Читать книгу: «Кадет», страница 2

Ожидания обернулись обманом, мечты разрушились стремительно и болезненно. Жизнь Дана в первом приготовительном отделении оказалась трудной, однообразной и унылой. Ранний, очень ранний подъем, когда ещё не открываются глаза, а резкие звуки трубы вырывали сознание из сладких объятий сна, и он поскорее бежал на общее построение, пока не смолкли противные отрывистые звуки. Пугали грубые и резкие окрики казарменных надзирателей, поднимавших и выстраивавших качающихся от сна мальчиков на утреннем холоде. Чтобы на утренней пробежке не остаться посмешищем всех и вся, надо перед построением трясущимися от холода руками успеть натянуть робу, чтоб не бежать в нижнем белье, и хохотать станут все – от мышат до гардов. Дан однажды не успел надеть робу, бежал и почти плакал от насмешек синих обезьян про мамочку и ночной горшок. После пробежки по огромному, бесконечному парку хотелось упасть и снова плакать, но уже от усталости, а нельзя, дальше ждала гимнастика. После неё вернуться бы обратно в койку, но вместо этого койку полагалось застелить так, чтобы на ней не было ни единой складочки. А у него это никак не выходило. Казарменный надзиратель замечал то складку, то простынь, торчавшую из-под тощего тюфячка, то смятый подголовник. Тренировались они с этими чертовыми койками в личное время, ботинки вечером чистили всем экипажем, неумело и долго. В неумелой пока мальчишечьей группке беспрерывно раздавались печальные вздохи и порой даже всхлипы. Только к октябрю месяцу дежурный офицер и казарменные надзиратели кивнули с облегчением. Спальные места приготовишек приобрели положенный вид. Но койка и ботинки – это пустяки, оказывается. Следовало после утреннего умывания выстроиться на плацу. Дежурный офицер, вечно ко всему и каждому придирающийся, осматривал каждую пуговку и каждый крючок на воротнике. И, не дай бог, обнаруживал непорядок. За такой серьёзный проступок полагался штрафной наряд. Потом была ещё утренняя молитва в церкви при корпусе, а противный капитан Тилло внимательно следил, и в этом ему помогал сердитый капрал, чтобы каждый воспитанник молитву выговаривал старательно. Только после молитвы начинался невкусный завтрак из сваренной на воде липкой каши, куска хлеба, иногда с маслом и жидкого чая. В Торгенземе он бы такого даже есть не стал, да ему и не подавали, баловали вкусностями, а тут после утренних метаний просыпался такой аппетит, что лишь ложка стучала о тарелку, а каша заканчивалась очень быстро. И корпусная кухня-столовая – очень опасная территория, где все старшие, хоть и беззлобно, но бесконечно разыгрывали малышей, и надо было держать ухо востро. Лучше всего, покончив с завтраком, стремглав умчаться в Мышиную нору.

