старая змея, змееныша прислала…" – подумал Матвей, и решил, что теперь он с этого самого Шакловитого глаз не спустит.

Софья, внезапно перестав щебетать, обернулась в сторону сводчатого входа в палату и начала креститься и бить поясные поклоны. Артемонов, обернувшись, увидел, как из палаты, в окружении нескольких человек, выходит иерей в серебристом саккосе и высокой митре – это был патриарх Иоаким, занявший свою кафедру еще в последние годы жизни царя Алексея Михайловича. Матвей, начавший, поневоле, обращать внимание на любые особенности поведения Софьи, удивился, отчего царевна с такой подчеркнутой набожностью встречает появление патриарха, с которым она, совсем недавно, провела много часов на думском заседании. "И он-то, Иоаким, тебе не мил, голубушка. Отчего только…" – заметил про себя Матвей.

– Патриарх, Матвей Сергеич! – зашептала ему на ухо, тряся за рукав, Софья, как будто Артемонов мог не заметить появления иерея. – Я уж тебе мешать не буду: уйду, а ты прими благословение. Ведь столько лет!

Матвей с благодарностью кивнул, поскольку он, действительно, не слишком рад больше был видеть Софью, и направился к патриарху, напоследок с жаром пожав руку Голицыну. Собравшаяся вокруг Иоакима небольшая толпа мигом рассеялась, а составлявшие ее думцы поступили в точности так, как и прочие: они либо с пробегали мимо Матвея, здороваясь и кланяясь на ходу, стараясь, чтобы он их заметил, но, ни в коем случае, не начал о чем-то расспрашивать, либо просто разворачивались в противоположном направлении, чтобы только не столкнуться с Артемоновым. В Думе, как и всегда, заседали представители примерно двух дюжин самых знатных семейств, но сейчас среди них было слишком уж много неродовитых и неизвестных Матвею дворян, а среди тех, кого Артемонов мог узнать, попадались на глаза в основном Милославские и Толстые.

Между тем, сам патриарх, как несокрушимая глыба белоснежного льда, стоял на месте, словно он давно уже ждал появления Матвея. "И все же – дворянин!" – думал Артемонов, любуясь выправкой и благообразным видом патриарха, – "На что уж Никон велик был, а всегда смотрелся мужик-мужиком".

– Матвей Сергеевич! – будничным, но все же довольным голосом приветствовал Артемонова патриарх.

– Твое святейшество, благослови!

Приняв благословение, Матвей остался в полупоклоне и молчал, ожидая, пока заговорит патриарх. Как и всегда, Артемонов считал, что эти первые слова и будут самыми важными. Иоаким довольно долго молчал, словно и сам думал и не мог решить, с чего же начать разговор с Матвеем.

– Работа тебя, боярин, тяжелая ждет, – произнес он, наконец, медленно и со значением.

– А как же, твое святейшество, когда же она легкой-то была? – с самодовольной улыбкой ответил Артемонов, – Ну да ничего – справлюсь. Раньше ведь справлялся. Конечно, постарел я, твое святейшество, ну а кто молодеет? Глядишь, все же борозды не испорчу! – Матвей чуть ли не подмигнул патриарху. Тот, однако, не поддержал матвеевой веселости:

– Сказано: "Входите вратами тесными, потому, что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими. Потому, что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их". Сейчас, Матвей Сергеевич, перед тобой те, широкие врата распахнутся, но ты соблазна избегай. Превыше всего – избегай гордыни: какие врата для боярина Артемонова ýже, чем смирение и подчинение чужой воле? Хочется каждому орлом парить, но бывает, что ужом проползти нужно, и по-другому – никак. Понимаешь ли меня?

– Да чего уж не понять. Гады ползучие – это ведь как раз по моей части. Помнишь, твое святейшество, сколько их у меня тогда нашли?

Матвей рассмеялся. Он напоминал патриарху старое дело, когда Артемонов был обвинен в колдовстве, а одним из главных доказательств его связей с темными силами служила коллекция засушенных причудливых морских рыб, которую Матвей привез из Ливонии и очень любил разглядывать. Рыб торжественно сожгли, однако Артемонов не расстроился, поскольку, повернись дело иначе, сжечь вполне могли бы и его самого. Тогда одним из главных его заступников оказался Иоаким, который с гневом обличал темноту и суеверия матвеевых обвинителей. Но сейчас патриарх не хотел шутить, и строго взглянул на Матвея.

– Благословляю тебя, боярин, на государственный труд. Дай тебе Бог сил и мудрости, – сухо сказал Иоаким, давая понять, что разговор окончен. – А если время у тебя от тех трудов найдется, и захочешь со мной, грешным, о чем поговорить – милости прошу на подворье.

Матвей поклонился архипастырю, еще раз поцеловал ему руку, и пошел к выходу по длинной галерее, теперь совершенно пустой: лишь в самом конце стоял стрелец, настолько неподвижный, что и заметить его было непросто.

– Теперь, Матвей, времена не те. Оступишься – подняться уже не дадут, – услышал Артемонов негромкий голос патриарха, дойдя до середины галереи. – У тебя ведь, Матвей, загородных усадеб хороших немало? Слышал, что и новые пожаловали. Съезди, проведай: мужички что-то неспокойны стали.

Не сумев сдержать раздражения, Артемонов не слишком почтительно качнул головой, а затем резко развернулся и, не прощаясь с патриархом, почти выбежал из галереи.