Читать книгу: «Ораторское искусство», страница 2

Мудрыми считай не тех, кто тонко спорит о мелочах, а тех, кто правильно рассуждает о важном; и не таких, которые другим обещают счастье, а сами испытывают массу затруднений, но таких, которые о себе говорят в меру, зато способны управляться с делами и ладить с людьми и не приходят в смущение от превратностей жизни, а умеют хорошо и спокойно переживать и удачи, и неудачи¹⁰.

Такие философы показывают, как действовать в сложных ситуациях, как сохранять репутацию и становиться счастливым. В конце Исократ советует при общении с простыми людьми чаще цитировать Гомера и других поэтов. Ведь простые люди плохо видят цепочки причинно-следственных связей, но зато они любят сказки, любят зрелища, любят яркие картинки. Поэтому цитаты из поэтов, отсылки к сюжетам Гомера – лучший способ объяснить свои планы. А вот общение с философами и ораторами позволит правильно и на пользу всем составить эти планы.

Итак, оратор для Исократа – это не просто наставник правителя, это в чем-то образец для правителя. Оратор раньше достигает гармонии в речи, чем правитель учреждает гармонию дел в государстве. Оратор – хороший историк и юрист. Он, в отличие от лукавых друзей, движимых завистью или злобой, никогда не даст правителю вредных советов. Оратор – мастер создавать целостный образ репутации, создавать как бы живой образ величия – превращает правителя в живую статую, в блистательный пример репутации, в кумира всех подданных. При этом оратор должен быть и организатором. Он приближает к себе поэтов и философов (мы бы сказали: интеллигенцию), которые научат правителя принимать не просто правильные, но быстрые и вскоре оправдывающие себя решения.

2
Красноречивый философ на страже истины
Аристотель

Аристотель (384–322 гг. до н. э.) был великим философом и великим собирателем сведений по многим наукам. Его интересовало, как работает целое, но для этого надо было провести проверку частей. Чтобы понять, для чего нужны почки или желудок в организме, недостаточно бытовых представлений – надо сравнить организмы разных животных. Надлежит представить каждый организм как особый вид, особое соотношение частей, и тогда будет понятна функция каждой части. Дерзкое созерцание в сочетании с пытливым вниманием – вот что такое подход Аристотеля.

Аристотелю было интересно все, от государственного устройства дальних стран до комет и зарниц, от нагревания тел – до плана постановки трагедий, от повадок животных – до определения мужества. Философия для Аристотеля – не практическая наука, она не приведет сразу к богатству или пользе. Но она – наука, которую делают счастливые люди, понимающие, когда вещам хорошо, когда им самим хорошо, когда благополучно все в природе и в стране.

Философия – зеркало уже достигнутого счастья. Человек, которому не надо бороться за свою жизнь, может умом своим постичь многие сущности. Он проникает в сущность камня и сущность нравственного закона. В сравнении с Аристотелем часто даже самые вдумчивые философы, долго решающие какую-то проблему, кажутся несколько суетливыми – при том, что Аристотель непостижимым образом изучил все, что было известно на его время, и еще оставил место для просто счастливых размышлений о происходящем вокруг.

Три книги «Риторики» Аристотеля – систематический учебник риторики как искусства. Далеко не всякую убедительную речь Аристотель считал искусством. Например, мы в своей жизни часто замечаем «эффект автобуса»: кто-то в автобусе начинает чем-то возмущаться, и половина автобуса подхватывает это возмущение и тоже начинает кричать и возмущаться, хотя секунду назад люди даже не думали об этом предмете. Можно ли сказать, что зачинатель этого возмущения – ритор, раз склонил автобус на свою сторону? Аристотель скажет, что ни в коем случае: потому что искусство – это доведение дела до конца. Искусство, по Аристотелю, – создание готовых вещей, придание им завершенной формы. Вот если человек за время поездки в автобусе направит пассажиров на какое-то дело, например убедит их привести в порядок остановку, – он настоящий оратор.

Риторика как искусство близка логике, но только она работает не с доказательствами, а с предположениями; не с обязательным, а с вероятным. Например, «На улице тепло, следовательно, надо легко одеться» – это логическое утверждение. А «На улице тепло, следовательно, ожидается урожай лучше, чем в прошлом году» – риторическое утверждение, не учитывающее все факторы и опускающее некоторые звенья причинно-следственных связей. В политике нельзя ни о чем говорить с полной определенностью, обстоятельства могут повернуться неожиданным образом. Но и в суде тоже мы не можем до конца доказать виновность или невиновность: всегда в свидетельствах есть пробелы или неясности, и могут вскрыться новые обстоятельства дела.

Но при этом риторика – наука строгая. Аристотель отвергает мнение софистов, прежних интеллектуалов во главе с Горгием, считавших, что можно с помощью изысканно построенной речи любой слабый аргумент сделать сильным, пустить пыль в глаза, разыграть спектакль, который всех очарует. Нет, утверждал Аристотель, – это фальшивое искусство, которое быстро утратит свой блеск. Нельзя долго пускать пыль в глаза. Настоящий оратор не создает иллюзии, но помогает самой реальности стать более ясной. Например, судья может эмоционально отреагировать на какое-то отдельное обстоятельство дела, сделать из мухи слона. Все мы знаем, как часто нас может «зацепить» какая-то мелочь, и мы придадим ей большее значение, чем сути дела. Часто люди реагируют на какие-то отдельные слова, на интонации, на что-то привычное или, наоборот, скандальное и до сути дела не доходят. Задача оратора поэтому – вывести на сцену главное, отсечь мелочи, заставить вникнуть в суть дела и потому принять справедливое решение.

Настоящая риторика имеет дело с вероятным, но она служит истине, а не мнению. Она никогда не изменяет истине. Риторика нужна для того, чтобы мы не приняли «недолжное», плохое знание о предмете за действительную характеристику предмета. Ведь очень часто люди видят то, что хотят видеть: толпа реагирует на яркое, видит оболочку вещей, а не их истину:

Риторика полезна, потому что истина и справедливость по своей природе сильнее своих противоположностей, а если решения постановляются не должным образом, то истина и справедливость необходимо побеждаются своими противоположностями, что достойно порицания. Кроме того, если мы имеем даже самые точные знания, все-таки нелегко убеждать некоторых людей, говоря на основании этих знаний, потому что [оценить] речь, основанную на знании, есть дело образования, а здесь [перед толпою] это невозможно. Здесь мы непременно должны вести доказательства и рассуждения общедоступным путем…

Ритор поэтому упорядочивает материал, объясняет слушателям, что на самом деле произошло и какая ситуация в действительности. Бытовому зрению Аристотель противопоставляет точное знание о гражданской и юридической области. В отличие от софистов, которые видели в слове способ создания иллюзии, Аристотель усматривает в слове первичное социальное тело человека, первичную способность сопротивляться обстоятельствам и добиваться справедливости:

Сверх того, если позорно не быть в состоянии помочь себе своим телом, то не может не быть позорным бессилие помочь себе словом, так как пользование словом более свойственно человеческой природе, чем пользование телом.

Таким образом, ораторское искусство – это восстановление истинной, глубинной, или, как сказали бы греки, правдивой, человеческой природы. Человек, в отличие от богов, не может знать все. Но человек может знать, что такое справедливость, что такое правда, и находить эту правду в разных явлениях. Ораторское искусство позволяет признать чужую правду, которая выясняется в суде или политическом споре: нельзя настаивать уже на своей якобы правоте во всех случаях, нужно уметь признавать, что ты бывал неправ или хотя бы неправильно что-то сформулировал.

Аристотель отвергает модель Горгия и Исократа, в которой оратор управляет страстями (аффектами) слушателей, направляя их в нужное русло. Он считает, что это только часть ораторского искусства, а не целое:

Доказательство находится в зависимости от самих слушателей, когда последние приходят в возбуждение под влиянием речи, потому что мы выносим различные решения под влиянием удовольствия и неудовольствия, любви или ненависти. Этих-то способов убеждения, повторяем, исключительно касаются нынешние теоретики словесного искусства. Каждого из этих способов в отдельности мы коснемся тогда, когда будем говорить о страстях.