Вот теперь бы полежать… Но нет! После завтрака старшие кадеты уходили в учебный корпус, у них начинались классы, а приготовишек первого и второго отделений выстраивали на плацу, начиналась строевая подготовка, а проводил её капрал Хокон. В руках у него длинная сухая палка, он резким движением всегда что-нибудь да подправлял, то неправильно поднятую ногу, то не так опущенную руку. Сухие щелчки чувствительны и часты, это невыносимая мука. Нужно было старательно тянуть ногу, делать чёткие повороты и перестроения по команде офицера, держать равнение и строй, мешкать нельзя. Дан даже не знал, что красиво ходить строем – целая наука, да что там наука, искусство! Он видел однажды в Тумацце, как маршировали королевские гвардейцы, ему показалось, что это просто и легко. Как же он заблуждался! Два часа строевой утром, два часа строевой вечером. После утренней строевой гудели ноги и болела от напряжения спина. Даже хорошо, что перед обедом начинались классы. Это совсем нетрудно, для него, по крайней мере. Арифметика, чистописание, естествознание, история, языки и церковный урок. Потом ждал быстрый обед из картофельной похлёбки и всё той же каши. В обед давали вкусный и сладкий отвар из сушёных груш и яблок. А ещё вечерние классы, где выполнялись задания из утренних, и надо успеть до вечерней строевой. И лишь после скудного ужина из стакана чая и куска рыбного или капустного, что чаще случалось, пирога, оставалось два часа личного времени. Но и его отбирали: из-за небрежно застеленной утром кровати, плохо вычищенных ботинок или болтающейся пуговицы. Пришлось учиться пришивать пуговицы, чистить ботинки и убирать кровати, никуда и никогда не опаздывать, и правильно отвечать на любую команду капитана. Капитан Тилло без всякого сожаления раздавал наказания-наряды за маломальскую небрежность. И вот, наконец, отбой. Дан падал в койку совершенно без сил и мыслей. Он глох и тупел от бесконечных запретов: нельзя проспать, опоздать, не ответить, не застегнуть, не доесть, не отдать честь, не выполнить приказ. Нельзя, нельзя, нельзя! И, конечно, плакать тем более нельзя. А так хотелось. Если нарушить бесконечные запреты, то можно схлопотать вечерние наряды, вместо личного времени, и стояние на плацу, карцер и, самое страшное, розги. Мимо небольшого караульного помещения Дан даже ходить боялся. Там он видел две лавки и пучок розог в бадейке. Воспоминания об экзекуции в доме эрцгерцога были настолько мучительны, что он никоим образом не желал повторения боли и унижения, и оказаться в караулке, так называют это помещение, не желал. И он старался, старался, старался. Иногда вечерами в длинной неуютной казарме после отбоя слышались чьи-то всхлипы. Многие мальчики плакали от трудностей и отчаяния. В самые мучительные для каждого мышонка первые три месяца одиночество остро чувствовалось каждым приготовишкой, вырванным из привычного семейного круга. Старые друзья остались в прошлой жизни, а в суровом и унылом настоящем дружеские связи пока не наладились, да и возможности для их налаживания пока не было. Каждый из мышат никак не мог приноровиться к строгости и армейскому быту, бесконечно долго возился с самыми обычными действиями, любой вечно опаздывал, всегда получал строгие выговоры и даже наряды от вездесущего капитана Тилло и противного капрала Хокона. Почему-то капитан Тилло не взлюбил воспитанника Дагона. Почти две недели равнодушный с виду капитан просто изводил малорослого кадета бесконечными придирками, а Хокон следил, чтобы все положенные штрафы кадет выполнял до самого конца. Порой от этих придирок хотелось не просто кричать, а визжать самым свинским образом, но вместо этого он отвечал чётко и после отбытия наказания, докладывал об исполнении. Эта нескончаемая усталость, раздражение, напряжение, непроходящий голод и страх наказания сильно вымотали Дана, и всё вокруг сделалось серым и унылым. И осень стояла серая, дождливая, таким же дождливым стало настроение. Дан рассматривал трещинки на стене, отвернувшись от всех, вспоминал свободу и просторы Торгензема, его луга и цветники, высокие, сверкающие снегом вершины и шум водопадов. А здесь всё серое – серое небо, серые одеяла, серые стены казармы и классной комнаты, серые плиты плаца, серая форма. Даже море имеет свинцово-серый цвет из-за нависших низко-низко туч. Мир, который он рисовал себе в мечтах, стремительно потускнел, а мечты рассыпались как кучка песка.

Спасение от отчаяния и одиночества пришло неожиданно, им оказался Тим. Тимоти Равияр был рыжим и кудрявым, его вечно взъерошенной голове не помогала даже простриженная в соответствии с уставом причёска. Всё равно тугие рыжие завитки торчали в разные стороны даже из-под околыша фуражки. Светло-карие, похожие на чайную заварку глаза, тоже казались рыжими, как у котов. Глаза рождали полный беспокойства взгляд, одновременно удивлённый, весёлый и озорной. Неунывающий весельчак Равияр заставлял Дана иногда улыбаться, вечерами они тихонько болтали, и Дан узнал, что его сосед по койке в казарме сын губернатора Солона. Он прожил в Солоне всю жизнь, прекрасно с городом знаком и с нетерпением ждёт начала увольнений, чтобы очутиться дома. Там у него отец и матушка, а ещё у Тима есть взрослый старший брат, который уже даже женился, но живёт в столице. Дан немного рассказал и о себе, хотя таких ярких подробностей у него нет, и родни у него нет, он всегда один. Но великодушный Тим сразу же пригласил своего знакомца в гости и пришёл в неописуемый восторг, узнав, что маленький кадет в родстве с самими королями Мореи. Если бы не Тим, то первые дни в корпусе для Дана были совсем мучительны и невыносимы. Впрочем, они у всех мучительны и невыносимы, но Тим храбрился, а Дан учился у своего товарища терпению и оптимизму. В благодарность за неожиданную поддержку, Дан немного помогал Равияру с математикой, с ней у того очень сложные отношения, она одна заставляла Тимоти Равияра печалиться и грустить. Все остальные трудности Равияр переносил с показной героической и бесшабашной усмешкой. Остальные мальчики были не так великодушны. Каждый из них хотел выставить себя в наилучшем свете перед другими, доказать превосходство и исключительность главным образом за счёт более слабых и менее удачливых. Почему-то большинство решило, что самый маленький кадет среди мышат – воспитанник Дагон подходящий объект для насмешек и собственного самоутверждения. Сначала маленький мышонок стал знаменитостью, таких низкорослых кадет в корпусе ещё не было. Хоть Дану ещё в апреле исполнилось десять лет, как и всем остальным мальчикам, выглядел он сильно младше. Это было особенно заметно, когда все собирались в гулкой кухне-столовой. Собственно, здесь у Даниэля и случились первые сильные неприятности.

Сначала его стали называть «коротышкой», а потом принялись дразнить «девочкой», и весело смеялись при этом. Всё началось с кухни. Однажды Дан утратил бдительность, не успел шмыгнуть в дверной проём во время обеда и неосторожно оказался затёртым между рослыми гардами. Они, играя, окружили маленького мышонка и нарочно не позволяли пробрался к своему столу, перешучивались, взяв в плотное кольцо обмершего от страха первогодка. Наконец один из них, самый высокий и сильный ловко прихватил маленького мышонка за кушак и поднял высоко вверх, вызывая у всех, кто видел это, дружный смех. Пояс больно давил Дану на рёбра и живот, от этого дыхание останавливалось, вдохи сделались мучительны, но он терпел и молчал.

– Какие мелкие пошли мышата, – хохотнул здоровяк и поднёс его близко к своему лицу. Дан покраснел, беспомощно болтал руками и ногами, с трудом дышал и готов был разреветься от обиды и унижения, вызывая новые взрывы хохота. Пряжка пояса всё сильнее давила на живот, спирало дыхание. – Ну ка поглядим, ты часом не девочка ли переодетая? Смотри ка, волосики белокурые, глазки голубые, ручки, ножки маленькие. Давайте проверим, господа, неужели в корпус принимают девочек?

От боли, обиды и оскорбительной фразы, а главное от сознания того, каким способом здоровенный гардемарин будет проверять, у Дана потемнело в глазах, и он, внезапно успокоившись, прямо так как висел, коротко размахнулся и, вкладывая всю свою силу и ярость в удар, врезал наглецу по хрящеватому носу, неожиданно оказавшемуся мягким и податливым. Врезал крепко, бить он умел, деревенская компания драться научила хорошо. В зазвеневшей удивлённой тишине гард как-то странно хрюкнул, всхлипнул, качнулся и отпустил руку, другой зажимая хлынувшую из носа кровь. Дан упал на плиты пола, стукнувшись коленками, быстро вскочил и стремглав бросился в расположение приготовительного отделения, забыв даже про обед. Он не видел вытаращивших от удивления глаза кадет, побледневших от невозможной дерзости серых мышат и опешивших гардемаринов. Даже дежурные офицеры, присутствовавшие в большом зале столовой, растерялись от неожиданности. За закрытой дверью классной комнаты, забившись за пыльный шкаф, Дан отдышался и почти разревелся от обиды. Мало того, что все в экипаже без конца подтрунивали над малорослым мышонком, так теперь ему вообще прохода не дадут даже старшие кадеты. За драку полагаются розги, это знали все. Раз уж он начал драться, то теперь ему терять будет нечего, пусть лучше будут розги, чем выставление его на потеху здоровенными гардемаринами. Дан вытер проступившие слёзы и вдруг с ожесточением подумал, что из своего увольнения уже ни за что сюда не вернётся, а непременно уговорит Отто уехать в милый, добрый Торгензем. Главное, вырваться из-за проклятой высокой, кованной ограды, что окружала корпус нарядной, но непреодолимой стеной.

За вечерними классами к нему подошёл темноволосый высокий красивый кадет, всегда стоявший в строю первым. Был он удивительно аккуратен, строг и немногословен, со всеми держался отчуждённо и невыносимо высокомерно. Его звали Лендэ и происходил он из очень известной в Морее фамилии. Некоторые мальчики хотели бы приятельствовать с ним, ведь отцом кадету приходился знаменитый маршал Грегори Лендэ. Об этом поведал приятелю вездесущий и всё знающий Тимоти Равияр, сообщив как бы между прочим, что его отец водит дружбу с маршалом. Но сын графа Лендэ страшный зазнайка и на Равияра-младшего никакого внимания не обращает. Сейчас Тим сидел рядом и грустно вздыхал, догадываясь о незавидной участи своего приятеля. И вдруг высокородный Лендэ снизошёл.

– Теперь тебе попадёт сильно, Дагон, – спокойно сказал он, – хоть ты и не виноват. Получается, ты избил гарда. Его увёл офицер в лазарет, а кровь из носа у него ручьём лилась.

Дан оторвал взгляд от столбиков с примерами, в которые смотрел почти целый час, а они всё равно никак не решались. Он ждал капитана Тилло и его бесцветного равнодушного приказа, от напряжения кружилась голова и, как всегда от волнения, подташнивало.

– Знаю, – пробормотал Дан и переглотнул, стараясь избавить себя от пугающей картинки, всё время стоящей перед глазами – тёмной бадейки с розгами и такой же тёмной, блестящей лавки. Он не хотел ничего обсуждать, а снова принялся за арифметику. Но Лендэ не уходил, а в задумчивости смотрел, как Дан, стараясь отвлечь себя от невесёлых мыслей выстраивает в тетради чёткие ответы, не прибегая к дополнительным действиям. Математика немного помогла и тревожное ожидание притупилось, угасло.

– Послушай, – неожиданно удивлённо проговорил Лендэ, наблюдавший за действиями виновника происшествия, и присел на скамью рядышком совсем близко, так, что коснулся плечом невезучего кадета Дагона, – как это у тебя так быстро получается? Может быть ты мне немного поможешь, у меня с арифметикой никак не выходит?

Тим ревниво стрельнул на высокомерного Лендэ своими плутовскими желтыми глазами и сердито надул губы, но ничего не сказал, ответ был за Дагоном, а тот вдруг взял и помог. Ибо хоть что, лишь бы избавиться от мучительного, бесконечного ожидания и унизительного неотвратимого наказания. Стало приятно такое к себе внимание, а не только обидные дразнилки по поводу маленького роста и голубых глаз. А потом за ним пришёл дежурный офицер, оглядел вскочивших мальчишек и, безошибочно определив по росту Дана, приказал идти к адмиралу. Мышата замерли, похоже, у их однокашника случились очень большие неприятности. Рыжий Равияр, испуганно округлил глаза, от чего они у него стали вертикально-овальными и совсем уже кошачьими, и приоткрыл рот.

Да, было очень страшно и неприятно. Не прошло и двух месяцев, а его уже накажут. К капитану Тилло он присмотреться и привыкнуть успел, неминуемой кары ожидал от него или капрала Хокона, и даже прекрасно знал, какой она будет, но, чтобы быть вызванным на приём к самому адмиралу. От столь неожиданного поворота событий стало ещё тревожнее, отчего-то страшно захотелось пить, но дежурный офицер крепко держал свою руку на узком мальчишечьем плече. Ничего поделать нельзя, как ни крути, он разбил нос здоровенному гарду. Бледный гардемарин тоже стоял навытяжку в кабинете у адмирала, Дан с некоторым злорадством отметил, что нос у верзилы распух, а глаз красиво заплыл, отличный удар получился. И он усмехнулся.

– Кадет первого курса приготовительного отделения Дагон, – четко, но негромко, словно стесняясь, проговорил Дан

Адмирал Массар стоял у окна с очень строгим видом, но не мог сдержать улыбку, когда рядом с почти шестифутовым детиной оказался настолько маленький мышонок.

– Скажите мне, кадет первого приготовительного отделения Дагон, – напуская на себя строгость поинтересовался он и приблизился, разглядывая маленького драчуна даже с интересом, – как при вашем росте, вы умудрились сломать нос старшему гардемарину Кроненсу?

– Кулаком, – честно ответил Дан, даже не пытаясь врать и юлить, – нос был близко, господин адмирал.

– Кроненс, – спросил адмирал у верзилы, – а как твой нос оказался на уровне кулака мышонка?

– Я его держал в воздухе за кушак, господин адмирал.

– А зачем вы в кухне держали в воздухе младшего приготовишку?

– Мы в шутку, господин адмирал?

– А оскорбляли вы его тоже в шутку? – резко спросил Виктор Массар, – вы точно хотели знать, мальчик он или девочка? Так я вам скажу, это мальчик, его зовут Даниэль Дагон. Но судя по форме и цвету вашего носа, вы теперь и сами догадываетесь, что он мальчик, девочки так ловко бить не умеют.

Гардемарин попунцовел и опустил голову.

– Позор, – тихо проговорил Массар, – когда такое было, чтоб издевались над мышатами?

Оробевший от происходящего Дан осторожно оглядывал кабинет адмирала, пока его ни о чём не спрашивали. Прямо напротив входа расположились большой стол и кресло хозяина кабинета. Позади стола в простенке между массивными тёмными книжными шкафами, где поблёскивала позолота книжных корешков, Дан разглядел картину с морским пейзажем. Удивительно, в кабинете у настоящего адмирала висело не батальное полотно, а мирные морские виды, хоть и очень приятные для глаза. Был в кабинете ещё камин, а рядом с ним огромный, блестевший лаковыми боками глобус. Какая роскошь! Дан попытался разглядеть, что же на этой чудесной вещи изображено, а уже потом увидел сидящего в кресле возле холодного камина весёлого и очень крупного офицера в мундире инженерной службы. Тот довольно усмехался в густые усы и бороду и неожиданно подмигнул Дану. Дан смутился и опустил голову, принялся рассматривать узор ковра, затоптанного множеством ног, стоявших на нём регулярно. Ковёр был не новым, но довольно крепким, поскольку вытертых проплешин на нём ещё не образовалось. Дан принялся следить глазами за причудливым переплетением разной толщины коричневых и серых линий, создававших странные узоры, но при этом прислушивался к разговору, и с облегчением понял, никакого наказания ему не будет и излишне шумно выдохнул. Большой полковник инженерной службы снова беззвучно засмеялся, затрясся в тесном для него кресле.

– На ужине при том же стечении воспитанников, вы, Кроненс, должны извиниться перед кадетом Дагоном, если не желаете получить розог. Стыд какой! – адмирал был недоволен поведением гардемарина.

– Слушаюсь, господин адмирал, разрешите идти, – глядя строго перед собой, чётко проговорил гардемарин, делая вид, что совершенно не замечает серого мышонка, с которым всего пару часов назад собирался позабавляться, а получилось всё очень неприятно.

– Идите, – махнул рукой Массар, – иди и ты, кадет, возись со своими вечерними классами.

– Слушаюсь, – тоже четко проговорил Дан и развернувшись немного не по-уставному поспешил покинуть кабинет, жалея, что не смог разглядеть как следует великолепный глобус, который был размером больше его.

– Нет, – воскликнул сидевший в кресле офицер, когда они остались с адмиралом вдвоём, – ты погляди, что этот мышонок делает. Он же сломал нос Кроненсу, кулаком, говорит, и не стесняется. Вот зараза!

– Я бы тоже сломал, – объясняет Массар, недовольно поморщившись, – дежурный офицер доложил мне, что произошло. Мыслимое ли дело, вздёрнуть мальчишку словно куклу за кушак и приготовиться стащить штаны прилюдно. Молодец, мышонок, что не растерялся. Как бывает обманчива внешность, Филипп! Когда на стороне дурня Кроненса была сила, на стороне малявки оказалась находчивость. Я его даже наказывать не стану, хоть зануда Тилло очень настаивал и недоволен моим приказом.

– А чего же он такой маленький? – продолжил проявлять интерес полковник инженерной службы.

– Какой уж есть.

Вечером Дан осторожно показался в кухню. Он бы и на ужин не пошёл, меньше всего ему хотелось внимания к себе, но пропущенный обед вызвал такой голод, что в животе урчит. За его спиной шагал рыжий Тимоти Равияр, донельзя довольный, что его маленький приятель не наказан. Тим пообещал помогать, к нему неожиданно присоединился Лендэ, возмущённый издёвкой гардемарина. Эта слабая поддержка немного успокаивала. А Дана уже ждали те же гардемарины, что потешались над ним в обед. Всё внутри у серого мышонка замерло, все присутствующие в корпусной кухне на ужине замолкли. Кроненс, на лице которого расплылся приличного размера синяк, сделал шаг Дану навстречу и громко, немного гнусавя проговорил, чтобы его услышал в том числе и дежурный офицер:

– Приношу свои извинения, кадет, я был груб и неправ. Простите, меня.

– Хорошо, – тихонечко ответил Дан и покраснел, – хорошо, господин гардемарин, я вас прощаю.

Гардемарины захохотали всем отделением. Действительно комично, шестифутовый почти офицер флота извинялся перед серым маленьким мышонком. Кухня веселилась, а мышата с готовностью подвинулись за столом, уступая место герою дня. Тимоти Равияр преданно пристроился рядом с победным видом, словно всё произошедшее может относиться и к нему.

Но дразнить не перестали, более того, насмешки усилились. Дразнили уже не старшие, а крысята – кадеты второго приготовительного отделения, несколько человек особенно вредных. Крысята пребывали с несчастными первогодками в одних помещениях круглосуточно и имели возможность дразнить скрытно, исподтишка и почти постоянно. Всё время некоторые крысята норовили Дана толкнуть, подставить ножку, обозвать девчонкой или барышней, предлагали завязать бантики или принести веер. Дан делал вид, что не слышит постоянных издёвок, терпел, ему очень хотелось в увольнения. Нужно было вырваться из-за кованной ограды, чтобы навсегда покинуть проклятый корпус. Вся штука заключалась в том, что мышатам первые три месяца увольнение не полагалось. Никому, совсем. В сердце у Дана поселилась тоска. Он спасаясь от серости, часто вспоминал Торгензем, его луга и водопады, и уже не считал, что жизнь у моря сказочно хороша. Он упрямо терпел, перенося усталость, голод, холод в казарме под тоненьким одеялом, выговоры надзирателей и придирки офицеров, терпел насмешки однокашников и невкусные каши. Не выдержал он один единственный раз. Уже в самом конце ноября, когда так близки были увольнения в город, ожидаемые всеми с нетерпением. И снова всё произошло в кухне. К нему привязались всё те же противные второгодки. Вредные крысята уже пережили трудности, с которыми отчаянно боролись новички, и всеми способами стремились сделать и без того трудную жизнь мышат совершенно невыносимой. Самый маленький из мышат казался очень удобным объектом для насмешек, тем более, что даже гарды потешались над ним однажды.

Дан убирал тарелку и стакана с недопитым чаем, как неожиданно почувствовал сильный толчок в спину и одновременно с споткнулся о поставленную ножку. Он упал и проехал на пузе по лужице из остатков чая. Стакан лопнул с хрустальным звоном, ударившись об пол. Нос упёрся в чей-то ботинок, сразу же его окружили кадеты второго отделения и принялись насмехаться. Кто-то поставил ему на спину ногу, Дан ощутил лопатками грубую подошву, крепко прижавшую к полу.

– Ах, барышня, вы упали, – гадливо проговорил кто-то, мерзким нарочно писклявым голоском, – позвольте ручку, мы поправим вам кринолины и оборки на платьице. Вы испортили причёску, какая жалость! Полежите немного, отдохните!

У Дана застучало в голове. Вывернувшись из-под ботинка, он стремительно вскочил и, забыв обо всякой осторожности, со всего маха врезал обидчику по физиономии. Он умел драться и знал, куда следует бить, чтобы в потасовке выиграть. Его крепко сжатый кулак ударил обидчику снизу-вверх в челюсть так, что у здоровенного второкурсника лязгнули зубы, а вторая рука, распрямившись ткнула костяшками в окосицу и бровь. Здоровый, но приглуповатый Гордон Радагаст, гордившийся своей силой среди приготовишек, бывший чуть не на голову выше маленького, щуплого Даниэля, как-то странно всхлипнул и завалился назад, а Дан с силой толкнул его в грудь, довершив падение ненавистного крысёнка. Уже лежащему он врезал ему по носу и уху. Сначала оглушённый и смятый решительными и умелыми ударами его обидчик как-то обмяк, но потом всё ж пришёл в себя немного и ударил Дана в ответ, попав по губам и зубам, а уж после они поменялись местами. Обозлённый Радагаст от всей души припечатывал кулачищами и по лицу, и по рукам, и по корпусу. Но Дан не сдавался, он исхитрился и сильно поддал коленом Радагаста по спине, тот вскочил и начал бить уже ногами лежащего на полу оглушённого мышонка. В какой-то миг Дан ухватил дрожащими руками занесённую над ним ногу и резко дёрнул. Радагаст потерял равновесие и со всего размаху хлопнулся на спину, ударился головой и затих. И все вокруг тоже затихли. Дан поднялся и вытер рукавом кровь с разбитого лица, но не столько вытер, сколько размазал. Всё это произошло настолько быстро, что находившиеся в столовой немногочисленные офицеры и надзиратели даже не смогли сообразить, что к чему, а Радагаста уже поднимали подоспевшие гардемарины и старшие кадеты. Почти сразу же появились злой капрал Хокон, капитан Тилло и старший казарменный надзиратель.

– Ты, Кроненс, ещё счастливо отделался, – пошутил кто-то из гардов, поддерживая полуобморочного Радагаста, – смотри какой этот мышонок злющий, зверёныш просто.

Обоих драчунов увели из кухни. Шатающегося и оглушенного падением Радагаста препроводили в лазарет, а перепачканного в чае и крови Дана в караулку, где без всяких церемоний и жалости капрал Хокон отсчитал первые в кадетской жизни Даниэля Дагона розги. Но Дан не кричал и не плакал, а только вздрагивал, закусив губу и уткнувшись лицом в тёмную, мокрую от слёз блестящую доску лавки. Во-первых, это была только два десятка ударов, по сравнению с тем, что пережил он в Тумацце, они оказались сущими пустяками, а во-вторых, хоть и выпороли его, но в драке всё же победил он. Победа осталась важнее порки. Он снова оказался в кабинете у адмирала, но в этот раз рассматривать прекрасный глобус у Дана не было ни сил, ни желания, он устал. Его взгляд перебирался с одной тёмно-зелёной полоски ковра на другую, а под левой ногой противно скрипела паркетная доска.

Виктор Массар драк в своём корпусе не любил, желал бы их избежать любыми способами. Драки были строжайше запрещены, но одновременно с этим адмирал понимал, что мальчишки, есть мальчишки, драчливость многих определена самой природой. Но такое видел впервые, хотя и на посту директора корпуса он пребывал только лишь три года. Сначала маленький мышонок сломал нос старшему гардемарину Кроненсу, тот, правда, сам вёл себя недопустимо и получил по заслугам. Но сегодня этот же мышонок избил кадета второго отделения, да так, что тот попал в лазарет. И бы было что примечательного в этом первогодке, но ведь ростом самый маленький. Самый маленький в корпусе и такое творит! Капитан Тилло, офицер при первом отделении, сам стоял не жив, ни мёртв в кабинете адмирала. В том, что произошло была и его вина, он на какое-то мгновение ослабил внимание к приготовишкам, и случилась драка. Мышонок тоже стоит, повесив голову, старается встать поровнее, но не получается, где-то что-то у него болит, похоже.

Массар приготовил было грозную отповедь, но увидел перед собой расхристанного, всего в пятнах подсохшей крови и ссадинах мальчишку и немного смягчился.

– Вы знаете кадет, – тем не менее строго произнёс он, – что драки запрещены в корпусе?

– Да, – говорить Дану было больно из-за разбитых губ, он почти шепчет.

– Отвечайте, как положено, – рыкнул адмирал

– Так точно, господин адмирал, – всё равно вышло плохо, как-то коряво и шепеляво, из разбитой губы снова струйкой потекла кровь, но пришлось стоять смирно и даже голову поднять на сердитого директора.

– А для воспитанника первого приготовительного отделения вы не слишком рьяно начали своё обучение? За что вы избили кадета Радагаста?

Дан немного подумал над формулировкой ответа, не жаловаться же в самом деле. Он хоть и мышонок, но его уже просветили, что выдавать товарищей, жаловаться на них офицерам и надзирателям, а тем более выдавать подробности драк и ссор – самый большой кадетский грех, и грешить против правил он не станет.

– Выпросил, вот и получил, больше не полезет, господин адмирал.

Массар только усмехнулся, конечно, кто ж ему расскажет правду. А мышонок ничего, не робкого десятка, хоть и маленький росточком.

– А про розги вы слышали?

– Кадет уже был наказан, – поспешно ответил капитан Тилло, кажется он жалел, что назначил всего дюжину розог, следовало бы увеличить их число.

– Идите, кадет, – грустно вздохнул Массар, – капитан, отведите его в лазарет, пусть там смажут…боевые отметины.

Когда Дан вернулся в казармы до отбоя осталось совсем немного. Мальчики сразу же быстро обступили невезучего приятеля и подавлено молчали. У Дагона были разбиты губы, на скуле и под глазом наливался синяк, на лбу темнели царапины. Болели сбитые костяшки пальцев и, Дан чувствовал, что где-то в боку кололо при вдохе, сидеть после наказания тоже было неудобно. Он разделся и лег в койку, не дожидаясь команды казарменного надзирателя к отбою. Хорошо, что его койка стояла у самой стенки и можно было отвернуться к ней, замереть и поразмышлять над своими горестями. Но не тут-то было.

– А ну встать, – раздалось у него над ухом грозное.

Он вскочил, капитан Тилло возвышался над ним.

– Кто позволил лечь до отбоя?

– Никто, я сам, я устал – вырвалось у Дана горько. Он в самом деле устал от всех неурядиц и неприятностей сегодняшнего дня.

– Отнесите свой мундир в прачечные, – приказал Тилло, не обращая внимание на совершенно разбитого неприятностями воспитанника, – к завтрашнему утру прачки приведут его в порядок, заберёте до утренней побудки. А по возвращении извольте простоять среди казармы два часа в наказание за самовольный отход к отбою. Бегом марш.

Плохой выдался день, и ночь начинается плохо. Все уже лежат в койках, а он мучается в одном нижнем белье посредине холодной спальни под пристальным взглядом казарменного надзирателя, который требует стоять прямо и даже не шевелиться. Дан сильно замёрз за два часа неподвижного стояния, его била мелкая дрожь. Единственная мысль успокаивала – он победил Радагаста. Совсем паршиво становится после утреннего построения. Капитан Тилло, обходя строй и остановившись возле него, придирчиво осмотрев приведённый заботливыми женщинами-прачками мундир в порядок, за одним оценил живописность побитой физиономии и хмыкнул: