Читать книгу: «Драконья доля», страница 3

В целом Марка была ничего. Баба как баба – лет под сорок, краснолицая, уже грузная, с широкими плечами и большой грудью. Одета в синюю юбку почти до щиколоток и голубую блузу с вышивкой по вороту. Поверх – фартук с большим карманом. Коричневые волосы разделены на прямой пробор, гладко зачёсаны и заплетены в косицу. Говорила тётка Марка быстро, деловито, по существу. И было видно, что спрашивать станет строго. Так что надо постараться.

Ладно, попробую – что мне терять?

– Сейчас пойдёшь на огород. Натаскаешь воды, там две большие бочки, а потом прополи помидоры и перец. Но до вечера не поливай! Как солнце красным станет, вот тогда.

Да, это я знала. В солнцепёк воду не льют – толку не будет. Поливают рано утром или на ночь.

– Как сделаешь, найди меня. Я буду на втором этаже, в нумерах. И руки вымыть не забудь!

Я закивала.

Хотелось есть. Ужасно. После того как я битый час моталась с коромыслом от колодца до тех бездонных бочек, ноги едва держали. И грядки с помидорами, высокими, подвязанными к кольям, казалось, тянулись на лигу. Но сорняков там было преизрядно – а я, как нагнусь, перед носом всё плывёт. Потому что ела в последний раз вчера ещё до заката. Два сухаря и немного орехов. Но сейчас хоть напилась. Колодезная вода оказалась хорошей, холодной и сладкой.

– Син, так, что ль, тебя? Иди обедать! – послышался голос Марки от дверей.

Ох, как вовремя. У меня уже в глазах черно и кишка кишке кукиш кажет. Я сейчас за горбушку с половинкой огурца да с солью готова убить тем коромыслом!

Ополоснув руки и лицо в кадке, засеменила вслед за Маркой вглубь дома. И впрямь, едой пахнет, похлёбкой, да так, что рот слюной наполнился.

Зашли на кухню, где у стены стоял большой стол. За ним уже сидели Варек, два парня и незнакомая девчонка. Марка ткнула пальцем в деревянный стул, перед которым стояла большая глиняная миска, доверху налитая горячей красноватой похлёбкой. На доске в центре лежал порезанный толстыми ломтями круглый каравай. А рядом, на блюде, огурцы с помидорами. Ой, роскошество какое!

– Это Син, новенькая. Син, запоминай, – начала тыкать пальцем Марка в тех, кто уже ел, – это Долгар, он конюх. – Жующий хлеб темноволосый дядька лет тридцати кивнул головой. – Это Иргай, он на все руки мастер, на подхвате, а по вечерам вышибалой работает. – Плечистый белобрысый парень напротив моего места уставился мне в лицо, хмыкнул, подмигнул, заставив меня потупиться. Марка грозно насупилась: – Долгар, Иргай, чтоб без глупостей! Девку работать взяли, а не вас развлекать. Увижу, что пристаёте, скажу Вареку, сами знаете, что будет. – Белобрысый скривился и уставился в миску. Марка кивнула и продолжила уже мягче: – И последняя – Уна. Ты с ней спишь в одной комнате, – ткнула в русую девку чуть постарше моих лет на стуле рядом.

Я обрадовалась – может, подруга будет, расскажет мне, что тут и как.

Уна и ухом не повела на речь Марки. Как носила равномерно ложку от миски ко рту, так и продолжала носить. Я тоже вцепилась в ложку. Пока ясно главное – кормить, как обещали, будут. И, если что, защитят и от своих, и от чужих. А со временем всё узнаю. Лишь бы сразу не выгнали!

Миску с пряной рисовой похлёбкой я опустошила за три минуты. А потом ещё подтёрла ломтём хлеба дочиста. Хорошо-то как!

– Син, сейчас поможешь Уне здесь убраться, ополоснуть посуду, и начинаем готовить ужин для гостей. Всех, кто служит тут постоянно, ты теперь видела. Ещё несколько человек приходят из деревни, работают подённо. С ними познакомишься позже. И не ленись!

Да я всегда! Пусть только скажет, что делать надо!

В зал, где шумели приезжие и завсегдатаи «Красной гусыни» – я наконец-то узнала, как называется постоялый двор, – тем вечером меня не посылали. Я только таскала тяжелогружёные подносы со снедью – картошкой, рисом и жарким в тёмной подливе – с кухни до стойки в зале. И то было страшно. На меня глазели, а пара мужиков всю дорогу обменивалась шуточками, после которых сидящие вокруг хохотали. Было жутко неудобно – словно я делаю что-то плохое, недозволенное. Как с задранной юбкой по улице у всех на виду идти…

В полночь Варек вытолкал за дверь последних гуляк и сел считать выручку. А меня Марка отправила греть воду и мыть посуду. И сказала, что как с посудой закончим, столы протрём, пол выметем, тогда уже можно и спать идти.

Я кивнула. Вроде, пока не очень страшно. Только грязной посуды да кружек из-под пива прям гора. Зато последние не жирные, отполоскать легко.

Рядом беззвучно и споро работала Уна. Попробовала с той заговорить, но ничего не вышло. Вообще казалось, что Уна меня не слышит – лицо оставалось абсолютно невозмутимым, словно не я говорю, а муха вокруг жужжит.

Уже перед сном меня остановил Варек:

– Всё поняла? Слушаешься Марку. Если чего неясно – спрашиваешь у неё. А если защита нужна – бежишь ко мне. Начнёшь колобродить с мужиками – выгоню. Получать пока, кроме крова да еды, будешь одну серебрушку в неделю. Согласна?

Я кивнула. Вряд ли мне кто-то даст больше. Только сколько в той серебрушке медяков? Как узнать бы?

С Уной я попробовала заговорить ещё раз перед сном, когда та, сидя на своём тюфяке, расплела косу и начала расчёсывать волосы. Глухой она не была, это я уже просекла – Маркины приказы Уна слышала, как охотничий пёс свист хозяина. И немой тоже. Сейчас Уна сидела, водила гребнем по волосам и то ли пела, то ли жаловалась под нос:

 
Ала, Алика,
птичка малая,
Птичка серая да бескрылая,
Не свить гнездо, не рожать птенцов,
Клеть железную на глухой засов…
 

Этого мотива я раньше не слышала. Заунывный, как похоронный плач, и пела Уна, раскачиваясь из стороны в сторону, прикрыв глаза. Может, она ненормальная? Жаль, коли так.

Раздеваться целиком я не стала. Только сняла обувь да расчесалась. Сама решила, что при первом случае перестираю и подлатаю всё, в чём бродила по лесу. Улеглась на тюфяк, вытянула ноги – хорошо-то как после ночёвок на сырой земле промеж древесных корней! – уставилась в косой дощатый потолок и, сама того не заметив, уснула, так не дослушав песню Уны про «глухой погост да зелёный дёрн»…

Утро началось рано, как в деревне.

– Син, просыпайся, да по-быстрому! И марш на кухню, надо печь затопить и завтрак сготовить!

Угу. Сейчас. Хорошо, не коров доить, а то б было на час раньше. Оглянулась – тюфяк Уны был уже пуст. Неужели свезло, и доярка тут есть? Сейчас причешусь, оденусь и прибегу…

Дел в большом хозяйстве было невпроворот, только крутись. Я послушно чистила и резала овощи, следила за варящимся рисом, чтоб не пригорел, держала нужного жара огонь в специальной печи, где пёкся хлеб, заваривала чайник за чайником тайру³, которую Марка уносила куда-то на подносах. Наконец утренняя запарка кончилась. Марка строго посмотрела на меня:

– Неплохо, вроде не криворукая. Сейчас села, быстро перекусила и марш на огород – соберёшь огурцы, какие поспели, а потом дополешь, что вчера не доделала. И снова бочки наполни! А вернёшься, покажу, как тут полы в нумерах моют.

Закивала. Пока вроде всё по силам. И полы я мыть умею. А коли что не так – научусь.

Я стояла кверху задом над грядкой с перцем, когда сверху послышалось:

– Как дела, дирёёёвня?

Подняла голову – на крыше сарайчика разлёгся на пузе Коржик.

– Скока тебе денег в неделю дали?

– Серебрушку, – отозвалась я. – Половину, как обещала, тебе отдам. А скока, кстати, в серебрушке медяшек?