Да, надо уметь подчинять эмоции слушателя своему красноречию. Но еще важнее обращаться к политическому, гражданскому, житейскому опыту слушателей и доводить его до совершенства, делать его цельным. Только тогда риторика совпадет с диалектикой как искусством рассуждать и видеть вещи с разных сторон и с политикой как искусством правильно обустраивать полис, город-государство, выделяя главное и побочное в общественной жизни:

Поскольку доказательства осуществляются именно такими путями, то, очевидно, ими может пользоваться только человек, способный к умозаключениям и к исследованиям характеров, добродетелей и страстей – что такое каждая из страстей, какова она по своей природе и вследствие чего и каким образом появляется, – так что риторика оказывается как бы отраслью диалектики и той науки о нравах, которую справедливо назвать политикой. Вследствие этого-то риторика и принимает вид политики и люди, считающие риторику своим достоянием, выдают себя за политиков, по причине ли невежества, или шарлатанства, или в силу других причин, свойственных человеческой природе. На самом деле, как мы говорили и в начале, риторика есть некоторая часть и подобие диалектики: и та, и другая не есть наука о каком-нибудь определенном предмете, о том, какова его природа, но обе они – лишь методы для нахождения доказательств.

Итак, оратор может выступать по самым разным поводам, лишь бы они были как-то связаны с гражданской жизнью. С диалектикой ораторское искусство сближает использование «энтимем», особых силлогизмов, в которых опущены общеизвестные вещи. Например: «этот человек награжден» – типичная энтимема (буквально это греческое слово означает удерживаемое в уме, «три пишем, два в уме»). Не надо говорить «справедливо награжден», достаточно просто «награжден», потому что все знают, что в Афинах награждают справедливо, и все понимают, что человек поэтому заслуживает уважения.

Как мы видим, в риторике допустим «аргумент к человеку», переход на личности, – так как она работает с политическим институтом репутации. С политикой риторику объединяет использование примеров, исторических уроков и современных наблюдений. Но плох оратор, который использует только примеры, – примеры могут увлечь толпу, но не могут дать наслаждения истиной. Поэтому примеры – только иллюстрация рассуждения, состоящего из энтимем.

Аристотель говорит, что ораторское искусство начинается с личности оратора и личности слушателя:

Речь слагается из трех элементов: из самого оратора, из предмета, о котором он говорит, и из лица, к которому он обращается; оно-то и есть конечная цель всего (я разумею слушателя). Слушатель необходимо бывает или простым зрителем, или судьей, и притом судьей или того, что уже совершилось, или же того, что может совершиться.

Итак, оратор должен учиться выступать в суде. Но он может выступать и перед зрителями, например перед народным собранием, – такое красноречие называется совещательным: оратор дает различные советы, подкрепляя рассуждениями или примерами. Но самое интересное в приведенных словах Аристотеля – это слушатель как «судья того, что может совершиться». Таков, например, правитель, который должен предвидеть последствия своих действий на несколько шагов вперед.

Красноречивое выступление перед квалифицированным слушателем называется по-гречески «эпидейктическим», то есть «показательным», «доказательным», «указующим»: оратор должен развернуть подробную картину того, что может произойти в будущем, одобрив или не одобрив какое-то развитие событий. Например, поздравительная речь не просто чествует человека, а показывает его достижения и доказывает, что в будущем значение этого человека будет только расти.

Эпидейктическое красноречие близко художественной литературе. Именно из этого вида красноречия развился жанр романа, равно как и привычные нам романтические понятия вроде «мировоззрения» или «картины мира». Только в эпоху романтизма получилось так, что каждый человек стал сам себе ритором, он сам себя убеждает, что мир устроен так, а не иначе. А в классической риторике хорошо образованный человек, знаток природы и общества, создает подробную, детальную и восхитительную картину того, что может произойти. И это уже не «мировоззрение», а, скажем так, «миропредвидение». Человек не пророк, а скорее режиссер большого социального театра, он создает не утопию или антиутопию, а картину известных ему сложных социальных процессов.

У совещательного, судебного и эпидейктического красноречия есть цель, у каждого своя. Эта цель объединяет оратора и слушателей в момент произнесения речи. Например, совещательное красноречие дает практические советы, которые не всегда бывают справедливыми. Например, оратор может учить извлекать выгоду из любой ситуации, хотя часто такое поведение будет и нечестным, и неблагородным по отношению к людям, которые ему доверяют:

У каждого из этих родов речей различная цель, и так как есть три рода речей, то существуют и три различные цели: у человека, дающего совет, цель – польза и вред: один дает совет, побуждая к лучшему, другой отговаривает, отклоняя от худшего; остальные соображения, как-то: справедливое и несправедливое, прекрасное и постыдное – здесь на втором плане.

Для тяжущихся целью служит справедливое и несправедливое, но и они присоединяют к этому другие соображения.

Для людей, произносящих хвалу или хулу, целью служит прекрасное и постыдное; но сюда также привносятся прочие соображения.

Итак, наиболее справедливым оказывается даже не судебное, а эпидейктическое красноречие – оно требует, чтобы все в мире было прекрасно, поэтому учитывает справедливость, героизм, мужество и другие прекрасные качества и следующие из них поступки. Поэтому в ораторских школах, хотя вроде бы они готовят адвокатов и политиков, больше всего внимания уделялось именно эпидейктическому красноречию как наиболее высокому и искусному, а не совещательному и судебному.

Аристотель приводит пример красноречивой похвалы Ахиллу, который выручал лучшего друга Патрокла. Это типичная энтимема. Читатель Аристотеля помнит «Одиссею» Гомера и помнит, что погибли оба и что сначала погиб Патрокл: похвала Ахиллу оказывается и похвалой Патроклу, который пожертвовал жизнью ради своего друга Ахилла. Патрокл презрел пользу, но избрал красоту, и поэтому его поступок остался в веках. Ахилл презирал пользу и научил Патрокла ее презирать, Ахилл был убедителен для Патрокла не просто речью, но мужественным телом, делом и речью героя. Единство мужества и славы создают общую картину похвалы любому герою. Похвалы любому, кто захочет подражать Ахиллу или Патроклу, зная, что друг и выручит, и сохранит величайшую память об исключительном поступке в веках – само обожествленное тело и будет записью об этом поступке:

Подобно этому и ораторы, подающие советы, в остальном часто делают уступки, но никогда не сознаются, что советуют бесполезное или отклоняют от полезного; например, они часто не обращают никакого внимания на то, что несправедливо порабощать себе соседей или таких людей, которые не сделали нам ничего дурного. Точно так же и ораторы, произносящие хвалу или хулу, не смотрят на то, сделал ли этот человек что-нибудь полезное или вредное, но даже часто ставят ему в заслугу, что, презрев свою собственную пользу, он совершил что-нибудь прекрасное; например, восхваляют Ахилла за то, что он оказал помощь своему другу Патроклу, зная, что ему самому суждено при этом умереть, между тем как у него была полная возможность жить. Для него подобная смерть представляется чем-то более прекрасным, а жизнь – чем-то полезным.

На практике риторика имеет дело не столько с фактами, сколько с ценностями. Аристотель говорит, что оратор, в отличие от философа, не может сказать, что такое высшее благо. Для него, как и для слушателя, все познается в сравнении, и он может просто предложить больше предметов для сравнения. Аристотель продолжает спорить с Горгием и Исократом, не называя их: оратор не может выдавать муху за слона, пускать пыль в глаза, фантазировать, создавать призраки (греческое слово «фантазия» того же корня, что «фантазм», «фантом», и означает показную роскошь, иллюзорное богатство и власть, на самом деле оказывающуюся призраком, а не подлинностью). Ведь, согласно Аристотелю, все люди стремятся к знанию. Оратор помогает людям познавать, рассказывая о тех вещах и контекстах, которые люди обычно не учитывают в рассуждении, и привлекая больше вещей для сравнения и общей оценки происходящего:

Кроме того, так как все ораторы, как произносящие хвалу или хулу, так и уговаривающие или отговаривающие, а также и обвиняющие или оправдывающиеся, не только стремятся доказать что-нибудь, но и стараются показать великость или ничтожество добра или зла, прекрасного или постыдного, справедливого или несправедливого, рассматривая при этом предметы безотносительно сами по себе, или сопоставляя их один с другим. В виду всего этого очевидно, что нужно иметь наготове посылки как общего, так и частного характера относительно великости и ничтожества и относительно большего и меньшего, например, относительно того, что можно назвать большим или меньшим благом, или большим или меньшим преступлением, или более или менее справедливым деянием; точно так же и относительно остальных предметов.

В отличие от философии, направленной на истину, риторика направлена на счастье. Ритор должен быть счастливым человеком, а слушатели должны понимать, что, послушав речь и сделав нравственный или практический политический выбор, они стали счастливее. Аристотель определяет счастье просто – как готовность избегать вреда. Например, не объедаться – это счастье, не голодать – тем более счастье. Заниматься любимым делом – это счастье потому, что за время этого занятия тебя никто ни к чему не принудит и потому не повредит тебе. Кроме здоровья, богатства, работоспособности, гражданских прав в понятие счастья для Аристотеля входит репутация: люди с хорошей репутацией становятся и адресатами правильно риторически построенных сочинений, и их героями:

Иметь хорошую репутацию значит считаться у всех людей серьезным человеком или обладать чем-нибудь таким, что составляет предмет стремления всех или большинства, или добродетельных или разумных людей. Почет служит признаком репутации благодетеля; по справедливости почетом пользуются преимущественно те люди, которые оказали благодеяние, но почитается также и тот, кто имеет отношение или к самому существованию и тому, что последнему способствует, или к богатству, или к какому-нибудь другому благу, приобретение которого представляется нелегким или вообще, или для данного места или времени; многие заслуживают почет делами с виду маловажными, чему причиной служит место и время оказания услуги. Проявление почета составляют жертвоприношения, прославления в стихах и прозе, почетные дары, участки священной земли, первые места, похороны, статуи, содержание на счет государства; у варваров признаками почтения служит падение ниц, предоставление места, дары, считающиеся у данного народа почетными. Дар есть дача известного имущества, а вместе и знак почета, потому-то даров домогаются как корыстолюбивые, так и честолюбивые люди; дар обладает свойствами, нужными для тех и других людей: он представляет собой известного рода ценность, которая составляет предмет стремления для корыстолюбивых, и в то же время он связан с почетом, которого домогаются люди честолюбивые.

Настоящий оратор объясняет, почему плохо быть корыстолюбивым, но хорошо быть честолюбивым, если это не во вред другим. В эпидейктической речи он приведет пример, каким должен быть идеальный герой. В судебной речи он покажет, как честолюбивые люди добиваются справедливости не только для себя. В совещательной речи он даст определение честолюбия и покажет, что без честолюбивых людей политическая жизнь станет слишком мелочной и корыстной.

Аристотель подробно разбирает, как восхвалять добродетели человека или как давать советы в государствах с разной формой правления – с монархом ты всегда говоришь иначе, чем с народным собранием. Но Аристотель также сообщает, что между тремя видами красноречия нет стен: так, эпидейктическое и совещательное красноречие могут равно взывать к моральному одобрению. Различие только в том, что эпидейктическое красноречие говорит о должном, дает картину того, как все должно быть, а совещательное – о сущем, как все существует прямо здесь и как мы можем все улучшить прямо сейчас. Как только мы переключаемся от должного к сущему, мы переключаемся от эпидейктического красноречия к совещательному.

Современная корпоративная риторика часто не различает сущее и должное. Например, высказывание «наша фирма лучше всех» включает в себя и самоописание, и норму, что сейчас обычно называют «философией фирмы». Или «мы верны традициям» – это и самоописание некоторых особенностей работы фирмы, и рекламное заявление, которое должно улучшить репутацию фирмы, это некоторое должное, это требование, обращенное к работникам фирмы. Тогда как Аристотель строго различал сущее и должное:

Похвала и совет сходны по своему виду, потому что то, что при подавании совета может служить поучением, то самое делается похвалой, раз изменен способ выражения: раз мы знаем как мы должны поступать и какими мы должны быть, нам нужно, чтобы произнести это в виде совета, лишь изменить и затем переставить выражения, например: «следует гордиться не тем, что нам даровано судьбой, но тем, что приобретено нами самими». Выраженное в такой форме это положение имеет силу похвалы: «он гордился не тем, что было даровано ему судьбой, а тем, что приобретено им самим». Так что, когда ты хочешь хвалить, посмотри, что бы ты мог посоветовать, а когда хочешь дать совет, посмотри, чтобы ты мог похвалить.

Преувеличение свойственно всем трем видам красноречия, и в этом Аристотель согласен с Исократом, хотя сразу же упрекает предшественника в некоторой нечестности – Исократ не выступал в суде сам, а боролся только за политическое влияние. Но преувеличивать – это общий театральный прием риторики, декорирование ситуации, позволяющее удерживать фокус внимания. Это не фантазия, не ложь, а скорее улучшение оптических условий понимания ситуации:

Если ты не находишь, что сказать о человеке самом по себе, сравни его с другими, как это делал Исократ вследствие непривычки говорить в суде. Следует сравнивать человека с людьми знаменитыми, потому что если он окажется лучше людей, достойных уважения, его достоинства от этого выиграют. Преувеличение по справедливости употребляется при похвалах, потому что похвала имеет дело с понятием превосходства, а превосходство принадлежит к числу вещей прекрасных, потому если нельзя сравнивать человека с знаменитыми людьми, следует сопоставлять его вообще с другими людьми, потому что превосходство служит признаком добродетели.

Как мы видим, все три вида красноречия должны взять в фокус добродетель, и для этого годится даже такой грубый прием, как преувеличение. Этот прием больше всего подходит эпидейктическому красноречию, в котором надо создать яркую картину мира. В совещательных речах нужны примеры, потому что они сразу же мобилизуют на действие и позволяют организовать публику для некоего полезного в будущем действия. Трудно объяснить, зачем нужно что-либо делать, если слушатели не видят результата. А вот как раз примеры показывают, что результат сегодняшних действий принесет счастье в будущем.

Наконец, в судебных выступлениях требуются энтимемы, опирающиеся на общее знание и общее суждение. Ведь учесть все обстоятельства невозможно, что-то забыто или не записано, но зато есть общее знание о характерах, обстоятельствах, страстях, мотивах – все, что учитывается и в современном суде. Только оратор не должен ограничиваться какой-то одной энтимемой, в духе «кому выгодно» (главный подозреваемый – лицо, получившее выгоду от совершившегося преступления), а учитывать разные энтимемы, например, что люди часто руководствуются не только выгодой, но и местью:

Вообще из приемов, одинаково принадлежащих всем [трем] родам речей, преувеличение всего более подходит к речам эпидейктическим, потому что здесь оратор имеет дело с деяниями, признанными за неоспоримый факт; ему остается только облечь их величием и красотой. Что же касается примеров, то они наиболее подходят к речам совещательным, потому что мы произносим суждения о будущем, делая предположения на основании прошедшего. Энтимемы, напротив, [наиболее пригодны] для речей судебных, потому что прошедшее, вследствие своей неясности, особенно требует указания причины и доказательства.

В конце концов, правильно построенная риторическая речь создает не иллюзию, как думал Исократ, а новую систему социальных отношений. Например, люди начинают больше ценить славу, институт репутации лучше работает, и обязанности между людьми распределяются эффективнее. Люди, слыша обращенную к ним хорошо построенную речь, начинают больше уважать себя:

Почет и добрая слава принадлежат к числу наиболее приятных вещей, потому что каждый воображает, что он именно таков, каков бывает человек хороший, и тем более в том случае, когда [почести и похвала] воздаются со стороны лиц, которых мы считаем правдивыми. В этом случае люди нам близкие значат более, чем люди нам далекие, и люди коротко знакомые и наши сограждане больше, чем люди нам чужие, и наши современники больше, чем наши потомки, и разумные больше, чем неразумные, и многие больше, чем немногие, потому что есть более основания считать правдивыми перечисленных нами людей, чем людей им противоположных. Раз человек с пренебрежением относится к какой-нибудь категории существ (как, например, он относится к детям или животным), он не придает никакого значения почестям со стороны их и доброй славе среди них, по крайней мере, ради самой этой славы, а если он и придает этим вещам значение, то ради чего-нибудь другого.

Итак, честь не сводится к приятности, к удовольствию, к каким-либо радующим образам. Например, если тебя радуют кошки или собаки, это не значит, что они добавляют тебе чести. Для Аристотеля честь относится к гражданской, политической жизни, где нужно делать решительный нравственный выбор, – животные к политической жизни не способны.

Риторика, согласно Аристотелю, создает те социальные формы, которые позволяют разоблачить ловких жуликов, демагогов, шарлатанов. Все эти люди пользуются попустительством друзей и общей неустроенностью государства. Тогда как риторика требует от людей рассуждать обо всем ответственно, обращать внимание на мелочи и не давать вводить себя в заблуждение. Так, в суде легко вводят в заблуждение судей люди, ссылаясь на свои физические и умственные недостатки: «я не мог учинить насилие, я физически слабый», «я не мог провернуть это мошенничество, все знают, что я человек простой и незамысловатый». Тогда как ритор не просто делает слабый аргумент сильным, как учил Исократ. Он выводит таких мнимых слабых на чистую воду, помещая мелочи, незаметные свойства в фокус внимания – да, этот человек не мудрец, неловок и слаб, но изобретателен на зло, умеет хитро приспосабливаться. Преступниками часто оказываются скромные и незаметные люди. И поэтому внутри этого внимания мы видим, каковы люди, совершающие несправедливые поступки:

Безнаказанно совершать несправедливые поступки считают для себя наиболее возможным люди, умеющие говорить, ловкие, имевшие много случаев вести подобную борьбу, люди, у которых много друзей и денег. Наиболее сильными люди считают себя в том случае, когда они сами удовлетворяют указанным условиям; если же этого нет, то в том случае, если у них есть такие друзья, слуги или сообщники; это дает им возможность совершать несправедливости, утаивать это и не нести за них наказания. Надеяться на это можно еще и в том случае, когда мы дружны с тем, кому наносим обиду, или с судьей: друзья, с одной стороны, не принимают предосторожностей от несправедливостей, а с другой стороны, мирятся, не давая делу доходить до суда. Что же касается судей, то они угождают тем, с кем они дружны, и или совсем не взыскивают с них, или налагают незначительное наказание.

Риторика обосновывает понятие чести и тем самым определяет несправедливость как бесчестие. Часто люди объявляют несправедливым что-то вполне справедливое, в духе того, как жалуются школьники: «все списывали, а не только я, почему неудовлетворительную оценку поставили только мне?» Ясно, что за списывание неудовлетворительная оценка справедлива. Тогда как риторика имеет дело с намерениями, она определяет, в каких случаях было бесчестное намерение. Допустим, другие школьники попытались списать, но у них плохо получилось, тогда как ты списывал нагло, не соображая, что списываешь. Это твое бесчестье, твоя лень, твое безделье, хотя другие тоже работали не идеально. Вот такое бесчестие риторика позволяет отличить от случайной неприятности: