Читать книгу: «Они лезут», страница 3

Туман рассеялся и выпустил меня из объятий промозглой тишины. Всё слышнее заводилось моё сердце, точно искало потерянный болтик. Я притормозила. Прощалась с облаками, скопировала стоны ветра. Мне казалось, я ночью умру. Я продлила свои мысли. Мне привиделось будущее Пашки и Нади, не такое бесформенное, как моё. Цветочный пассаж… они идут, знакомятся с родителями, обмениваются подарками. Они официально становятся парой. Я же застряла на их свадебной фотографии, как в плену, чтобы наблюдать, как изящное платье глубокого синего цвета облегает разлучницу, а бархатный свет ресторана вытачивает её силуэт. Я испытываю волнение, представляя это. Пашка уже сейчас, проявляет нетерпение завоевать симпатию Нади. Он приближает день, когда моё пророчество сбудется. Мне нужно выбросить эту дрянь из головы! Ещё не хватало ляпнуть нечаянно… Под ногтями теряется чувствительность. Я соскребала остатки выдержки.

Мои ноги пошли произвольно, как на манок… я не помню, как уходила. Ощупью и на одних инстинктах. Высокооктановый воздух звенел в ушах, как тетива. Я не чувствовала усталости. Ветер, словно сочувствуя, сдувал мою боль, хрипел в затылок: «Все хорошо», но в то же время приказывал двигаться к дому, где поджидают меня ворчливые расспросы. Радость – зыбкая субстанция, но я испытывала некое подобие, прыгала не от удовольствия, но уж точно не от горя. Я надеялась, когда нарастающее расстояние разъест школу в тумане, я забуду этот день и излечусь. Все тревоги позади, но нет. Я приближалась к дереву со странной гривой из листвы и хвои, мерцающему, как флуоресцентный гриб. Туман изгибался аркой. Страх пронзил меня перед неизвестностью, когда я вошла в арку. Пыль оседала мушками. Силуэты упрощались и превращались в мелькающие пятна. Как я дошла и с кем говорила – не помню.

У подъезда туман изменился. Он опутывал пространство серебряными прожилками, ощупывал этот мир, словно пытался исследовать. Дом жёлтыми окнами взирал на меня. Некоторые зашторенные, совсем глухие окна без света выглядели, как побитые кадры фильма. Вместо крыши прорисовывалось продолжение этажей, будто стройка была в самом разгаре. Выше, к небу, туман всё застелил.

Это был мой двор. Я не сразу узнала. Как будто появился дополнительный жилой слой, который мне предстояло заново исследовать. Всё тоже, но чуждое. Крики… Они истончились до крадущегося стона. Где-то на задворках, кто-то испустил дух. Плоский звук звучал очередью глухих ударов. На дрожжах тишины поднимались сомнения в безопасности собственного двора. Вот те вечные девчонки ходят гуськом. Сплочённые, как поезд, к которому постоянно цепляются новые жизни. Сколько живу – не помню, чтобы я их не видела. Они напоминают секту чудес. Кажется, они… летают. Обувь натирает им ноги. Они босые и крикливые, как пугала на страже измерений. Вечные… значит уже не девчонки. Кто они? Прозрачные, как витражи, уже три года бегают и будто не растут. Иносущие. Пусть бегают, лишь бы мне не убегать от них. Тур ужасов продолжается. Оставалось ещё одно леденящее испытание – бабуля в однокомнатном склепе.

«Сочувствую, страдаю, я измазалась, прости…», – как бы я ни репетировала виноватый вид, поднимаясь по лестнице, я не боялась так, как прежде! Прессовало предчувствие, что мой естественный траур по толстовке будет молниеносно разбит бабулиной руганью и причитаниями со строгим проводом на балкон. Я постучалась в дверь. Бабуля не открывала целую вечность. Мои мысли, как блохи под дихлофосом, цеплялись за спасательный круг: бабушка умерла и стала полноценным призраком. Я не боялась. Это освободило бы нас обеих. Ключей у меня не было. Обычно я недолго скреблась под дверью. Бабуля жила тем, что подслушивала шорохи в подъезде, прислоняя к двери перевёрнутую железную кружку и своё ухо. Под гул в моей голове тишина росла, подтверждая мою догадку. Вдруг дверь со скрипом отворилась, и винтик моей свободы выпустил икоту. Ноги подогнулись. Запахло тленом, смердящими отварами. В дверном проёме под мелодию уличных воплей дёргалась бабуля, как довольная личинка в нарядном пироге из марлевых сорочек. Одна на одну, чтобы безумие в потной клетке вызрело в неуправляемого монстра. Смерть, как и все соседи, брезговала соваться к бабуле. А я смирилась.

Подуло шёпотом. То ветер шебаршится, тарахтит кастрюля, шум в ушах, и я тарахчу: «Бабушка, я вернулась.» Она хватает меня. Узловатые пальцы сжались на моей руке. Я чувствую, как под ними редеет моя жизнь. Страх – проклятье, которым она ловко орудует. Задыхаюсь. Она буквально выпугивала из меня признание. Ещё ничего не спросила, но я должна ей рассказать всё. Нет уж. Пусть постарается. Бабку заклинило на моей толстовке, грязной, в краске. Она интенсивно сопела, точно всосать весь мир – не проблема вовсе. Молчит. Но это уже диагноз мне. Я ведь дурочка. А если посмотреть поближе, я – наглядная иллюстрация печальной деградации от низшего к нижайшему!

– Элиночка, что это у нас здесь?! – Её скрученный ноготь несколько раз проехался по толстовке. Она им играет на кишках!

Плакала под окном сосенка, скрип-скрип. Бабуля вправила себе тазобедренный сустав раздирающим хрустом и перевалилась на другой бок.

– Красила школьный бордюр, – я не стала её мучить. Не хочу перегружать её жизнь настолько, чтоб бабуле приходится греметь скелетом. Пусть балдеет на диване. Это её универсальный эликсир, и от давления, и от спины. Для пыток нужно здоровье. А она не в духе. Моё оправдание сработало. Меня погнали в ванну. Надо же, сегодня кроме мёрзлой воды была горячая. Бойлер мотает. Какой-то царский день для таких почестей. Если вечер пройдёт гладко, остаётся сыграть в ладушки. Плескалась я недолго, боялась, вдруг, бабуля свет выключит. Но обошлось. Я вскоре вернулась в пыль. Тусклая лампа испускала костлявые тени, будто прочность этого мира под была угрозой, и в квартиру проникало отравляющее зло. Бабка сидела на краешке продавленного дивана и издавала монотонные стоны. Её лицо, изрезанное морщинами, напоминало старую, потрескавшуюся карту Преисподней. Взгляд бабки скакал, пока не воткнулся в меня. Замер. Рот растянулся в улыбке, от которой хотелось выть. Обычно, чтобы бабка шелохнулась, нужны были деньги, но сегодня её бодрость и бойлер сулили нечто зловещее. Паклю в её нутре заменили на что-то прожорливое… Она не помнила, что такое жизнь, кожа, казалось, состояла из келавра или нейлона, а тело теряло влагу. Стены дышали сыростью и тленом – обои вспучились только над диваном, будто здесь давно отсыревала жизнь, испарялась ежеминутно. Я вижу пятна – не пятна? И впрямь, нечто мокрое… Я нахожусь в инкубаторе ужаса и вынуждена не замечать очевидных странностей. Куда мне бежать? Пробираюсь к балкону. Скрип дивана, и бабуля ожила. Рука-шлагбаум преградила мне путь. В скрюченных пальцах, перебинтованных грязными тряпками, она держала толстовку. Меня затрясло. Ненавистная толстовка, которую я списала в утиль, сверкала, как новенькая. Бабкина кровь настолько едкая, что выводит любые пятна, как и взгляд. Мне хотелось провалиться. Она ждала… благодарности? Покорности?

– Зачем? – Я вырвала толстовку.

– Элиночка, вещь добротная, можно ещё носить – сиплый голос бабки резал нервы.

Она не допустит, чтобы мои жалкие нужды посягнули на её сокровище – опекунские. Эти деньги погубили мою юность. Завтра я снова буду изгоем, заклеймённой проклятой толстовкой. Кем бы ни была моя бабушка, я не понимаю, что это за существо. Школьные фотографии давно запечатлели мою нищету и безысходность. И от этой тюрьмы не было ключа.

Глава 3. Надежда.

Я окунулась в мир интриг и планов. Это нравилось мне больше, чем школьные уроки. Разум мой жонглировал болезненными вариантами. Я начала подозревать, что у меня интоксикация от идей. Но все ниточки вели к одной цели – втереться в доверие к Наде. А Пашка сам приложится, увидев насколько я изменилась. Но все эти изменения я видела только в будущем. Я только научилась не обращать внимание аммиак. Надя… зачем ты так воняешь? Я была слишком несчастна, и лицо моё вызывало тайфуны, как только я взирала на небо. Почти так и было. Морось шла. Я считала, что это Ангельская пыль летит. Мой план… я отвлеклась. Непростительно. Каждая минутка на счету, когда за столько лет я не смогла постичь, ни кокетства, ни прекрасных манер. Неотёсанная. Вина моя ли? Родные не слишком были озабочены моим жизненным образованием. Тётя Люда иногда говорила, что я хожу, как охламон, и дарила ещё одну ветошь, обычно хуже, что носила я. Видимо так, тётя Люда считала можно привить вкус, меняя дырявую футболку, на штопанную. Вкус… девочки пытались привить, но после драки за Пашку записали меня в вечные враги. А врагам хорошего не посоветуешь. Бабуля… причёски у неё были однотипные, пока она не подстриглась под ёж – плотная бобина на шпильках, к концу дня это превращается в гнездо для ос.

– Привет, – поздоровалась я с Надей.

Она откликнулась куда активней, извинялась. Я даже не поняла за что. Тема Пашки ни разу не коснулась её губ. Извинения, похожие на колдовство, молитву, смесь ритуалов и принуждений. Я запуталась, чего я от неё хочу. Но стоило её голосу умолкнуть, как я всё вспомнила. Нужно беречь уши. Она предложила встретиться подальше, чтоб не раздражать школьные глаза и назвала время и место, где будет меня ждать. Я согласилась. Не думаю, что она будет меня пытать прилюдно. Я должна была встретиться с Надей инкогнито впервые во дворе под кривой сосной. Мы договорились замаскировать нашу встречу под внеклассные занятия после школы. Это нужно для железного алиби перед бабкой.

Ради школьной успеваемости мой домашний теплокровный призрак согласился бы пустить Надю в квартиру, особенно после аляповатых двоек в дневнике. После визита дезинсектора наша квартира превратилась в храм с пантеоном поверженных клопов. Тысячи хрустящих насекомых напоминали, как хрупка жизнь. Мертвенный запах не выветривается ничем. Сомневаюсь, что одни клопы виноваты. Надя же явно не желала очутиться в филиале гадюшника. Одноразовые ложечки, вилочки пакетики, Надя такая аккуратистка! Её сюда? Как будет она садиться, сметать клопов с табуретки своим чистым платьем и получать мстительные затяжки на капроновых колготках под затяжные взгляды бабули?

С неисследованным чувством, но очень приятным, я намеревалась окучить бабку, чтоб попросить разрешения покинуть квартиру. А для этого нужно притвориться дурочкой – как она любит меня выставлять.

– Бабушка, мне нужно в школу, заниматься… у меня совсем всё плохо по биологии.

– А чего так? – Скрипнула, то ли бабуля, то ли диван. Она изредка выглядывала из-под нависшего лба, который делился ровно наполовину глубокой складкой – неразрешимой дилеммой. Её взгляд пронизывал меня, выбивая грехи.

– Я насекомых боюсь. Нам медведку показывали: стало не по себе. Я вышла, упустила тему урока. На втором уроке самостоятельная работа была по этим медведкам. У меня двойка. – Я преуменьшала свои способности, чтоб бабуля мне поверила.

– Коль ты недалёкая, иди.

Я следовала этикету провинившихся – стояла с понурой головой бубнила, что я не успеваю, я не понимаю. Бабуля безучастным взглядом полосует потолок и не вколачивается в диван неуклюжими поворотами, а смирненько лежит нетленным призом. Казалось, она ушла в себя, всплыв на диване, как пузырь, способный, однако, все видеть и все знать. Обычно она кряхтит, переваривая мысли и поток моих оправданий. Золотая цепочка очков лежала на ключицах, словно пригретая змея. Тишина сдавила, как удавка. Я замолчала, обнаружив, что бабуля поглаживала карай ватина, как кошку. Глаза её так и были вскинуты к потолку, словно воткнутые в разделочную доску, на которой каждое моё слово подвергается тщательной вивисекции. Она улыбалась и карала своим безмолвием. Голос её слипся и, только откашливаясь, она могла смеяться или вроде того. Неужели она догадывается? А может, мне это кажется? «Ого, сколько я здесь!» Время шутило со мной. Два часа утонули в моих оправданиях. Бабуля не двигается, но под ватином тайно подкручивает механизм реальности узловатыми пальцами, чтоб побыстрее наступила ночь, и я осталась дома. Как она это делает? Она влияет на эту реальность своим существованием, дыханием. За последние несколько дней она так и проводила без движения. Её привязанность к дивану возросла. Она охраняла его от меня, кричала в ревностном исступлении, чтоб я не приближалась, словно у неё отнимали воздух. Под подушкой она мутила какое-то дело. Ныряла рукой и вкладывала в рот по зёрнышку. Мордочка вся ссохлась и стала размером с кулачок. Она резко похудела и сдала за эти дни настолько, что только по голосу её можно было узнать. Бабуля к чему-то готовилась.

Я приносила ей еду. Она выдирала её из моих рук, дико посматривая. Сейчас она снова положила в рот бусину. Это были гомеопатические шарики. Она крутила их по рецептам древних лет. Утром я находила целлофановые пакеты, пропахшие мокрой псиной, базиликом и чем-то ещё, неуловимым, но пугающим. Моя правая нога не слушалась. Я пригляделась. По пыльному ковру ко мне тянулась холодное мерцающее плетение. Цепь. На одном конце – бабкины очки, а другой замыкается на моей щиколотке. Я не могу и шагу ступить. Мне показалось, что цепь превращается в пластиковую трубку, а в шее у бабки … катетер? Она крадёт мои силы, чтоб существовать!

Я подкинула в воздух монетку. Глаза бабки обрели фокус. С хрустом её голова повернулась – слишком неестественно, шея ещё раз подозрительно хрустнула, видимо, окончательно сломавшись. Бабуля не приходит в сознание, но бодрствует, водит плечами, будто реагирует на денежный металл.

– Смотри, на полу валялось, – мой голос, дрожал, как желе.

Цепь отстегнулась. Бабуля на лету поймала монетку щелкающим ртом. Её грудь согнулась, как книжка и выпрямилась, сделав изломанный вдох. Я бежала. Ненадолго, но я свободна.

Я опоздала. Надя качалась на качелях за домом, не подавая виду, что устала ждать меня. Она смешливо отворачивалась от лучей.

– Наконец-то! – Выкрикнула она и стала серьёзной. Руки её оплели меня. Её настрой меня пугал. Она будто всю жизнь готовилась к этому дню и не желала упускать ни минуты.

– Нам столько нужно успеть!

Я огляделась вокруг.

– Не здесь же. У меня дома всё готово. Это недалеко.

Слоняться по хатам не входило в мои планы. Я пережила такое сегодня… Если я откажу, то отправлюсь домой, а там… катетер и больная бабушка. Полностью больная на все места и странная. Цепи, пыльные вихри. Воспалённый рассудок скоро поглотит меня. Нужна смена обстановки. Я согласилась пойти к Наде в гости.

Надежда жила через дом и часто оставалась одна. Но в отличие от меня, запертой в холодеющей тишине с бабушкиным призраком, она не знала одиночества. Её любила вся семья – брат, сестра, родители, и эта любовь, словно тёплое сияние, окружала её. И я быстро прониклась к ней и обнаружила, что мне хватит этого тепла дожить во мраке с бабулей до выпускного. А на каком топливе мне дальше ползти в большую жизнь?

– Элина, проходи.

Первые несколько минут укладывались сложными артефактами в моём сознании, отлучённым от нормальной жизни.

Я покорилась и сделала первый шаг навстречу новому. Я тряслась, как промокшая, с трудом миновала коридор и запуталась в двухкомнатной квартире. После моего балкончика двухкомнатная квартира возводилась в хоромы.

– Иди, иди сюда – приманивала меня Надя. Она поняла, что по-другому со мной нельзя: я робела, как кузнечик. Мне страшно было находиться в таком месте, и вот почему.

Небольшая двухкомнатная квартира опутала меня светом, уютная, светлая со строгим минимализмом, и фиолетовыми водопадами штор. Она обладала неоспоримой притягательностью для заброшенного ребёнка, как я. Надина натура была хаотичной и придавала оживление квартире, шторам, которые летали от её рук. Глаза, её блестящие, как масло, искали, требовали больше воздуха, окно чуть не было выдернуто из рамы, повинуясь её желанию надышаться, с двухъярусной кровати поверженным флагом свисало одеяло; вмятины на подушке хранили утренний бунт. Она была неукротима! Её комната была беззащитна от её нападок – удел подушки печален – летит вниз. Обнажилась припрятанная косметичка. Надя замирает, точно её секрет был разворочен кем-то. Косметички недостаточно: потерялось нечто особенное…

– В чем дело?

Все печали Нади облетели, когда я её спросила. В глазах носилось невысказанное подозрение, что кто-то незадолго до нас вскрыл тайник под подушкой.

– Не заморачивайся. Я забыла кое-что.

Она любила зелёные цвета: насыщенные, салатовые, жидкие с белым. Юбка чуть выше колена открывала белые ноги с хрупкой кожей, матовой, как манник.

Надя всячески старалась утешить мою подозрительность, притащила кружки и чайник. Вода кипятилась у меня на глазах, чтоб я убедилась в её чистых намерениях.

– Будешь?

Мой кивок чуть не лишил меня головы. Вышло бестолково – резко. Зато я вспомнила, что у меня есть шея… Пока что есть. Я опасалась, что наша просветительская «авантюра» ничем хорошим не закончится. А Надя поймёт, что мои дружественные порывы нечто иное – план внедрения к ней в душу, чтоб затем… Она посмотрела. Улыбаюсь, улыбаюсь.

– Ого, – Надя удивилась моей уцелевшей шее, – Ты странно двигаешься.

«А ты воняешь.» – Я улавливала аммиак.

Я чуть себя не выдала! Я не могла справиться с простой ролью – застесняться и сказать пару слов. Естественно. В квартире с призраком общение воспринималось как дефект. Приветствия – это нечто непостижимое, как ангина, на которую цепляется замок молчания на несколько дней. Я говорила в строгих рамках одним и тем же набором слов, чтоб не шокировать бабулю новыми смыслами. Речь утратила вес в однокомнатном склепе, где ценится только шёпот смерти и денег. «Ты» – Ударялось мне в спину от бабули. Мы общались на языке пустоты, часами, иногда днями. «Ты» служило для нас календарным листом с красным светом. Следующий день растягивался на предложений семь. Не только на воду у бабули был счётчик – она редко говорила одами, а в основном два слова – уже подарок. Говорящий сверчок, живущий в моей черепной коробке на безлимитных мыслях отрос в жирную саранчу. Туда действительно нужен счётчик! Не помешает и намордник. Фантомное насекомое использует моё тело, чтобы жить. А я? Я где? Я вроде с Надей…

– Догадываешься, с чего начнём? – Спросила Надя с налёта.

– Нет.

– Твоя толстовка. Тебе нельзя в ней постоянно ходить. Как пацан! А эти штаны алкашки тебя простят.

Надя говорила беззлобно, отслеживая, как я держусь, и представляю ли, откуда мои беды. Она упала на широкий стул, который мог вместить двух таких Надь, и не сводила с меня чёрных глаз, будто заново знакомилась со мной. Она осматривала меня с головы до ног. Разговор не клеился. Я понимала, что она бесконечно права, хоть я и страшилась говорить с ней.

– Ты не дуешься? – Завела Надя после раздирающего молчания.

– Нет.

– А другое у тебя есть? – Она снова осмотрела меня.

– Оно… такое же, – отреагировала я.

– Я знаю, что ты сделаешь.

– Что? – Испуг говорил за меня.

– Это платье, потрясающее! Думаю, ты в него влезешь, а мне малое, – метнула она взглядом на кровать, где ждало платье. Моё молчание оживило её ещё больше.

– Примерь! – Скомандовала она.

Упрашивать меня не пришлось. Я влетела в платье, как в мечту, и остановилась в растерянности.

– Спа… спасибо!

– Меньше всего мне захотелось сделать тебя заикой! – Рассмеялась она. В её глазах запрыгали бело-лунные блики, – Так и пойдёшь.

«Она имеет в виду платье? Нет… не могу…»

– Что с тобой? – Надя подобралась ко мне. – Не нравится?

Моя задумчивость её напугала. Я и сама боюсь. Я ещё раз посмотрела на неё, как бывало на призрака, чтоб меня несильно мучили. Забота Нади переносилось с мукою. Болело сердце.

– Мне нельзя его носить. Бабуля не оценит. По её наставлению я таскаю эту дурацкую толстовку, штаны… и прочее. – «Ничего же страшного. Платье не поломает мои планы.»

– Ты живёшь с горгульей! – Окатила Надя.

«Так и есть…», – подумала я. Приступ заступничества Нади мне понравился, как и новое прозвище домашнего призрака – горгулья. Мне хотелось представить, что в моей жизни не так уж всё и плохо. Я научилась быть убедительной. Другие охотно верили мне, только я своим словам давно не верю:

– Бабушка моя старенькая, а родители в разводе. Она до сих пор переживает. Её редко навещают.

– А тебя навещают?

– Почему ты просила? – Насторожилась я.

Её взгляд полоснул по мне, не злобный. Из глубины её глаз поднимались молчаливые мысли – всё, что она думает о моём заточении со старым призраком или как там по-новому – с горгульей.

– Всё ясно, – скривилась Надя, – твоя горгулья, заставляет шарахаться в лохмотьях, чтоб ты не отбилась от рук. – Надя кивнула на мою толстовку.

«О, да!» – Фыркнула я. Трудно было не согласиться. Под авторитарным управление бабули никто не трепыхался без спроса. Зато идеальная старость, как в пансионате, с досмотром. Я грозилась уйти. Тут же бабуля включила безумицу, металась по квартире, искала таблетки, угрожала отравиться. К счастью, лекарства слишком дороги, чтобы их закупать тоннами ради истерик. Полагаю, бабуля слишком часто манипулировала безумием и спятила по-настоящему. Отирать стены, когда я не заикаюсь об уходе, стало для неё нормальным. Пусть. Зато не верещит о смерти.

– Вот что! Носи толстовку, а перед школой заходи ко мне, будешь переодеваться, обратно также.

– Решение, что надо! – Поддержала я, но всё равно боялась. Забыли о чайнике, о горгулье.

Моё конспиративное преображение влекло нас обоих. Она выделила мне несколько своих кофт. Я была меньше её, щуплее. Физически меня надо было доращивать ещё год до её форм. Я на полгода её младше, но дело не только в этом: она довольствовалась не только тощими школьными обедами, частенько носила с собой мармеладки, пирожки, потому что никто не щадил «опекунские». Не уверена, что она знала, что такое «опекунские». И пусть дальше не знает. В моих сложностях она узрела невероятное приключение, в которое беспрепятственно втянулась.

– … думаю, мы можем рискнуть…, – размышляла Надя, – У тебя волосы вьются?

– Да.

Наши короткие перекидывания фразами проходили, как игра. Надю это забавляло. Я всё ещё помнила о плане и держалась сухо, чтоб мой план не развалился. Всё очень натурально происходило. Она ведь тоже играет. Строит из себя хорошую. Надя хочет меня приручить! Пока не ясно зачем. Я присматриваюсь. Эта комната…

– Немного подрежем, чтоб волосы ложились в хвост.

– Нет!

– Не пищи! Немного, на сантиметра два. У тебя ж волосы вьются – не особо заметно будет, – она схватилась за ножницы, которые были припасены заранее для меня. Неподалёку лежала косметичка – ожидать ли мне этого часа?

«Я в другом городе?» – мысль странная, но я не слышала привычных звуков которым пропитан Партизанск. У каждого города свой голос. Что-то не так.

– Элина! Ты чего зависла?

Её командорский нрав отвлекал меня. Она как глянет – и горгулья свалится. Надя обладала здоровым инстинктом личных границ. Всегда боевая и ни минуты не была другой. Жаль, Надя лишь часть плана. Возможно, наша притворная дружба – не борьба за Пашку, а манипуляция в Надиной задумке. Я вздрогнула. Голубые васильки на сочной картине напротив мигнули, как глаза прозорливой горгульи. Ножницы клацали. По уху проехался холодный металл. Надя пугает меня! Проверяет, насколько я податлива. Для какой-то новой жизни, чтоб меня приняли свои же требовалась закалка, посвящение. Она меня испытывала. А «свои» – я не уверена, что Надя имела в виду одноклассников. Звуки будто пробирались через толщу воды. Я слышала плескание рыб. Эхо скрытого мира превращалось в бульон голосов – это не говорящий сверчок в голове, а более жуткое. Твердит и успокаивает, оплетает сознание сном. Не слышно машин. Я превратилась в зрачок страха, сжимающегося под миганием скрытых наблюдателей за видимым спектром реальности. Здесь такой концентрат. Они будто ставят опыты, выдержу ли я. Но, куда мне бежать, если дома меня ждёт тоже самое? Какие-то специи витали. Аромалампа тлеет. Надя заманивала меня своей странной дружбой.

– Тебе плохо? Я закончила, – Ножницы последний раз цапнули, а Надя впилась в меня, как реанимация в покойника, – Элина, ты чего? – Её голос прорезал гул моих мыслей и выдернул в Партизанск.

– Душновато, – «Где я была?»

– Ох, и правда, – Надя поспешила к окну, а я рада была, что быстро сыскала повод, чтоб не лечь под её расспросами.

– Смотри! – Маленькое складное зеркало возникло у меня перед лицом, – «Недурно и совершенно естественно!» – Отметила я про себя.

– Наденька, это просто чудо! – Подёргала я свои волосы, – незаметно и красиво. Я буду носить платье! Завтра надену. Ой… суббота же. Хоть в субботу! Только… моя горгулья никуда не пустит, разве что в магазин. Ей совсем в тягость шевелиться, – «Может, Надя и коварная, но мне понравилось своё преображение».

Она застыла в изумлении. Мой тихий нрав был привитым, но приближался момент, когда я познаю себя настоящую. Жить в собственном доме приходилось неприметно, чтоб бабуля не нервничала. И чем тише я взрослею, тем ей спокойней.

– Понедельники никто не отменял! Приходи в понедельник утром перед школой.

Мы собирались ещё не раз. Она не лезла с лишними расспросами, считывала моё настроение и была безгранична в своих задумках. Я знаю, будь её воля, она бы полностью переодела меня, отмыла, очистила, состригла и вывела в люди человеком – не «Толстовкиной». Иногда меня подбрасывало от её советов: покрасить волосы, нанести макияж в школу. Мне приходилось принимать их с тяжёлой душой с оглядкой на горгулью. Я с трудом уговорила Надю пожалеть меня и не мучить макияжем, что достаточно сложно было скрыть, но с волосами такой номер не прошёл. Мы сошлись на тонике для придания глубокого цвета моим волосам из разряда «психованный апельсин». Горгулья жила во мраке цивилизации, экономила свет, лишние лампочки выкручивала из люстр, светильников и не могла при таком освещении разглядеть полутона. После того, как я согласилась на «психованный апельсин», Надя немного остыла в своих стремлениях меня преобразить.

Мой план кажется дурацким, потому что Надя вроде искренне со мной дружит. Я внедряюсь в её мир, чтобы всё испортить. Моя совесть не настолько бездыханная, я чувствую лёгкий укол. Сложно представить, что Надя своим энтузиазмом хотела навредить мне. Она оставляла пространства моё хрупкой душе для сомнений и не давила на меня. Я имела полное право сомневаться в ней! Я раскусила её натуру – нетерпеливая, нежели напористая. Стоило мне её отвлечь, рассмеяться, как она забывала о наставлениях и хохотала, заглушая муки совести.

Мы облюбовали хиленькую качельку во дворе за моим домом. С первого мы без слов понимали, что это наше место, которое мы не вправе бросить, если даже разлучимся. Иногда я приходила к качели одна после магазина, но не смела долго задерживаться, чтоб не тревожить мнительную бабулю. Я знала, Надя ждёт меня у качели. Она приходила раньше – за пять или десять минут, а однажды – за целый час до нашей встречи.

Я наблюдала за Надей минут двадцать. Обесточенная с вялыми движениями, её не хватало вилки и розетки, чтоб набраться энергии. Мне показалось, что меня поджидает кто-то старше, а не Надя. Может, тётя Люда? Стройная фигура, но уже с возрастной сутулостью и движениями плавными, чтоб затем не мучиться от усталости. Длинная юбка до земли с орнаментом из ромбов и в кожаной куртке, отдалённо напоминающей почерневшую грушу. Кто-то другой, а не Надя ждал меня на наблюдал за мной, зная, что я прихожу раньше и тайком грежу Надей… Но это была она. Как же я приятно ошиблась и состарила её в своём воображении! Её губы искривились в жутковатой усмешке – моё замешательство её веселило.

– Идём – она произнесла с потрескиванием, как актриса из пожелтевшего фильма.

План… неплохо бы его придерживаться. Моё очарование Надей слетело, как нагадивший голубь. Как бы я не отгоняла тревожные мысли, осадок не проходил. Надя слишком преобразилась, почувствовав мою доверчивость, немного вышла из роли. Ей нет нужды со мной осторожничать. Она снова тянула меня в гости.

– Что на этот раз? – «Кажется, мы всё перепробовали.»

– Макияж, – вылетело, как искра из горла.

«А мы действительно думаем об одном и том же?»

Дома тайком я иногда размачивала старую тушь, а вместо теней крошила цветные мелки и красилась… Ободряющая улыбка Нади провоцировала меня прихорашиваться, дерзать настоящими помадами, тушью и тенями! Кисти и пудра, чего только не было! Вскоре я стала похожа на клоуна, нежели на трепетную нимфу.

– На первый раз неплохо, – оценила Надя и обмакнула кисть в маленькую баночку. Резкими движениями она добавила кисточкой несколько штрихов, похожих на ритуальные знаки.

– Морозные узоры, – пояснила она.

– Я пойду умоюсь, – «Ох, побыстрей бы…» – моё лицо горело. А по крови растекалось нечто, проникшее из краски в кожу.

– Не задерживайся, – сдержанно ответила она.

Странно, но она в квартире находилась в куртке. В безмятежно-рассеянной улыбке Нади угадывалось практически невыносимое желание снять куртку, но она терпела. Её борьба никак не отразилась на мне. Наоборот. Она делала всё, чтобы я простила ей нелепый вид, и я каждым своим словом, бросалась доказывать, что мне всё равно на её прикид, что не вижу ничего, до умопомрачения пробирал интерес, зачем Надя разоделась, как клуша.

– Завтра я прихожу?

– Да, Элина. Завтра без платья. Но мы тебя накрасим, так что будет здорово.

– Без узоров?

– Что ты! Только тушь, – она хихикнула.

– Ты будешь без куртки?

– Это… это только сегодня я такая.

– А-то я не знаю, какая ты! – Подхватила я, но сердцем ощутила лёгкий укол, что я знаю ровно столько, сколько вообразила. Даже если эти фантазии ошибочны, разве это не моё искупление, чтобы я переболела и воспряла? Чутьё моё знало о Наде больше, чем мой разум, и шептало: «Будь осторожна». Я не знала ничего особенного о ней, чтоб бояться, но… она…

– Ну, раз знаешь, то не надену. Это я наскоро оделась, чтоб не наводить марафет.

Её ответы, как бархатистая паутина, сковывали таинственностью. Погружение в тему Надиных причуд стало между нами негласным табу. Марафет или что там… конспирация. Она даже перестала выделять аммиак, научилась полностью уподобляться образу, который играла. Моё сердце сотрясалось от её мнимой откровенности, который вызывал новую волну вопросов. Почему она так оделась? А почему моя бабуля помешалась на марлёвках? Предвкушение и ужас … а я думала эта парочка восстаёт только в бабкиной квартире.

– Надь, а я ведь всегда так хожу… ходила, и до сих пор жива, и ты переживёшь – не расстраивайся, – делаю вид, что всё хорошо.