– Ты в каком медвежьем углу жила? – мальчишка резко поднялся и теперь сидел на краю, свесив босые грязные ноги. – Мало тебе дали, потому что сразу видать – простота ты неотёсанная. А в серебрушке полсотни медяков.

Заморгала в растерянности. Вчера Марка, когда спрашивала, умею ли я считать, сказала, что кружка пива стоит три медяка. А в серебрушке, значит… начала загибать пальцы – три, шесть, девять… – получается шестнадцать кружек с лужицей. То есть я работаю за две кружки пива в день? Как-то и впрямь немного. Вот только в Красных Соснах, у отчима, вкалывала я не меньше, а не получала ничего вовсе. Так что, выходит, я всё одно в прибыли. Но всё же то, что Коржик опять на меня как на дуру посмотрел, обидело. Вскинула на него глаза:

– Если хорошо работать стану, мне прибавить обещали!

– Ну-ну, – осклабился в ответ рыжий.

– Коржик, – решилась я. – А ты грамоту знаешь?

Показалось, что кто-то с именем Корделиус обязательно должен быть грамотным.

– По складам умею, – важно заявил парень.

– А меня научи? Я буквы уже знаю!

– А зачем мне это? – сморщил нос Коржик.

Ну да. Зачем ему со мной морочиться?

– Во! Сиськи дашь потрогать – помогу!

Я почувствовала, как покраснела до макушки. Вот же! Ещё сопляк, а уже охальник! Повернулась к грядке и со злостью рванула куст лебеды. Неудачно – та не вылезла из земли, а оборвалась у корня. Ну и пусть!

– Будешь вредничать, скажу, что ты всем даёшь – тогда не отвяжешься!

– А я Вареку скажу, что ты врёшь!

Кажется, случайно я угадала, Варека Коржик опасался.

– Ишь как завелась! Ладно, посмотрю, как вести себя будешь!

Но что ж за гадёныш этот рыжий! Разве так можно? И сидит, лыбится, словно ничего и не было.

От расстройства чуть не выдрала вместо сорняка куст перца, густо увешанный красными и зелёными стручками. И, как назло, в этот момент и вышла посмотреть, чем я занимаюсь, Марка.

– Ах ты ж безрукая! Лясы точишь вместо дела? День поработала, думаешь, и хватит? Ну-ка марш за мной!

Я, понурясь, побрела следом за Маркой. Сейчас как выгонит!

Потом мы убирали комнаты. Одну за одной шесть подряд. Я под присмотром Марки мыла полы, а та перестилала бельё на широких кроватях. Я молчала – как жаловаться, если даже затылком чувствуешь неодобрение?

– Сейчас закончим, воды нагреешь, покажу тебе как стирать. А полоскать ходят на речку. Но туда тебя одну, без присмотру, я пока не пущу.

Да я и не рвусь. Пока мыла, тихонько оглядывалась – интересно же, как в городах живут? Хотя пока заметила только одно отличие – у нас в чести были солидные, переходившие из поколения в поколение деревянные резные сундуки с обитыми железом или медью углами. А тут вместо сундуков в каждой комнате стоял шкап – большой деревянный ящик с дверцами вроде оконных ставень снаружи и полками внутри. На одной из полок, которую я протирала влажной тряпкой, обнаружился лист бумаги. Не чистой, а исписанной. Буквы были наклонными, красивыми, как кружевная вязь. Я разобрала большую, с хитрой закорючкой «Д», а в другом месте – «А». Показала лист Марке – та пожала плечами:

– Прихвати на кухню, на растопку бумага хороша.

А я решила, что лучше оставлю красивый лист себе. Буду разбирать потихоньку, может, чему и научусь. И чистые поля там широкие. Можно цифры написать, чтобы как следует запомнить и не путать. Сложила письмо вдвое и сунула за пазуху.

* * *

Прошло две недели. Я с утра до вечера крутилась по хозяйству – постоялый двор был большим, со своим огородом, конюшней на тридцать лошадей, огромным двором, трёхэтажным доминой и пристройками. И всё требовало заботы, глаза да ухода. Зато кормили хорошо – обычно на завтрак шли остатки вчерашнего ужина, на обед была сытная похлёбка со свежим хлебом, на ужин картошка или рис, часто с мясной подливой. В деревне я ела хуже. С долгами удалось расплатиться – за серую рубаху и посконную юбку, в которых я работала, Марка взяла полторы серебрушки. А ещё двадцать пять медяков с первого заработка я, как обещала, отдала Коржику. Скрипя зубами… а что делать? Слово есть слово.

Тот ссыпал монеты в карман портков, ухмыльнулся:

– Не думал, что ты отдашь.

– Слово дала, – поглядела я на него исподлобья.

– Кончай дуться. Давай, цифры покажу.

– Цифры не надо, я уже сама запомнила.

И мудрено было не запомнить. Над прилавком, за которым стоял по вечерам Варек, висела доска. Звали её меню. Слева написаны всякие «пиво светлое» или «молодое красное», а справа – сколько это стоит. А кто читать не умеет, так для тех рядом с каждой строкой имелся рисунок – жёлтая кружка с пеной над ней или красный стакан и рядом – горка монеток, две, три, пять или сколько надо. Так когда на цифры смотришь и их же без конца слышишь вечер за вечером, будь хоть с дырой в голове, а в памяти застрянет.

С буквами было хуже, потому что оказалось, что одна и та же могла писаться по-разному. Большие, маленькие, печатные и прописные… как понять, что вешалка, трёхногий мост и что-то вроде верблюда – это одно и то же?

Кстати о верблюдах – до того я никогда их не видела. А тут поглядела вживую сразу на целых трёх. Настоящих, жёлто-бурых, с двумя горбами и оттопыренной губой. Мимо проезжали купцы из Зарифа – тёмные, как из обожжённой глины слепленные лица, ничего не выражающие чёрные глаза, за поясами – кривые кинжалы. Марка сказала мне близко не подходить. Да я б и сама не полезла – отчего-то стало страшно.

Вообще, людей вокруг было столько, сколько я себе и вообразить раньше не могла. Многие – совсем не похожие на наших, деревенских. Например, часто взрослые мужики не носили бород, ходили с голыми лицами. Мне поначалу казалось странным… а потом привыкла. Я бы хотела поговорить, расспросить, узнать побольше о том, как тут живут, но случая не представлялось. Марка следила, чтобы я всё время была занята, а ещё чтобы зря не болтала. Работала я либо под её присмотром, либо с молчаливой Уной. Один раз после ужина я попробовала заговорить с конюхом Долгаром, казалось, что тот незлой, но мы и парой фраз переброситься не успели – появилась Марка и отчитала меня за то, что лезу, куда не просят. Велела быть скромнее да её слушать. Я решила не спорить, пока не заработаю хотя бы трёх серебрушек – однажды вечером в зале я услышала, что при входе в город берут одну или две. Но вдруг я не сыщу мага в первом городе, куда приду?

Сколько придётся заплатить магу, я и представить себе не могла.

И о своих планах молчала.

Глава 4

Человек может забыть чистую свежую воду, которой ему дали утолить жажду, но грязную и горькую он не забудет никогда.

Г. Х. Андерсен

Когда отец ещё не пропал, он много рассказывал о местах, куда ездил. Только я маленькой была и запомнила плохо. Но тогда казалось, что трактиры и постоялые дворы, где собираются люди из разных концов страны, – места столь же чудесные, как дворец, куда в сказке отправилась принцесса в карете из тыквы. То, что я видела сейчас, на сказку было не похоже.

Ходили к нам по вечерам в основном местные мужики – выпить, посидеть, погорланить песни, потолковать о делах. Баб и девок не было совсем, а если какая и появлялась, то не в одиночку, а обязательно со спутником. Правда, одна приезжая мне запомнилась: была она совсем непохожей на других – в штанах и сапогах, удобной куртке, с волосами, закрученными на затылке, и мечом на поясе. Держалась уверенно, и народ перед ней расступался. Приехала верхом на хорошей лошади, а спутника при ней не было. И расплачивалась она за себя сама. Я спросила Марку, кто это, но та меня одёрнула, что, мол, не моё дело – по постояльцам глазами шарить. Вон прилавок протереть надо, весь в пиве!

Разговоры тоже послушать не выходило. Некогда уши развешивать, если с тяжеленным подносом туда-сюда бегаешь. Тут как бы чего не уронить… А если и услышишь по пути пару фраз, всё равно непонятно, о чём они. Единственно – об этом говорили все – шли толки, что на большаке завелась банда какого-то Сорокопута, на крупные обозы не нападают, а одиноких путников грабят. И ещё спорили, прилетит ли драконий патруль, чтобы поймать этого Сорокопута или ловить его будет местный лорд – какой-то там Лидо тер Асаран?

За едой на кухне говорили тоже немного. Так, перекидывались фразами, что сена побольше купить надо или что крышу на флигеле до зимы поправить следует, а в основном молчали. Только один раз, когда я решилась спросить, что там дальше по дороге на запад, тётка Марка усмехнулась и сказала, что за селом начинаются поросшие лесом холмы, где водятся гоблины.

– Какие гоблины? – заморгала я.

– Они маленькие, щуплые, нормальному человеку по плечо, но зато вёрткие да сильные. А кожа зелёная и в мелкой чешуе. А на лапах когти чёрные.

– Это как у ящериц, что ли? – не поняла я. – А они опасные?

– А то! Само собой, опасные. И хитрые, затаятся и подкарауливают! А особо до девок охочие!

– Как до девок?

– До человечьих девок. Те горячие, мягкие да сладкие. Вот гоблинам и нравится, – осклабилась Марка.

Я обвела глазами стол – Уна привычно молчала, неслышно шевеля губами, Долгар с Иргаем усмехались, глядя на меня. Потом Иргай кивнул, как бы подтверждая то, что сказала Марка.

Ночью я долго не могла заснуть – всё мерещились в темноте жуткие хари и зелёные лапы с чёрными когтищами, тянущиеся ко мне. Пусть я не мягкая и не сладкая, но страшно было всё равно. Повезло мне, что сюда невредимой добралась!

Оставаться в «Красной гусыне» насовсем я не хотела. И потому, что поняла, что мне и в самом деле платят мало, когда услышала, как одна подёнщица сказала другой, что три серебрушки за эту неделю потратит на ярманке, которая будет в выходной. А работали подёнщицы в два раза меньше Уны и меня. И выходной у них был. И, главное, им никто не запрещал болтать и смеяться за работой. А стоило мне открыть рот – как тут же появлялась Марка и либо одёргивала, либо отсылала поливать огород. Где, кроме как с чучелом на палке, беседовать было не с кем.

Зато я осознала другое, очень важное. Что, хоть ушла я из дома от отчаянья, не зная, что со мной станется, но, может, и не пропаду. Выходило, что прокормить себя я всяко сумею. А если найти работу, где есть с кем поговорить, так мне ещё лучше, чем в Красных Соснах, будет. Потому что сама себе хозяйка и никому не обязана.

Походя я присматривалась к тому, как ведут себя приезжие, глаз-то мне Марка не завязывала. Как сидят за столом, как едят, как здороваются и кланяются. Поклоны в пояс, как делала я, тут никто не бил. Или кивали, или кланялись, чуть-чуть наклоняясь вперед. А девки – пару раз такое видела – смешно приседали, склонив голову и держа спину прямой. Однажды, когда мы убирали нумер и Марка вышла за свежим бельём, я попробовала присесть перед зеркалом, так вышло по-дурацки до ужаса. Так что решила, что буду, если понадобится, просто кланяться, как парни.

Иногда, когда я копалась на огороде, забегал Коржик. Как ни странно, я была рада. Поговорить-то хотелось. Хоть с кем-то. Марка только одёргивала да отчитывала, Уна молчала или выла на ночь глядя песню про Алику на погосте, а к остальным меня не подпускали вовсе. Правда, толку от Коржика было немного. Когда я спросила его про гоблинов, он только заржал. Зато я приладилась тянуть из него, как пишутся буквы и слоги – по паре за раз. Хоть какая, да польза.

Последний месяц лета почти закончился, и я понимала, что нужно определяться, как быть дальше. То ли попробовать прибиться к торговому каравану, идущему на запад, то ли отложить до весны. Кумекала и так и эдак. Если поработаю в «Красной гусыне» до апреля, так у меня будет аж тридцать серебрушек – больше половины золотого! Тогда можно и одёжу поприличнее справить, и в город без опаски идти. И на мага, наверное, хватит. А ещё я услышала, что в Марен-Каре ярманки бывают два раза в год – не только осенью, но и весной. То есть попутный обоз точно сыщется, было бы чем заплатить.

Но оставаться тут хотелось не особо. И обидно было, что платят мало, и скучно быть всё время одной. Мне даже стало казаться, что Марка нарочно не даёт мне ни с кем разговаривать. Не потому, что это работе мешает, а чтоб я чего-то не узнала.

Однажды мы с Маркой и Уной пошли на речку, полоскать бельё. Время Марка выбрала несусветное, настолько спозаранку, что даже собаки ещё не брехали, спали. Трава была в росе, дорогу затянул туман, а к реке пробирались мелкими шажками – там пелена была вовсе непроглядной. Но пока отполоскали три здоровенные корзины, пока отжали, встряхнули да сложили, чтоб потом удобно развешивать, наступило настоящее утро. И на дороге от села показалась группка молодых баб – звонкие голоса и смех в утренней тишине разносились далеко… Я было обрадовалась, да зря. Марка тут же засобиралась, причём идти предложила не по дороге, а напрямки, через овраг. Мол, пора, дела ждать не будут.

Я настолько была занята тем, что смотрела под ноги, боялась споткнуться и думала, как бы не уронить корзину и не извалять чистое бельё в пыли, что и не заметила, что путь лежит через кладбище. Может, всё б и проворонила, если б Уна вдруг надрывно не затянула своё: «Ала, Алика, птичка ма-алая…»

Марка начала громко ругаться. Я заозиралась и чуть не выронила бельё – вокруг торчали надгробные камни да вешки. Уна забрела куда-то в сторону – стояла перед большой грудой камней, пела и раскачивалась, не выпуская корзину из рук. Из груды торчала вешка с дощечкой, на которой чёрными буквами было написано имя. Прищурившись, разобрала – первая и последняя вроде «А». Имя недлинное. Догадка прострелила молнией – неужели там лежит Алика? Неужели песня – не просто так? Или это совпадение?

Ясно, что Марка ничего не скажет. А с Уной не потолкуешь. Только получалось не совсем понятно… Решила спросить у Коржика – вдруг тот что слышал?

Коржик, как по заказу, возник, когда я после обеда пошла рвать к ужину укроп с петрушкой и собирать огурцы.

– Коржик, привет!

– Привет! Ты что сегодня такая добрая, сама здороваешься?

– Да спросить хотела. Ты ж всё тут знаешь. Скажи, кто такая Алика?

– Алика? А зачем тебе?

– Да Уна про неё песню без конца поёт.

– Мало ли про кого поют, – фыркнул Коржик.

– А сегодня мы с речки через погост шли, так там могила, – не отступала я.

– А-а… Ну была такая, приболела да померла.

– А отчего померла?

– Отчего, не отчего… Просто померла. Всяко лучше, чем если гоблины… Ну, я пошёл, мне пора!

Мне показалось, или он чего-то недоговаривает?

Как бы выяснить?

Только надо ли мне это знать?

Может быть, потому, что была встревожена из-за Алики, а, может, просто оттого, что устала от молчанки, но днём я подошла к Вареку и сказала:

– Дядя Варек, Марка вроде мной довольна.

– Ну и?..

– И работаю я с утра до вечера, без выходных, больше, чем любая подёнщица.

– Ну и?..

– А они получают больше! – припечатала я.

– Да ну-у? Точно знаешь?

– Да, своими ушами слышала, – решила я не сдаваться.

А если не прибавит, так уйду. Теперь у меня опыт есть, в другое место легче будет пристроиться.

– Экая ты резвая. А что живёшь да столуешься здесь бесплатно – не забыла?

Я смутилась. И в самом деле же тут и ем, и сплю. Но решила не отступать, вспомнив, как, услышав о моей оплате, скривился Коржик.

– Всё равно серебрушка – очень мало!

Варек поскрёб пятернёй подбородок, разглядывая меня в упор. Прищурился, кивнул каким-то своим мыслям:

– Ладно, накину. Пусть будут целых две. Но и работы добавлю. Так будет справедливо.

Две? Я округлила глаза. У меня вышло! Это скока же тогда я к весне смогу скопить?

Работы и впрямь прибавилось – Марка поручила мне дойку коров и заботу о птичнике. Я не спорила. Ничего, что вставать на час раньше, оплата-то теперь в два раза больше!

А по вечерам мне полагалось надевать красную рубаху, подвязывать волосы красной же лентой и не только носить еду с кухни, но больше времени проводить в зале – вроде как помогать Вареку разливать пиво. Запах спиртного – кислый, раздражающий – мне не нравился, как и липкие взгляды пьяных мужиков, но зато теперь можно было послушать, о чём говорят. Сорокопута ещё не поймали, урожай в этом году выдался хороший, скоро пора свадеб, а потом настанет время платить налоги лорду.

Я быстро поняла, зачем нужна в трапезной. Пусть не красавица, но молодая сноровистая девчонка всегда мужиков видом радует. Вот они и сидят за столами дольше, и заказывают больше. А Варек следил, чтобы ко мне не приставали. Хотя было всё равно неловко. Вроде и не трогают… а почему-то хотелось помыться.

Марка сказала, что раз по вечерам я помогаю хозяину, то должна вести себя как положено, по-городскому. И заставила учиться делать те самые книксены.

– Глаза не таращи, рот не разевай. Улыбайся больше. И ни с кем без надобности не спорь. Девкам перечить не положено. Можешь косу теребить, вроде как показываешь, что смущена.

Я кивала. Мне и в самом деле было неудобно.

А ещё Марка отрядила теперь на огород Уну, сказав, что у меня лапищи с чёрными ногтями на грабли похожи. С такими в зале делать нечего. И заставила держать руки в тёплой воде с мылом, а потом тереть щёткой и мазать подсолнуховым маслом. И пригрозила, что за каждый раз, как увидит меня с чёрными ногтями, будет с оплаты снимать по медяку. Я впечатлилась, хотя понять, к чему такие строгости, не могла. У половины постояльцев тоже были лапы как лопаты, и ничего.

Присматривали за мной постоянно. Как-то раз в проходе, ведущем на кухню, меня подкараулил молодой чернявый купец. Схватил за руку и шепнул: «Я на третьем этаже во второй комнате от лестницы. Приходи ночью, пять серебрушек дам!» Я даже головой замотать не успела, как рядом возник Иргай со своей обшитой кожей короткой дубинкой. Купец тут же меня отпустил, сделав вид, что ничего и не было. Я, само собой, никуда не пошла. Чай не дура!

По выходным в селе проходили ярманки. Я хотела сходить – не то, чтоб что-то купить, но хоть посмотреть на цены, понять, сколько стоят сапоги, а сколько – плащ, но меня не отпустили. Тётка Марка так и заявила:

– Прибавки просить здорова, а работать кто будет? Сама знаешь, в выходной у нас полон зал!

– Да я днём быстро сбегаю… – попробовала заныть я.

И получила в ответ резкое и окончательное:

– Нет.

Может быть, поэтому, когда Варек предложил мне заработанное не забирать, а оставить в деле, чтоб на каждую монетку за год ещё одна набежала, я отказалась. Потому как никто не знает, сколько он мне платит и платит ли вообще. А если брать деньги не буду, а потом весной попрошу сразу семьдесят серебрушек, а он мне их отдавать не захочет – что тогда? Вступиться за меня некому. А так получится, что он мне при любом раскладе больше чем за неделю не задолжает. Только где хранить деньги? Закуток под лестницей с деревянной щеколдой на гвозде надёжным местом никак не казался. И всюду сновал народ. Да ещё тётка Марка с меня глаз не спускала. Выходило, что нужно деньги – а у меня и было-то всего пять монеток – при себе держать. Я решила, что сошью мешочек на шею, и там вместе с бабушкиной цепочкой, которую не снимала никогда, и стану носить мои серебрушки и мамины бусы. А то, если пропадут, ничего у меня от мамы не останется.

Иногда по вечерам, пока горела масляная лампа, я вертела в руках тот исписанный лист. Первое слово я разобрала – «дорогая». А вот второе было именем – то ли Алима, то ли Алиша. Дальше буквы были мелкими и наклонными, я путалась, но пыталась понять. Сама накрутила целую историю, почему тот, кто писал, уехал от своей жены или невесты и что он ей сказать хочет. Слова были длинными, звучали непривычно. Например, драгоценная и незабвенная. У нас так не говорили.

Погода переменилась, и впрямь началась осень. Жара ушла, сменившись хмарью и моросящим дождём. Если раньше я сомневалась, уйти или остаться, то теперь просто радовалась, что у меня есть тёплый угол и мягкий тюфяк. И старательно помогала тётке Марке рубить капусту для закваски и солить в больших кадушках грибы, которыми сейчас торговал каждый второй. И мужики, и бабы. Я завидовала – мне тоже хотелось в лес, засиделась я в четырёх стенах, но понимала, что не отпустят.

Может, тут хороших да безотказных работниц не так уж много, хоть село на вид и велико?

Смуту в установившийся безмятежный душевный лад внесла неожиданная встреча прямо во дворе трактира. За углом коровника меня подкараулила незнакомая старуха – сгорбленная, в закрывающем лоб и щёки чёрном платке. Вцепилась в руку и забормотала:

– Уходи отсюда, деточка! Беги, пока не поздно! Не то сожрут тебя звери лютые, только косточки да останутся! А душа белая пропадёт навек!

Я остолбенела. Бабка больно сжимала моё предплечье, глядела пронзительными глазами, даром, что на одном было бельмо, и продолжала причитать:

– Беги, беги отсюда, деточка! Не дай сгубить себя, как других сгубили!

– Кого сгубили, бабуля?

Ответа я не получила – из-за угла широким шагом вылетел Иргай, грубо схватил старуху за плечо, встряхнул и поволок к воротам:

– Опять привалила, ведьма сумасшедшая! Говорил, не ходи сюда больше! Сейчас ты у меня получишь! – Обернулся: – А ты иди коров дои. Что, ненормальных не видела?

Я кивнула и заторопилась в хлев. Но осадок остался… Странно это всё как-то… И Уна, и Алика, и вот теперь эта бабка. Спросить бы – да некого.

Спустя пару недель я уже забыла о той бабке напрочь, будто никогда и не видела. Думала совсем об ином. Об оставленном доме, размышляла, нашёл ли Гар себе другую невесту и о том, что сейчас в Красных Соснах, – вышла ли Тайка за своего Лута и свободен ли ещё Бор? Увижу ли я их снова? Суждено ли мне туда вернуться?

А ещё мне удалось разобрать в письме большой кусок, где писавший вспоминал, как вместе с Алишей любовался с балкона на растущую луну. Как они дарили друг другу поцелуи – вот именно так, не просто целовались, а дарили! – и какие слова говорили. Почему-то, когда я читала это, становилось сладко и грустно. Какие, оказывается, чудеса на свете бывают! «Прекраснокудрая нежная богиня» – меня никогда так не назовут, это уж точно. И что такое, кстати, «балкон»?

* * *

О приезде знатных гостей стало известно заранее. Ждали местного лорда – Лидо тер Асарана, который раз в год, по осени, лично объезжал владения, проверяя дороги и собирая налоги.

Ещё за неделю мы с тёткой Маркой, с четырьмя вёдрами горячей воды и кучей тряпок, отправились скрести и приводить в порядок второй этаж отдельно стоящего флигеля, куда до того меня не пускали. Впрочем, постояльцев сюда тоже не селили, и, войдя внутрь, я поняла, почему – таких комнат я досель не видела. Больше всего поразила воображение кровать под огромным, с сарай размером, деревянным балдахином, к которому крепились занавески, как на окнах. Цельный шатёр! Пол был покрыт цветастым ковром, а у масляных светильников на стенах имелись стеклянные дутые абажуры с хрустальными висюльками понизу.

Провозились два дня – пуховые перины надо было перетряхнуть, занавески снять, выбить пыль и повесить обратно, окна – каждое стёклышко – протереть до зеркального сияния. Про пол, ковёр и те самые абажуры уж не говорю… один я чуть не расколотила с непривычки – намылила, а он из рук и выскользнул.

Снедь с разносолами – копчёности, солёности да сладости – тоже готовили заранее. А ещё на кухне начистили посеребрённый поднос и перемыли расписные, тонкого фарфору тарелки да чашки, которых я прежде не видела.