Читать книгу: «Нолин. Фарилэйн», страница 10

– Да. Именно поэтому подобный метод обычно не действует.

– Ты должна убедить… владельца помочь, – вставил Эррол. – Заставить его положить туда камень.

– И как это сделать? – спросила Сефрин.

– Ну, – сказал Августин, – в хранилища с драгоценными замками убирают ценные вещи. Ты могла бы сделать императору дорогой подарок. Замечательное украшение.

Сефрин оцепенела.

– Мы ни слова не сказали об императоре.

Августин улыбнулся, и его глаза вновь заискрились в свете каминного огня.

– Высококачественный сейф с драгоценным замком, обладающим уникальным голосом и открывающимся рубиновым ключом? Сомневаюсь, что в этом городе – а может, и в целом мире – есть два таких устройства. Это хранилище король Дождь преподнес императору в качестве подарка на первый День основателя, который вы теперь отмечаете ежегодно. Сей шедевр создал мой прапрапрадед. Или вроде того. – Он покосился на Эррола. – И ты прав. Это весьма тонкий механизм.

Сефрин и Эррол бросили взгляд на бронзовую дверь. Им не понравилось, что она закрыта.

«Давно он все понял? Сапфировый дух – какой-то особый шифр? А слова “Я заказал ягодные пироги по случаю” на самом деле означали “Я вызвал городскую стражу”?»

Сердце Сефрин упало камнем.

– Видите ли, – продолжал Августин, – Нифрон так и не поблагодарил Дождя, вообще никак не отреагировал на его подарок. В Бэлгрейглангреанском королевстве подобный ответ на столь великий жест издавна считается оскорблением. Еще хуже то, что подарок доставили в день смерти Персефоны, а всем известно, что Дождь готовил его ей, а не Нифрону. Будучи послом бэлгрейглангреан, я не очень доволен тем, как обращаются с некоторыми из моих соотечественников, которые живут и работают в империи, но, поскольку Бэлгрейг не владеет мощью семи легионов, я редко могу что-либо предпринять. Напротив, будь у меня поддержка председателя Имперского совета, возможно, я смог бы достичь большего.

Сефрин нахмурилась. Она ненавидела себя за то, что собиралась сказать.

– Как бы мне ни хотелось, чтобы это было неправдой, но вынуждена предупредить вас, что Имперский совет не имеет особого влияния на императора.

– Знаю, – ответил Августин. – Но немного – это лучше, чем ничего. Подозреваю, ты с этим согласна, иначе после стольких столетий оставила бы всякие попытки. Послушай, если кто-нибудь спросит, я отвечу: «Кто такая Сефрин?» Но ты даже не представляешь, как долго я мечтал стать Дождем. Тебе потребуются изумруд и рубин непревзойденного качества, чтобы достичь нужной частоты. Один из них нужно будет вставить в роскошную оправу, что-то, что император оценит, но носить не станет. – Августин взял зеленый камень размером с его ладонь. – Дай мне неделю.

– Неделю? – Сефрин накрыла волна ужаса. – Не уверена, что у меня есть столько времени.

Лицо Августина выразило беспокойство, чего она не ожидала.

– Ты в большой беде, верно?

Сефрин кивнула.

– Но не можешь рассказать, в чем дело?

Она покачала головой.

– Я всегда ненавидел Гронбаха и жалел, что меня там в то время не было. Может, это высокомерие, но я всегда верил, что мог бы спасти Нэйт, став героем, постоявшим за правое дело. – Он оглядел себя и рассмеялся. – Можешь себе такое представить? Меня в роли героя?

Сефрин улыбнулась.

– Забавно, как жизнь дает тебе возможности, всегда не такие, каких ждешь, но суть одна. Меня не было в Нэйте, когда Персефона нуждалась в помощи. Я не мог пойти против Гронбаха или добровольно спуститься в загробный мир, но, может, я смогу кое-что сделать теперь. Из-за жадности и коварства Гронбаха мой народ прокляли. Возможно, мои действия станут первым шагом на пути к тому, чтобы смыть это позорное пятно… Возможно, это путь к переменам в лучшую сторону. Я буду работать так быстро, как только смогу.

Окрыленная надеждой спасти сына, Сефрин не сдержалась и обняла ювелира.

Глава десятая
Смерть наносит визит

Звонил полночный колокол.

Арвис Дайер лучше многих знала этот звук. Почти все жители города – те, кому пришлось в этот мрачный час еще бодрствовать, – слышали его сквозь стены домов далеко не так отчетливо, как она. Забившись под крыльцо мясной лавки Чака, Арвис слышала этот звон так ясно, как будто ночной любовник шептал ей в ухо. Чарльз Дженкинс, убийца всего, что годилось на мясо, жил над своим мелким кровавым хозяйством на северо-восточной стороне Рыночной площади. Арвис жила под ним, хотя, если бы ее спросили, она бы не назвала это жизнью.

Жизнь предполагала некую степень равновесия между счастьем и горем, успехом и неудачей, теплом и холодом, друзьями и врагами, нуждой и благополучием. Большинство наблюдателей описали бы ее жизнь как прозябание. Арвис же посчитала бы подобную оценку на удивление оптимистичной; впрочем, наблюдатели могли оценивать ее положение только со стороны. Они мельком видели женщину, уже не юную, но еще не старую, проживавшую под расшатанным деревянным крыльцом. Спутанные волосы и ворох грязной одежды, подобранной на мусорных кучах, делали ее похожей то ли на тролля, то ли на ведьму. Те, кто бросал ей в лицо такие обвинения, как будто не замечали, что она не берет платы за проход по крыльцу, а если бы она умела колдовать, то уж точно не жила бы здесь. Однако истинная глубина ее страдания была невидима глазу. Арвис мучилась не из-за того, что у нее нет дома, постели, приличной одежды, денег или еды, а потому, что она почти лишилась рассудка – вернее, его осталось очень мало. Арвис еще кое-как соображала, но подозревала, что даже этот скудный запас разума подходит к концу.

«Все из-за хлеба».

Сидя под крыльцом, обняв колени, она задумалась. Справа стояла разбитая керамическая урна. Верх как будто отсекли под углом, но нижняя часть уцелела, так что можно было разглядеть нарисованный вокруг основания хоровод оленей. В этом сосуде хранилось самое ценное имущество Арвис: деревянные бусины на шнурке, который столько раз рвался, что бусы стали слишком короткими, чтобы их носить; покореженная жестяная кружка без ручки; жесткий чехол в кровавых пятнах из лавки мясника, который она использовала как одеяло; потрепанная сумка с порванным наплечным ремнем; жук-долгоносик по имени Брэй.

Пекарня напротив была закрыта, как и любое приличное заведение и жилые дома в это время. Только пьяницы, воры, тролли и ведьмы дышали ночным воздухом и слушали ничем не приглушенный звон полночного колокола.

«Они задолжали мне хлеб».

Она была уверена в этом, но понятия не имела, откуда взялась эта уверенность, а от Брэя нечего было ждать помощи. Жучок вообще почти не двигался.

– Хлеб. Хлеб. Хлеб. Тайна у меня в голове, в голове, в голове, – шептала она себе под нос.

Это, безусловно, была тайна, утраченное воспоминание, одна из многочисленных потерянных крошек.

– И винтиков в голове не хватает.

Она захихикала, сжавшись под крыльцом, стараясь удержать босую ногу под окровавленным чехлом. Холодало.

«Нет ничего хуже холодных ног… или ноги».

Она попыталась вспомнить, о чем думала, и коснулась рукой шрама на голове. Длинный и широкий, скрытый волосами, он напоминал ужасный шов.

«Вот куда делся мой рассудок. Просочился через эту трещину и вытек. До сих пор вытекает, а вместе с ним – и тайна».

Она не помнила, откуда у нее этот шрам, как не могла вспомнить тайну хлеба. Арвис верила, что все это как-то связано: хлеб и шрам, утраченное воспоминание и тайна. Все это невероятно важно, но одновременно с этим и страшно. Иначе зачем ее разум стер ей память?

– А ты как думаешь, Брэй? – спросила она жука.

Тот промолчал. Она подтолкнула урну. Долгоносик соскользнул по гладкому дну на дюйм. Ни звука.

Возможно, Брэй умер. Или ему просто не нравились ржаные крошки. Долгоносики предпочитали пшеницу.

Шаги.

Звук шагов приближался, выделяясь из звона колокола. Арвис не нравилось слышать звук шагов по ночам. Медленный, одинокий, ритмичный стук кожаных сапог по камню пробирал до костей сильнее, чем холод.

«Все давно закрыто. Незачем здесь ходить».

Арвис знала привычки здешних людей. В холодную весеннюю ночь никто не стал бы бродить по площади. Чак с супругой весь день трудились в поте лица, убивая животных, и спали крепким беззаботным сном. Родни, пекарь-жулик, и его жена, мерзавка Герти с угрюмым обвиняющим взглядом, после наступления темноты запирались в доме вместе с дочерью, словно боялись, что в дверь к ним постучится смерть.

«Может, это она и есть?»

Мысль показалась Арвис на удивление умиротворяющей. По сравнению со всеми, кого она встречала после удара полночного колокола, смерть представлялась ей благородным господином.

«Он пришел завершить дело, начатое кем-то другим».

Арвис не двигалась – лишь крепче обхватила колени. Остаток ее разума, который еще работал, пытался сделать ее меньше. Меньше – лучше. Труднее найти – сложнее разглядеть. Она склонила голову к коленям и крепко зажмурилась, пытаясь исчезнуть.

Звук стал ближе. Никакого колебания, пауз, остановок. Продуманные шаги.

«Кто-то пришел в гости к мяснику Чаку Дженкинсу».

Разумная мысль, логичная, вовсе не похожая на обычный для Арвис взрыв хаотичных мыслей. Но она знала, что ошибается. Ей отчаянно хотелось, чтобы хозяин этих шумных ног поднялся на крыльцо у нее над головой и постучал в дверь мясной лавки. Именно поэтому она знала, что все сложится иначе. Зло имело обыкновение находить ее.

Незнакомец не стал подниматься по деревянным ступеням. Он обошел крыльцо сбоку и с шарканьем остановился всего в нескольких дюймах от нее.

– Арвис? – произнес незнакомый голос.

Она не открывала глаза.

«Если я не вижу смерть – смерть не видит меня».

– Арвис, пойдем со мной.

Она помотала головой.

– Пожалуйста.

Арвис и раньше слышала это слово, но к ней с ним никогда не обращались, тем более в такой манере – столь искренне и вежливо.

Она осторожно выглянула. Перед ней стоял некто закутанный в длинный плащ с большим капюшоном и шлейфом, лежавшим на уличных булыжниках. В темноте она не разглядела лица.

«Смерть. Наверняка это дух смерти. Он вежливый».

Дух смерти протянул ей руку. Арвис увидела только кончики пальцев, выглядывавшие из-под широких рукавов.

«Ну… хотя бы без когтей».

Чувствуя, что у нее нет выбора, как обычно и бывает, когда смерть наносит визит, она взяла его за руку, и он поднял ее. Все еще мягко держа ее за пальцы, он пошел с ней на площадь, словно они были молодой парой на первом свидании. Она оглянулась, беспокоясь за Брэя. Выглядел он так себе. А может, Брэй – не он, а она. Арвис ни в чем не была уверена.

Дух смерти повел Арвис по улице Карво, самой маленькой из шести дорог, расходившихся от площади. Этот квартал был известен как ткацкий. Большинство домов принадлежало портным или купцам-текстильщикам. Симпатичные домики, но не слишком. Некоторые в конце улицы были настолько старыми, что заслуживали определения «дряхлые».

Арвис не видела смысла говорить с духом смерти. Что она могла сказать?

«Нет, подожди, ты ошибся. Я – Арвис Дайер. Тебе нужна другая Арвис».

Да и просто болтать было бы глупо.

«Как дела? Ждешь Дня основателя? У тебя милый балахончик. Небось у большинства людей при виде его поджилки трясутся».

Арвис решила встретить свой конец тихо. Никаких стонов, никакой мольбы. Она храбро посмотрит смерти в глаза. Все равно после нее мало что останется, разве что Брэй, но она уже не сомневалась, что он первым покинул ее. Как и почти все, кого она знала.

Когда они свернули в крошечный переулок к югу от обугленных развалин шляпной лавки, сгоревшей два года назад, Арвис стало любопытно, куда смерть ведет ее. Будь с ней кто-то другой, она бы не на шутку испугалась. Они приближались к весьма неприятной части города. Арвис не слишком волновалась, поскольку уже смирилась с тем, что идет к месту последнего упокоения; просто ей было любопытно, где произойдет последнее действие. И конечно, оставался еще один вопрос…

– Будет больно? Вернее, конечно, знаю, что да, но будет очень больно? Это займет много времени?

Дух смерти повернулся, и она увидела кончик носа в глубине капюшона. Значит, у смерти все же есть лицо.

– Я не собираюсь убивать тебя, Арвис.

– Правда? – Это потрясло и, как ни странно, разочаровало ее. Ее удивила глубина разочарования. Только теперь она поняла, что, несмотря на страх, с нетерпением ждала этого. – Но…

– Мне нужна твоя помощь.

«Смерти нужна моя помощь?»

Ее вдруг охватила паника.

– Ты ведь не хочешь, чтобы я… Я не могу никого убить. Пожалуйста, не заставляй меня убивать…

– Нет, ничего такого.

– Тогда что?

– Дело в хлебе, Арвис.

То, что дух смерти знал ее имя и место обитания под крыльцом лавки мясника, поразило ее куда меньше, чем то, что он знал о хлебе. Арвис застыла, уставившись во тьму под капюшоном. Они стояли в одиноком переулке позади хижин из глинобитного кирпича. Единственным источником света была луна, сияние которой скользило по одной стороне узкого прохода, проливаясь, словно краска, на грязную глину и плохо застывший известковый раствор.

– В хлебе? – переспросила она, чувствуя смесь ужаса и надежды.

Хлеб так давно вводил ее в заблуждение. Достаточно было подумать о нем, как ее одолевали чувства и мысли настолько спутанные, что попытка разобраться в беспорядочной паутине тайн казалась безнадежной – до сих пор.

Дух смерти поднял бледный палец.

– Слышишь?

– Что? – спросила Арвис.

– Прислушайся.

Арвис откинула назад волосы и замерла, мысленно составляя перечень ночных звуков: тихий скрип, собачий лай, шепот проносившегося по переулку ветра, стук ставни, а вдалеке – кваканье весенних лягушек. Она не слышала ничего, что бы…

Плач.

Отчаянно тихий, высокий и слабый – Арвис явственно услышала плач ребенка, младенца. Звук едва не убил ее. Плач пронзил ей сердце, словно множество когтей, разрывающих плоть и обнажающих внутренности. Она резко вздохнула.

– Сюда. – Дух смерти указал вглубь переулка. – Смелее, Арвис. Пора столкнуться со страхом лицом к лицу.

Дрожа, Арвис обошла духа смерти и направилась в указанном направлении. С каждым шагом плач, по-прежнему приглушенный, становился все громче. Она изо всех сил пыталась распознать, откуда доносится этот звук, но видела лишь кирпичи и булыжник, ворох прошлогодней листвы, обломки глины, тряпки и лошадиный навоз, сваленный у стены, так что приходилось ступать осторожно.

«Это где-то в куче?»

Она прошла мимо мусора. Плач все сильнее взывал к ней.

У нее замерзли уши и нос, босая нога цепенела от холода, но Арвис было жарко от ужаса, и она вся покрылась потом. И вот она миновала его. Звук остался позади. Она повернулась. Плач раздавался откуда-то у нее из-под ног.

Опустившись на колени, Арвис сдвинула ящик, мешок гнилых овощей и ворох ломких листьев. Едва она сделала это, обнажив решетку канализации, как крики стали громче.

– Звук идет оттуда. Что мне делать? – Арвис подняла глаза, но в переулке не было никого, кроме нее. Дух смерти покинул ее.

В том, что дух смерти окончательно ушел, она не была уверена. То, что она не видит жнеца душ, не значит, что его здесь нет. Так или иначе, однако он молчал. Арвис пришла к выводу, что он наблюдает за ней, но отныне ей придется действовать в одиночку.

Плач продолжал разноситься, маня ее с той стороны решетки. Канализационный люк закрывал квадрат известняка площадью в два фута с вырезанными в нем четырьмя отверстиями в форме лепестков, создававших простой цветочный узор. На месте его удерживал лишь собственный вес. Арвис положила руки на шероховатую поверхность холодного камня.

«Там внизу младенец? Как это возможно?»

– Хочешь, чтобы я спустилась? – спросила она, но дух смерти так и не показался.

Арвис содрогнулась при мысли о том, чтобы протиснуться в тесную дыру и прыгнуть в темноту: придется упасть в неизведанный мир, полный невесть чего. Всем известно, что канализация – это дно, царство столь отвратительной мерзости, что туда спускались лишь самые отчаявшиеся.

«Разве может ребенок находиться в канализации?»

При мысли об этом она задрожала от ужаса и отвращения, однако пальцы ее все же проскользнули в отверстия в форме лепестков. Камень был тяжелым, весил не меньше пятидесяти фунтов.

«Я ни за что это не подниму».

Доносившийся из канализации визг, видимо, придерживался иного мнения, и Арвис нашла в себе силы приподнять камень и со скрежетом сдвинуть его в сторону. Просунув голову в люк, она ничего не увидела, но плач усиливался, жутковатым эхом отражаясь от стен, словно призрак в этом подземном царстве мрака, лишенном солнечного света.

«Я ищу настоящего ребенка или что-то еще?»

Разум Арвис, почти вытекший из треснутой скорлупки ее головы, приносил мало пользы. В его отсутствие главенство взяло сердце, уверенно, хотя и непонятно к чему ответившее: «Да!»

«Постой! – закричал разум, когда сердце заставило ее занести над чернильной тьмой босую ногу. – Свет! Ты же не видишь в темноте, дура!»

Сердце Арвис нехотя согласилось. Выбежав из переулка, она принялась исступленно искать светильник. Теперь, когда ею руководило сердце, ее охватила паника. Безумный страх внутри нее кричал голосом испуганного ребенка о том, что приближается злой рок.

Арвис нашла полусгоревший факел, брошенный у двери жилого дома. Может, его не выбросили, а оставили там, чтобы зажечь дверной фонарь, стало быть, если она возьмет его, это будет считаться воровством. Но подобные рассуждения были инструментом разума, и сердце не желало их слушать. Она схватила факел, зажгла его от фонаря у двери и бросилась прочь – дикая женщина, вооруженная пламенем и яростью. Ворвавшись назад в переулок в вихре летевших от факела искр, она резко остановилась возле зловещего черного провала в земле.

Разум Арвис запротестовал, но сердце не слушало никаких возражений, и она спустилась в дыру. В голове не было ни единой мысли об осторожности, плана действий – она просто прыгнула в зияющее чернотой отверстие. В груди раздавалась барабанная дробь, торопливый призыв к действию, объявлявший все прочее малодушием. Она достигла дна, с всплеском погрузившись по голени в жижу и воду. Арвис предпочитала считать это водой; может, что-то из этого водой и было, хотя пахло иначе. Стоило ей приземлиться, как ее чуть не стошнило из-за ужасающей вони, от которой перехватило дыхание.

Она стояла посреди узкого коридора. Стены были сложены из толстых каменных блоков, не промазанных известковым раствором. Одинокий, слабый факел давал слишком мало света, и невозможно было разглядеть, где кончается тесный проход. И все же без него она бы совсем растерялась.

Бесконечные крики, череда прерывистых визгов и вздохов вели Арвис за собой, но куда – она не понимала. Достигнув перекрестка четырех путей, она вновь бросилась вперед, ведомая плачущей путеводной звездой. Не обращая внимания на вонь, склизкие стены и отвратительные мягкие отходы под ногами, она шла все дальше и дальше.

Крыс, однако, она не могла не заметить. Их было не две, не несколько – прохлада весенней ночи загнала под землю едва ли не всех городских грызунов. По коридорам непрерывно шныряли пестрые тела и голые хвосты. Они двигались почти так же целеустремленно, как и Арвис, шустро перепрыгивая через тела своих менее расторопных сородичей. Их было такое множество, что порой Арвис с трудом находила свободное место, чтобы поставить ногу, и нередко наступала на этих тварей – и не всегда обутой ногой.

Еще один поворот, еще один коридор, а потом…

Она замерла.

Тишина.

Арвис стояла в воде, прислушиваясь. Плач стих.

«Я опоздала. Хлеб, хлеб уже…»

Арвис начала всхлипывать, оплакивая не столько потерянного ребенка, сколько собственный рассудок.

Глава одиннадцатая
Оринфар

На третий день плавания Нолин почувствовал себя лучше. Он всегда страдал морской болезнью, и нынешнее путешествие не стало исключением. Забавно, если учитывать, что имперское военное судно «Передовой» два дня болталось, словно пробка, в водах реки Эстея и только сегодня вышло в море. Пока корабль шел по течению реки, в парусах не было нужды – работали только весла и руль. Но звук трепетавшей на ветру парусины свидетельствовал о выходе в море. Нолин, как обычно страдавший на носу корабля, вдруг услышал звук разворачиваемого паруса. Подняв голову, он заметил огромного золотого дракона на синем фоне – символ императорского дома Нифрониан, его штандарт, раздувающийся, словно грудь гордого отца. Ощутив кожей солнце, Нолин глубоко вдохнул. Воздух – прохладный, свежий, с привкусом соли – трепал его волосы и ласкал покрытые испариной щеки.

«Меня не тошнит».

Эта мысль его удивила. Все предыдущие дни его либо рвало, либо могло вырвать. Или он томился ожиданием обещанных страданий. Впервые он не чувствовал ничего подобного. Вместо этого он ощутил болезненную пустоту в желудке, легкое головокружение и общую слабость, и все это он приветствовал как предвестник конца мучений.

Морская болезнь всегда протекала одинаково. Он знал признаки каждой стадии, и средняя, в течение которой он будто оказывался в коконе, одержимый собственными мучениями, наконец подошла к концу. Это был худший этап, период отключки, похожий на лихорадку, когда он ничего не знал и ничем не интересовался. Скоро наступит последняя стадия, которую он называл после бури, но худшее уже позади. Осталось лишь оценить ущерб. Три дня ему не удавалось ничего удержать в желудке, и он очень ослаб. Несмотря на вынужденное голодание, есть почти не хотелось, и он боялся, что, если поест, вернется на стадию отключки.

Вода. Вот что ему больше всего нужно. Мысль о воде распалила отчаянную жажду, и он хотел было рискнуть и попытаться встать, но тут заметил, как по палубе к нему приближается Амикус Киллиан с кружкой в руках.

– Что это? – с надеждой спросил он.

– Пиво.

– А воды не найдется?

– Такую, какая найдется, лучше не пить, – сказал Амикус, передавая Нолину кружку и усаживаясь рядом. – До того момента, когда мы заставили корабль отчалить, «Передовой» простоял в порту всего несколько часов. Как любой разумный командир, капитан велел сначала пополнить запасы пива. В воде очень милый зеленый осадок. Но если вы предпочитаете…

Нолин махнул рукой, останавливая Амикуса, и приложил металлическую кружку к губам. Страшно хотелось опустошить ее одним махом, до дна, но по опыту он знал, что это приведет к печальным последствиям, и посему заставил себя пить мелкими глотками, что явилось подобием пытки. Как и ожидалось, это был моряцкий эль, типичный разбавленный родич настоящего пива. Ни один здравомыслящий капитан не взял бы на борт подлинного напитка, если на корабле полно вооруженных мужчин.

– С вами это и раньше случалось? – заметил Амикус.

– Что? Тошнота?

Солдат кивнул.

– Я умышленно не стал наливать полную кружку, чтобы вы не выпили слишком много.

Нолин жалобно улыбнулся.

– Это не первое мое плавание. С тех пор как отец основал имперский флот, он с радостью пытал меня кораблями. А это… – Он задумался, но его разум все еще пребывал в тумане и не мог осилить точные расчеты. – Ну, по меньшей мере несколько сот лет страдания. А тебя не беспокоит гнев Эрафа?

– Если вы имеете в виду морскую болезнь, то нет. Как вы ее назвали?

– Гнев Эрафа, – ответил Нолин. – Эраф – древний бог моря. Еще в доимперские времена.

Амикус изумленно покачал головой.

– Я все забываю, сколько вам лет. Наверное, это так странно. Должно быть, в вашей юности мир был совсем другим.

– Верно, но перемены происходят так медленно, что это не так странно, как тебе представляется. Но, действительно, я многое повидал. Когда я был молод, человеческих городов практически не существовало – были только небольшие поселения, где дома строились на холмах в окружении деревянных или земляных стен. Люди дрожали от ужаса перед ночью, богами и духами. После Великой войны мы стали цивилизованными. Это стало возможным благодаря моей матери. Она была невероятным человеком – отважным, мудрым. Хотел бы я быть больше похожим на нее. Хотя иногда я подозреваю, что она скучала по более простым временам.

– Почему вы так считаете?

– Я сужу по тому, как она говорила о жизни в Далль-Рэне. Все друг друга знали. Клан был одной большой семьей. Все друг о друге заботились. А теперь… на улицах Персепликвиса голодают люди, потому что им не на что купить хлеб.

– Ваша мать и Роан из Рэна были знакомы, да?

Нолин кивнул.

– Конечно.

– Удивительный человек. Наверное, люди тогда были умнее. Или просто уже нечего изобретать – все придумано до нас. Говорят, в наше время уже невозможно открыть что-то новое. И все же поразительно, как один-единственный человек смог столько всего изобрести в то лето перед Грэндфордской битвой: колесо, металлургию, лук со стрелами и множество из того, что теперь мы воспринимаем как нечто само собой разумеющееся.

Нолин улыбнулся.

– Твои сведения не совсем верны.

Амикус удивленно посмотрел на него.

– Во-первых, Роан была женщиной.

Реакцией на это стала гримаса смятения.

– Все остальное – сильное преувеличение. То есть она, бесспорно, обладала выдающимися способностями, но оглядываясь назад, я вижу, что ей приписывают многое из того, чего не было в действительности. Даже мама часто упоминала тысячи открытий, которые сделала Роан, не осознавая, что люди воспримут ее слова буквально. На самом деле летом перед Грэндфордской битвой Роан изобрела только две значимые вещи: карман и лук со стрелами. И карман не больно-то помог выиграть войну.

Амикуса это явно не убедило.

– А как же колесо? Она создала его, что позволило кланам путешествовать, и так возникла военная колесница.

– Она придумала пробить дыру в центре гончарного колеса, но гномы и фрэи уже сотни лет использовали колеса. Вообще-то там в то время как раз проживали гномы. И они проделали основную часть работы, объяснив Роан про оси, втулки и тому подобное.

– А кузнечное дело?

– В те времена люди давно уже умели обрабатывать медь и жесть. Гномы в Кэрике научили ее ковать бронзу и железо. Великий талант Роан заключался в умении подмечать мелкие детали и запоминать их, но наблюдать и повторять за кем-то – не то же самое, что изобретать.

– А сталь?

– Она использовала формулу, найденную в Нэйте, но, имея это и целый полк помощников, трое из которых были гномами, она потратила почти год, чтобы наладить процесс, и продолжала совершенствовать его всю жизнь.

– Но были и другие вещи. Скажем, бочки, ножницы и… – Амикус попытался вспомнить. – Ах да, чернила и глазурь.

– Она действительно изобрела род чернил, но бочки придумали гномы, а ножницами люди стригли овец задолго до ее рождения. Насколько я помню, у Роан они были меньше и имели другую ручку, но это всего лишь улучшило уже существовавшие. Глазурь для гончарных изделий тоже изобрела не она. Она просто создала различные ее виды. Тем летом она еще собрала лубок для ноги, но он не работал. Не все, что приходило ей в голову, работало.

– И Роан из Рэна – женщина? – Амикус нахмурился и покачал головой, как будто именно это показалось ему самым странным. – Трудно поверить. Разве женщина, особенно в те времена, могла…

– Думать? Наблюдать? Заметить, что нечто круглое катится? Или понять, что, если зазубрить кончик буравчика и приложить его к натянутой тетиве лука, он полетит? Честно говоря, меня больше всего изумляет, что это заняло так много времени. Наверное, требовался именно человек вроде Роан, у которого было и время, и любопытство.

Амикус сложил руки на груди, как будто отрицая и все еще не веря.

– Амикус, Роан была моей тетушкой. Не сестрой матери по крови, но почти. Эта женщина научила меня читать.

Амикус удивленно изогнул бровь.

– Все еще не веришь? – спросил Нолин и пожал плечами. – Я давно понял, что люди – и человек, и фрэй – терпеть не могут, когда их давние убеждения оспариваются фактами, даже если речь идет о каких-то глупостях. Как только что-то укоренится у тебя в голове, оно совьет там гнездо. И его будет тяжело сместить. – Нолин пригубил пиво. Второй глоток на вкус оказался лучше первого. – Никому не нравится признавать свою неправоту, даже если всего-то нужно согласиться с тем, что сказал кто-то другой.

– Постойте-ка… – Амикус задумался. – Так вот что произошло между вами и Сефрин? Вы упорствовали в каких-то глупостях?

Нолин, едва вернувшийся в мир солнца и воздуха из глубин физических страданий, все еще не обрел должной ясности ума, так что ему показалось, будто он что-то упустил.

– Что? Как ты до этого додумался? Мы же обсуждали Роан.

– А потом вы завели разговор о том, как иной раз люди ведут себя глупо и упрямо. Похоже, вы и раньше об этом думали, иначе какой смысл… Может, вы чувствуете себя в чем-то виноватым?

– И ты решил, что речь идет о моих отношениях с Сефрин?

Амикус прищурился, разглядывая принца.

– Ага. У Райли есть девушка в Вернесе. Она любит его, а он ее – нет. Джарел оставил девушку, которую любит с детства, чтобы вступить в легион. Миф хвастает, что его ждет целая куча девиц, а Клякса, хотите верьте, хотите нет, женат. Даже Эверетт сохнет по девушке с соседней фермы. Я прослужил с ними годы, но, честно, не могу назвать имени ни одной из этих женщин. Вас я знаю всего восемь дней, а вы уже так часто упоминали Сефрин, что мне кажется, будто я ее давно знаю. Обычно причин такого поведения только две: любовь и чувство вины. Учитывая, что бóльшую часть этих восьми дней мы сражались или спасались бегством, а в такие моменты обычно не делятся личными переживаниями, думаю, тут и то и другое.

– Ты сделал много выводов, основываясь лишь на упоминании имени.

– Не только. Еще на том, каким тоном вы о ней говорите, что при этом выражают ваши глаза. Отец научил меня читать язык тела. Чертовски полезно в схватке. – Амикус ухмыльнулся. – Так что случилось?

– О чем ты? – Нолин проглотил остаток пива и уставился на дно пустой чашки.

– Между вами и вашей девчонкой.

– Девчонкой? – Нолин закатил глаза. – Ох, ей бы это понравилось. Сефрин восемьсот сорок девять лет и четыре месяца. Сомневаюсь, что слово «девчонка» ей подходит.

– Вот видите. Гарантирую, что ни Джарел, ни Эверетт, ни Райли не смогли бы сказать, сколько лет и месяцев прожили их женщины. Вряд ли Клякса вообще знает, когда у его жены день рождения. Рассказывайте. Что произошло?

– Ты не видишь, что я страдаю от морской болезни? Отец научил тебя никогда не проявлять сочувствия?

– Ох… все настолько плохо? Видимо, вы совершили нечто поистине ужасное. Она застала вас с другой женщиной?

– Нет.

Нолин посмотрел на пустую чашку и нахмурился, как будто она его предала.

– Около года назад мы поругались и с тех пор не виделись.

– Почему?

– Она хотела, чтобы я был кем-то, кем не являюсь. Она – председатель Имперского совета. На протяжении многих поколений пытается улучшить жизнь людей, подвластных моему отцу, но он отказывается слушать предложения совета. Он обещал их выслушать, и первый министр якобы передает ему их, но с тех пор изменилось так мало, что она убеждена, что ей лгали. Она попросила меня поговорить с отцом. Сефрин хотела, чтобы я убедил его прийти на заседание совета. Я отказался.