Читать книгу: «ЭГО», страница 11

XIV

Вета

Вета осталась в офисе не только потому, что нужно было доделать что-то срочное и забрать материалы, как предполагалось заранее. А еще потому, что всё вне этих привычных стен начало казаться ещё более опасным. Снаружи – взгляды, сообщения, съемки, анонимные флешки.

А здесь, как ни странно, был порядок. Серые стены, графики, таблицы, потолочные лампы, мерцающие как всегда. Пока всё повторяется – мир существует. На часах было 21:47, когда она выключила мессенджеры и убрала всё лишнее со стола. В воздухе стоял лёгкий запах пластика – типичный для офисной техники. Она даже не сразу поняла, что с этим запахом что-то не так.

Скорее – что-то слишком знакомое.

На экране мелькнуло:

«Смотри в оба. Здесь нет героев.»

Она не знала, приснилось ли это или действительно произошло. Сообщение исчезло раньше, чем она успела прочитать его вслух. Как будто кто-то просто проверил – смотрит ли она. В этот момент её левое ухо стало звенеть – странно, глухо, как будто давление упало, как в самолёте перед турбулентностью.

Свет над ней слегка моргнул. И тогда она впервые уловила другой оттенок запаха – жжёная проводка. Не плотная, не удушающая – пока. Но живая. Как если бы здание сделало вдох, полный дыма.

Когда она встала и подошла к коридору, лампы над потолком моргнули трижды, а потом одна из них вспыхнула с хлопком. Это не было похоже на короткое замыкание. Это было похоже на сигнал.

Её сердце забилось быстрее. Руки похолодели. В животе – неприятное чувство, как если бы тело знало раньше, чем ум: сейчас начнётся.

Огонь она увидела не сразу.

Сначала – только свет на стенах: рыжий, дрожащий, как от костра. Только потом – запах стал резким, как резина, и появился гул – не тревога, не сирена, а живой звук, как будто в здании зашевелилось что-то, что не хочет быть замеченным.

Она попыталась выйти в основной коридор – но путь был уже отрезан: в стороне лестницы, огонь полз по стене. Не хлопком, не взрывом – медленно, но с волей, как живое существо, движущееся к ней. Дым пополз снизу, густой, липкий, и он уже был сладким, как в том сне.

Тело инстинктивно бросило её в аппаратную. Она захлопнула за собой дверь и прижалась спиной к полу, потому что было легче дышать. Глаза слезились. Задыхаться пока не начинала, но дыхание стало обрывочным – как у ребёнка в истерике. Она попыталась включить телефон – экран не включился сразу, как будто всё сопротивлялось.

И вдруг всё потемнело. Мир резко исчез. И на его место пришло – другое время.

***

Сначала был свет. Ослепляющий. Потом – звук. Скрежет металла. Хлопок. Визг. И тишина. Она сидит в машине. Ремень врезается в грудную клетку.

Слева – силуэт. Тот самый подонок, с которым планировалось «Долго и счастливо», и который ничего в той ситуации не сделал, кроме спасения своей шкуры.

Горит. Машина горит. Впереди – огонь. Вокруг – дым. Как будто кто-то вылил это прямо на неё.

Мир начинает качаться. Память рвётся на фрагменты. Руки пытаются открыть дверь, но не получается. Пальцы только скользят по ручке.

Снаружи кто-то кричит. И она кричит в ответ:

– Я не могу выйти. Не могу. Пожалуйста.

Свет становится ярче. Огонь – ближе. Ощущение, что дальше – только смерть.

***

Где-то за пределами огня, в той части мира, где ещё существует порядок, раздался глухой удар.

Словно сердце здания вздрогнуло.

Потом – второй, уже сильнее. Целенаправленный, упрямый. Не звук – намерение. Не стук – попытка прорваться.

За гулом в ушах, за треском искр и давлением в висках, Вета различила голос. Он прорезал её оцепенение, как нож через плотную ткань.

– Вета! Открой! Ты слышишь меня?!

Голос вырывался из-за двери, отчаянный и живой, будто кто-то барахтался на другом берегу, пытаясь дотянуться до утопающего.

Она медленно приподняла голову, и через щель в дыму увидела – темный силуэт за стеклянной вставкой. Свет фонаря бил в лицо фигуре снаружи, и она моргнула, не сразу веря, что это не ещё один глюк.

Это не сон. Он – здесь. Максим.

Он бил в дверь изо всех сил, снова и снова, всем телом. Каждое движение отдавалось грохотом по всему её телу – как удары по внутренней броне. Плечо врезалось в панель, снова и снова.

Гул, дрожь, и – щелчок. Замок не выдержал и сорвался. Дверь распахнулась, как рана – и в помещение ворвался воздух. И жизнь.

Максим шагнул внутрь – весь в свете, резкий, настоящий, обжигающе живой. На нём не было героической маски. Только страх. Только боль. Только злость – не на неё, а на ситуацию, на судьбу, на то, что он не успел раньше.

Он не стал говорить ничего лишнего. Не задавал вопросов. Не требовал объяснений. Он просто подошёл. Схватил её. Поднял. Прислонил к себе, как к земле, когда тебя уносит ураган.

– Всё. Слышишь? Всё уже хорошо. Ты со мной. Я здесь. Я тебя вытащу. Обещаю.

Его голос – неустойчивый, как дыхание после бега. Он говорил быстро, сбивчиво, но всё в нём было про неё. Она чувствовала его руки на своей спине, чувственные и сильные одновременно.

Запах его пальто – копчёный, тёплый, с ноткой сигарет и дождя. Грудная клетка под её щекой поднималась резко, он дышал так, будто только что сам выбрался из ада. Он не нёс её – он тащил, не думая, насколько тяжело. Она едва передвигала ноги. Мир плыл, как в затопленной киноплёнке. Он вёл её сквозь дым, пробиваясь к выходу – туда, где уже гудели сирены.

Они вырвались наружу – сквозь разлетающиеся створки, прямо в крики, фары, вспышки камер, бегущие силуэты пожарных.

Кто-то кричал, кто-то плакал. Где-то ругались. Но всё это было фоном. Потому что в центре её мира был он.

Максим. Он не отпускал. Он стоял рядом, как щит. И смотрел на неё – не так, как прежде. Не как на подчинённую. Не как на союзника. Без злости. Без упрёков. Без роли. Он смотрел, будто впервые понял, насколько она живая. И как хрупка эта жизнь.

И в его взгляде была только одна вещь. Не требование. Не ожидание. Не долг. Только неистовое, безмолвное:

« Ты мне нужна. Живая.»

Пожар гудел вглуби здания, но здесь, на бетонных ступенях, было почти тихо. Только трещал металл. Вдалеке слышались крики пожарных:

– Второй баллон, правее!

– Внутрь не лезь, пусть остывает!

Максим сидел рядом. Пальто на его плечах было обожжено сбоку. Он не замечал. Руки у него дрожали. Но не от страха. От осознания того, что он мог потерять, и что это почти случилось.

Вета дышала неровно, но уже не кашляла. Она держалась за колени, глядя в асфальт, как будто в нём был выход. Кожа на лице стягивалась от копоти, волосы пахли дымом.

Максим наклонился чуть ближе, не трогая, просто чтобы его голос не растворился в шуме из криков пожарных и общей паники приехавших менеджеров.

– Ты могла там остаться. Я не знал, где ты. Никто не знал.

– …Я и сама не знала, – хрипло прошептала она.

– Когда началось… всё стало похоже на тот день.

Он посмотрел на неё. Долго. Внимательно и пронзительно

– Авария? – спросил он, сам того не ожидая, попав в точку.

Она кивнула. И тут же добавила:

– Там тоже был огонь. Такой же свет. Такой же воздух. Но сегодня… Сегодня я не осталась одна.

Максим отвернулся на секунду. Он закрыл глаза – будто боролся с чем-то внутри. С чем-то, что давно хотело прорваться.

– Прости, что раньше не слышал. Не замечал. Я был занят тем, что ты должна быть «на моей стороне». А не тем, как тебе вообще быть. Во многом, что случилось, есть и моя вина, я не хотел, чтобы это тебя как-либо коснулось. Но…оно всё таки коснулось.

Вета сжала пальцы на коленях, а потом – отпустила. Она повернулась к нему. Голос её был слабый, но в нём звучала сила, вернувшаяся из глубины:

– Я…тоже тогда не кричала. Мне казалось – если я буду тихой, то всё исчезнет само. Что если я просто… стану маленькой, меня никто не тронет.

Он покачал головой. Медленно, как человек, который слишком долго молчал.

– Но ты – не маленькая. Ты просто была слишком долго одна. Держалась в стороне, особняком, который пытается защититься от мира.

– Спасибо, что вытащил, – прошептала она. – Не только из огня.

Он улыбнулся ей. Смятый угол губ, уставший взгляд. Но в этом взгляде – первое тепло за много дней холода, молчания и внутренних разногласий.

– Если хочешь… я останусь. Пока ты не решишь, куда идти дальше. Не как начальник. Не как мужчина. Просто как тот, кто… больше не отпустит.

Виктор

Иуда никогда не был предателем.

Так говорят те, кто боится собственных зеркал. Тех, в которых лицо Иуды – это их лицо, только чуть в тени, чуть в стороне от света. Иуда был ближе всех. Он сидел рядом. Он слышал дыхание, видел морщины на лбу, когда Мессия молчал дольше обычного. Он знал всё – как дрожали пальцы, как тяжело было утро, как рана на ноге не заживала неделями. Он знал человека, не идола.

Именно поэтому предательство Иуды – не предательство. Это жест предельной близости.

Кто предаёт – тот выбирает. А у Иуды не было выбора. Он просто понял: истина не спасает, она распинает. И тот, кто носит истину в крови, неизбежно умрёт. Вопрос только – когда, и чьими руками.

Говорят, Иуда взял серебро. Но разве не мы берём его каждый день? Разве не меняем правду на спокойствие, честь – на продвижение по службе, любовь – на безопасность? Разве не продаём?

Иуда сделал это один раз. Мы – постоянно.

Его имя стало клеймом. Он вошёл в каждый язык, как чёрная метка. Но никто не спросил: а если он был жертвой системы? Если он был нужен? Не как человек, а как функция. Как винтик в театре страданий. Без него история не двинулась бы. Без него не было бы распятия. А без распятия – не было бы веры.

Тогда что страшнее: быть Иудой или быть тем, кто пользуется его жертвой?

Иногда мне кажется, что Иуда жив. Он сидит в метро в сером пальто, смотрит в пол. Он в редакции, ставящей пометки красным. Он в звонке от старого друга с предложением, от которого нельзя отказаться. Он в запахе типографской краски, в которой захлебнулись мои рукописи. Он в смазанной подписи под контрактом. Он в зеркале.

И, возможно, я – он.

Возможно, всё это – евангелие Иуды. Того, кто не был врагом, но стал нужным. Того, кто молчал слишком долго, а когда заговорил – оказалось поздно.

Того, кого никто не прощает. Даже Бог.

Но если есть хоть капля милосердия, если прощение действительно существует – оно должно начаться с Иуды.

А если нет – нам всем давно не по пути.

Он отложил ручку. Бумага чуть дрожала от его дыхания – или от сквозняка, который проник в щель между рамами. Была глубокая ночь, та самая, в которую каждая тень становится исповедью, а каждый звук – возможной подсказкой. Виктор уставился на написанное, будто вглядывался в зеркало, и прошептал, почти беззвучно:

– Ты ведь сам знал, с чего всё началось, да? Не с Иуды… с тебя. Ты просто долго смотрел в его сторону и ждал, когда он моргнёт первым.

Он встал, прошёлся по комнате. Паркет скрипел, как совесть. Сигарета почти догорела в пепельнице, оставив после себя едкий запах прожжённых намерений. Он облокотился на подоконник и посмотрел в окно – на медленно стекающие по стеклу капли дождя.

– Ты всё время писал про предательство, – сказал он себе. – Но никогда не признал, что сам хотел быть преданным. Хотел драмы. Финала. Катастрофы. Только в этом был смысл, правда?

Он вернулся к столу. Взгляд упал на слова:

«А если он был жертвой системы?..»

– А ты разве нет? Или ты теперь играешь в мученика? – усмехнулся. – Боже, Виктор, ты же всегда был не писателем, а плагиатором боли. Воровал страдания, вшивал их в тексты, как латки в старый плащ.

Он сжал голову руками.

– Или, может, ты просто боишься, что никто не прочтёт? Что всё это – просто бумага. И ты – не носитель правды, не проводник идеи, а пыльный шкаф с письмами, которые никто не получит.

Пауза. Затем – медленно, как будто боясь ответа:

– А если я и есть Иуда?

Он выдохнул. Сел снова. Чернила чуть поплыли от капли, упавшей на лист – не дождя, нет. Капля была солёной. Необъявленной. Он стер её рукой и продолжил писать.

Дверь щёлкнула негромко. Он не обернулся – не сразу. Всё ещё сидел у стола, склонённый над бумагой, как над телом умершей истины, пытаясь вдохнуть в неё последнюю жизнь. Чернила были свежими, будто кровь. Линии – нервными, как морщины на лбу у приговорённого.

– Я не запер, да? – спросил, не глядя. Голос сухой, как пепел.

– Не запер, – отозвалась она тихо. – Я постучала.

– Не слышал.

Мэри подошла ближе. В комнате пахло табаком, бумагой и чем-то едва уловимым – тревогой, впитанной в стены.

– Ты писал? – Она склонилась к его плечу.

– Пытался. Или, наоборот, понял, что уже не могу не писать.

Он вскинул на неё взгляд, словно только сейчас вспомнил, что она реальна.

– Прости, я… – Он указал на исписанные листы. – Я кое-что нашёл. В себе. Или в нём.

– В ком?

– В Иуде. В этой фигуре. В этом символе.

Он встал и начал ходить по комнате, будто текст продолжал течь в нём даже без ручки. Он говорил, и слова лились, как исповедь перед лицом единственного, кто может не осудить.

– Понимаешь, я всю жизнь пытался быть… ну, кем-то…правильным. Говорить правду, искать свет, писать из нутра. А теперь думаю: может, я просто хотел, чтобы меня предали. Чтобы хоть что-то случилось. Чтобы хоть что-то почувствовать. Может, я сам – тот, кто тянется к ножу, а не от него.

Он остановился. Взглянул на Мэри. Та молчала, ловила его глазами, будто боялась спугнуть.

– Я понял, что мы все хотим быть Христами в своей истории. Но чаще всего оказываемся Иудами. Не потому что хотели, а потому что были слабы, слепы, измучены.

– Виктор…

– Подожди. Я должен договорить, пока не перегорело.

Он взял лист и начал читать:

«…Но, быть может, Иуда не предал – он освободил. Быть может, его поцелуй был не изменой, а пробуждением? Ведь кто ещё рискнул бы тронуть бога губами, зная, что за этим последует? Кто, как не тот, кто любит до безумия и через это безумие – губит?»

Он замолчал. В комнате было слышно только, как часы тикают где-то за дверью.

Мэри подошла и, не говоря ни слова, обняла его. Медленно, тепло, как будто не для утешения, а чтобы соединить его с реальностью. Он не сопротивлялся. Только прошептал ей в волосы:

– Я не знаю, кем я стал.

– Может, это и не важно, – сказала она. – Пока ты всё ещё чувствуешь жизнь.

И в этот миг он впервые за долгое время почувствовал: он жив.

Они стояли так какое-то время. Виктор впервые за долгое время не испытывал тревоги от молчания – оно было плотным, как вата, но не душило, а защищало. Он слышал, как дышит Мэри. Её дыхание было глубоким, как у человека, принявшего решение.

Она отстранилась первой – не резко, наоборот, с той почти интуитивной осторожностью, какой касаются сна, чтобы не спугнуть. И посмотрела на него. В её глазах было что-то, чего он не мог сразу расшифровать: ни жалости, ни восхищения – но знание. Глубокое, неоспоримое знание.

– Знаешь, – сказала она наконец, – я однажды уже слышала эти слова.

– Что? – он нахмурился.

– Не буквально. Но когда-то, в одном другом месте. – Она подошла к его столу, провела пальцами по его рукописи. – Ты ведь думаешь, что пишешь это впервые. Но это уже было. Где-то – в старом архиве, в чьей-то чужой голове, в тетради, которую сожгли. Ты просто поймал волну. Или… стал звеном.

Он не знал, смеяться ему или злиться.

– Ты говоришь, будто я не автор, а… реплика?

– Иногда нам дают возможность услышать то, что уже было сказано – но не завершено. Ты просто один из тех, кто не отвернулся.

Он сжал челюсть.

– Кто «они»?

Мэри чуть улыбнулась.

– Это слишком хороший вопрос для столь плохого мира.

– Ты знала, что я напишу?

– Я знала, что ты должен это написать. И что без этого ты умрёшь. Не телом – душой.

Она медленно провела пальцами по стеклу окна, за которым Питер растворялся в тумане, и заговорила, не глядя на Виктора:

– Когда я жила в одном доме… он был старый, с облупленными стенами, лестницей, где ступени скрипели, как будто жаловались на каждого, кто по ним поднимался. В том доме собирались странные люди. Не шумно, не открыто. Они приходили поодиночке – с книгами, папками, в плащах, в перчатках даже летом. Я думала, это литературный клуб. Поначалу даже ходила на их собрания. Знаешь, как подростки тянутся к мистике.

Она усмехнулась, но без веселья.

– Там говорили не о книгах, а… о голосе. О том, что некоторые писатели якобы слышат его – шёпот истины. Что текст – это сосуд, а писатель – проводник. Но не каждый достоин передавать. Только избранные. Остальных – либо выжигали, либо подчиняли. Я… перестала ходить, когда один мальчик из нашей группы исчез. Просто исчез, и никто не искал. Его рукопись нашли на чердаке. В ней была тьма. Живая, дышащая.

Она замолчала. Лицо её стало бледнее, глаза скользнули по комнате, будто застыв в каком-то внутреннем ландшафте, известном только ей.

– После этого я боюсь некоторых слов. Тех, которые приходят слишком легко. Иногда они не твои.

XV

Файл № 27-B / Личный контроль

Отчёт от: [закрыто]

Субъект: Вета (псевдоним, полное имя не подтверждено) Возраст: 26 Статус: участница проекта / наблюдаемая

Физиологические показатели: нестабильные, колебания ЧСС, нарушения снаАктивность: нестабильная, склонность к нарушению инструкций и протоколов.

Поведенческие отклонения: – зафиксированы эпизоды ночной активности вне графика – участившиеся эмоциональные реакции, тревожность – проявления паранойи (сомнения в реальности происходящего)

Речь: анализ записей указывает на растущую эмоциональную нестабильность. Возможны вспышки агрессии, повышенный уровень недоверия.

– вероятность эскалации (см. инцидент №12)Прогноз: – высокая вероятность утечки данных – снижение способности к адаптации

Рекомендация: → усиление наблюдения → внедрение коррекции восприятия

→ приоритет: сохранить субъект в активной фазе

Вета

Запах гари въелся в кожу, словно татуировка – невидимая, но пульсирующая в глубине пор. Вета не могла избавиться от ощущения, что она не просто побывала в огне – она в нём осталась. Спала в нём. Горела вместе с ним.

Её тело лежало в больничной палате, но сознание всё ещё шарило среди обугленных теней, пытаясь отыскать там себя. Потолок был высокий, как в санаториях или домах для выздоравливающих, но в этом не было утешения. Шторы на окнах были плотно затянуты, и даже дневной свет, пробиваясь сквозь них, казался мутным, словно прошёл через ту же гарь, что и она. Кислород отдавал железом. Пульс – гудел в ушах, как звук приближающегося поезда.

В кресле у стены сидела дежурная. Молодая женщина с усталым лицом, попивавшая чай и листавшая что-то на планшете. Её присутствие было почти призрачным. Только иногда скрип кресла напоминал Вете: ты ещё здесь. Жива.

Девушка не помнила, как оказалась в этой палате. Помнила только руки. Сильные. Запах мужского одеколона на пальто с подкладкой, пропитанной еще тревогой и потом. Голос – низкий, резкий, без сантиментов, без паники – как у человека, который не столько спасает, сколько не даёт себе права потерять.

Максим.

Он не звал врачей. Не объяснял. Просто держал её так, как держат что-то ускользающее – и в этом было больше веры, чем во всех молитвах.

Она пыталась начать дышать, как учили на дыхательной терапии. Счёт до пяти. Медленный выдох. Но лёгкие не подчинялись. Словно внутри не воздух, а пепел. Плотный, вязкий, оседающий на голосовых связках.

Он приходил утром. Тихо. Без звонков. Без вестей. Сидел рядом. Иногда – держал её за руку. Но легко. Как будто боялся разрушить её хрупкость. Как будто она – фарфоровая, треснувшая. Ничего не спрашивал. Не жалел. Только смотрел. И в его взгляде было то, что тревожило сильнее всего: он смотрел так, будто это он сгорел вместо неё.

Вета тогда хотела задать вопрос. Один единственный. Простой и чудовищный:

«Ты знал? Ты знал, что меня подставят?»

Но губы не слушались. Слова просто оставались в горле без надежды вырваться наружу. Но в то же время, будто все и так уже было ясно.

Он ушёл, оставив на тумбочке стакан воды и смятый угол простыни – как напоминание, что кто-то всё же здесь был.

А потом – зазвонил телефон.

Экран мигал белёсым светом, как медленное приближение удара. Имя на дисплее – короткое, болезненное: Мама.

Вета нажала ответ.

– Вета? – голос матери был на грани истерики. – Что это? Что это за… видео?!

Удар пришёл внезапно. Вета резко села, голова закружилась, но она не почувствовала – всё отнялось изнутри.

– Что?

– Мне только что прислали. Отправили ссылку. Сказали – это новости! По «Репортаж 24». В прямом эфире! Там… тебя показывают. Говорят, что ты… что ты участвовала в сговоре! Там видео! Ты говоришь… ужасные вещи. Это ты?

Голос у матери дрожал. Но хуже было другое – в нём слышалось сомнение.

– Мама, – голос Веты был хриплым, глухим. – Я не знаю, о чём ты…

– Я не узнаю тебя. Там такая… злая. Там не ты. Или ты? Это… это монтаж?

Монтаж.

Слово ударило в висок.

Вета стиснула зубы. В голове гудело. Она попыталась ответить – найти нужные слова, но рот будто наполнился песком.

– Мам, ты… ты правда думаешь, что я могла?.. – она сглотнула. – Ты знаешь меня. Знаешь.

– Я… я не знаю, что думать, – мать всхлипнула. – Там всё так… убедительно.

– Это подделка, – выдохнула Вета. – Это не я. Вернее, я… но не так. Они вырезали. Они…

Но голос матери всё ещё дрожал на другом конце:

– Я просто… скажи, что ты ничего плохого не делала. Пожалуйста.

Пауза.

– Я не делала, – твёрдо сказала Вета. – Клянусь.

И только потом – сбросила звонок.

Пальцы дрожали, но она успела открыть браузер. Вбила название. Новости. «Репортаж 24». Прямой эфир. Последний выпуск.

Заголовок выжигал глаза:

«Громкая правда: саботаж в редакции. Кто стоит за скандальным сюжетом?»

Она запустила специальный выпуск.

Экран вспыхнул ярким светом, будто в глаза ударил прожектор. Закадровый голос – вкрадчивый, бархатный, выверенный до мерзкой идеальности:

– Героиня недели – молодая оператор-помощница редактора Виолетта Вельтищева, чья рука, по словам инсайдеров, держала нож, вонзённый в спину правды…

На экране – её лицо. Только чужое. Словно вылепленное из неё, но холодное, отстранённое. Она сама. И не она одновременно.

– …если мы хотим, чтобы это закончилось самоубийством – давайте продолжим в том же духе…

Голос её. Фраза её. Только не в том контексте, в каком планировалось изначально.

Она помнила. Это было на летучке, когда они обсуждали тот самый сомнительный сюжет, предложенный Леоном. Она возражала. Предупреждала. Сарказм. Страх. Позиция.

Но здесь… здесь она звучала как обвинитель. Как кукловод.

Следом – видеоряд.

Она выходит из офиса. Идёт в кафе. Смеётся в коридоре. Кивает Лизе. Всё снято с разных камер. Без титров. Без даты. Без контекста.

Слова за кадром продолжали капать, как яд:

– Случайность? Или тщательно продуманный акт медийного террора?

Вета не могла дышать.

Внутри тела начался разрыв. Как будто не она смотрела на экран, а кто-то – смотрел на неё, сквозь все камеры, всю жизнь, и собирал это заранее. Медленно. Целенаправленно.

Каждая мышца отзывалась паникой. Она не знала, кто это сделал. Но теперь знала, что это возможно. Кто-то – имел к ней доступ. К записям. К голосу. К памяти. И этот кто-то – смонтировал её. Не ради шантажа. А ради контроля. Впервые с начала этого кошмара она почувствовала не просто страх. Она ощутила ненависть. Не к каналу. Не к журналистам как к профессии. А к тому, кто передал исходники. Кто запустил процесс. Кто хотел, чтобы Вета исчезла как личность.

Экран телефона дрожал в её пальцах. Контакты: Максим, Валера, Женя. Она выделила их и нажала видеозвонок.

Несколько долгих секунд – соединение. Пульс в висках. Она почти слышала, как гудки отдаются эхом в груди. Первыми ответили Женя и Максим. Камера дрогнула – их лица появились на экране: Женя – за столом, свет лампы бьёт по щеке, глаза напряжённые. Максим – в машине, тёмный фон, ремень пристёгнут, волосы растрёпаны, будто он только что выбежал из дома. Валера подключился последним – в наушниках, сидит у окна, за его спиной блеклый свет города, сигарета дымится в пепельнице, он выглядит измотанным.

– Вета? – Женя подался вперёд. – Что случилось?

Она молчала секунду. Потом сказала тихо, но чётко:

– Меня вытащили из огня… чтобы потом сжечь уже виртуально.

Максим сжал губы. Женя чуть отодвинул ноутбук.

– Видео, – добавила она. – Его уже пересылают родителям. Маме. Мои слова. Вырванные из контекста. Склеенные. И теперь я – лицо какого-то сговора.

– Я видел, – тихо сказал Валера. – Мне тоже прислали. С подписью: «Пора выбирать сторону».

Женя резко выдохнул.

– Это профессиональная работа. Склейка, голос – всё синхронизировано идеально. Монтаж – не самодеятельность. Это сделали люди с опытом.

Максим подался ближе к камере:

– Кто-то получил доступ к архиву. Ко внутренним съёмкам. Улицы, кафе, редакция. Такое не сливается просто так. Это сливают… целенаправленно.

– Целенаправленно на меня, – жёстко сказала Вета. – Там не просто компромат. Там нарратив. Кто-то хочет сделать меня виновной.

– Или проверить, как ты сломаешься, – вставил Валера. Он говорил медленно, будто нащупывая каждое слово. – Если это всё часть сценария… тогда ты – не только цель, ты ещё и тест.

Наступила пауза.

Женя зажёг лампу поярче, лицо стало жёстче, голос – яснее:

– Надо копать. С чего началось? Кто имел доступ? И кто имел мотив?

Максим вмешался:

– Я проверю лог файлы доступа к облачному хранилищу. Там есть метки – даже если удаляли с фейкового аккаунта.

Вета кивнула.

– А я найду оригинал этой записи. У меня на внешнем жёстком остались исходники интервью. Если я докажу, что фраза была вырвана из контекста, – это уже линия защиты

– Не хватит, – мрачно сказал Валера. – Мы играем не в суд, а в театр. Тут не нужно быть правым. Тут нужно быть убедительным.

– Тогда мы сами сделаем расследование, – тихо сказал Женя. – Если они монтируют правду – мы покажем правду раньше них. Мы расскажем историю первыми.

Снова тишина. Четыре лица – на экране, как разрозненные пазлы. Но под этим – одна общая точка кипения.

– Только есть одна проблема, – добавила Вета. – Мы всё ещё не знаем, кто за этим стоит. И… я боюсь, что это не один человек.

– И каждый из нас – может быть подставлен следующим, – сказал Валера. – Или уже подставлен.

Экран мигнул. Женя кивнул в сторону телефона.

– Я заскриню все наши планы. И сброшу папку в наш чат. Только для нас четверых. Если кто-то из нас исчезнет – остальные должны знать, что делать.

Максим напоследок сказал:

– У меня есть доверенные лица с нашей почившей студии, канал не может просто так прервать работу из-за какого-то пожара. Мы в любом случае сможем выложить нашу правду на остальные ресурсы телеканала. Сейчас интернетом пользуются больше, чем просто смотрят новости по телевизору, мы сможем зайти через этот канал коммуникации.

Все молча согласились.

Вета смотрела на экран. На их лица. Валера – изломанный, но смотрящий глубже всех. Женя – резкий и острый, как скальпель. Максим – сдержанный, с болью под кожей. Она впервые за последние дни почувствовала, что не одна. И впервые подумала, что они – не просто команда. Они – последняя линия обороны.

Максим

Файл № 14-M / Потенциальный нарушитель

Отчёт от: [закрыто]

Субъект: Максим Возраст: 31 Статус: куратор / внутренний модератор / ключевой носитель конструкции

Активность: повышенная. Склонен к инициативам вне утверждённой программы. Нарушает протоколы коммуникации. Сопротивляется корректировкам повествования.

Поведенческие характеристики:

– возможное пробуждение критического мышления – резкие всплески гнева – сильная эмоциональная привязанность к субъекту В – эпизоды давления на членов группы (см. Инцидент 7.3)

– необходим психологический контроль и расслоение восприятия

Прогноз: – высок риск подрыва сценария – вероятность выхода из подчинения при дальнейшем усилении связей с субъектом В

Рекомендации: → внедрение элемента сомнения (см. Реконструкция 2.5) → усиление чувства вины и неэффективности

Он вышел из звонка, не сказав ни слова – просто кивнул. Экран погас, и вместе с ним – всё, что ещё связывало его с безопасностью.

Доехав до дома, Максим сел за ноутбук, открыл лог доступа к архивам студии. Пальцы летели по клавишам, но взгляд оставался спокойным, будто он собирал пазл из обугленных щепок.

– Кто ты, сука… – выдохнул он сквозь зубы.

Он пробивался через внутренние ходы – проверял IP-адреса, сравнивал временные отметки, сверял таблицы доступа. Он знал, что большинство серверов имеют зеркальное хранение, даже если кто-то удалит файлы – лог остаётся. Особенно если ты в своё время настоял на этом сам.

Ему нужно было выяснить, кто монтировал нарезку. Кто получил доступ к черновым фрагментам их интервью. Кто мог вытащить копии камер наблюдения.

И вот – один запрос, сделанный в ночь пожара. С внешнего устройства. Под рут-доступом

Максим медленно откинулся на спинку кресла. Глаза налились кровью.Он замер. Имя пользователя: Leon.system.

– Ну что ж… старый друг, – прошептал он, – начинается шахматная партия.

Он достал флешку с зашифрованным доступом, которую давно хранил в ящике. Если начнётся игра на уничтожение, ему нужно быть на шаг впереди.

Валера

Файл № 19-V / Сбойная единица

Отчёт от: [закрыто]

Субъект: Валерий Возраст: 29 Статус: наблюдатель, возможный побочный продукт предыдущих программ

Активность: фрагментарная. Внешне – пассивен, но периодически фиксируются попытки вмешательства. Зафиксировано: собственные методы наблюдения, несогласованные действия.

Поведенческие аномалии:

– эмоциональные скачки, склонность к вспышкам – эпизоды слежки за субъектом В – повышенная тревожность, мания контроля – попытки «спасти» участника, не обладая полномочиями

Прогноз: – нестабильный наблюдатель – не интегрирован в текущую версию сценария – потенциальный источник сбоев или случайных утечек

Рекомендации:

→ если начнёт действовать самостоятельно – утилизация или отрыв от субъектов → контролируемый слив информации, имитирующий добровольное участие → провокация на деструктивное поведение

Он остался в чате последним. Когда экран погас – долго сидел, не двигаясь. Потом встал. Подошёл к шкафу. Отодвинул стопку книг. Достал папку. В ней были распечатки скринов, которые он тайком делал последние месяцы. Он чувствовал, что за Ветой следят – не потому что был психом, а потому что в этом мире у камер было больше памяти, чем у людей.

Он открыл папку. Там – кадры с камер метро. Фрагменты видеозаписей, где рядом с Ветой – одна и та же фигура в чёрной кепке, появляющаяся снова и снова. Дубликаты писем, странно исчезающих из почты.

Он доставал одно за другим, как карты в пасьянсе, и выкладывал на пол.Лицо его было спокойным, как у хирурга.

– Кто-то стянул это с нас всех. Кто-то слепил из нас нужный образ. А теперь – решил, кто герой, а кто предатель.

Валера поднял голову.

Он знал, где искать следующую зацепку. У пожарных. Он натянул куртку, сунул флешку с копиями в карман и вышел. Ночь была холодной. Но он шагал уверенно. Ему было нужно доказать, что они – не куклы. И что его молчание – это не равнодушие. А оружие, которое он теперь готов использовать.