Читать книгу: «Ораторское искусство», страница 3

Во всех подобных случаях вопрос идет о том, было ли известное действие несправедливо и дурно, или нет: ведь в намерении заключается негодность и несправедливость человека, а такие выражения, как оскорбление и воровство, указывают на преднамеренность: не всегда ведь человек, нанесший удар другому человеку, причинил ему этим оскорбление, но лишь в том случае, если он сделал это с какой-нибудь целью, например, с целью обесчестить его или доставить самому себе удовольствие, и не всегда человек, тайно взявший что-нибудь, совершил воровство, но лишь в том случае, когда он сделал это, желая причинить ущерб другому и присвоить себе взятую вещь.

Риторика, говорит Аристотель, может найти смягчающие и отягчающие обстоятельства, учитывая не только объективную ситуацию, но и субъективное намерение. Конечно, будет ошибкой приписывать человеку намерения на основе предположений. Но, согласно Аристотелю, есть специфическое политическое самообнаружение намерений – наглость: то, что в российской юридической традиции называется «с особым цинизмом». Только наша юридическая традиция имеет в виду исключительно экспертную оценку произошедшего судом, тогда как Аристотель говорит о прениях, где оратор показывает отягчающие обстоятельства очень живописно:

[Усиливает вину еще и то обстоятельство], если несправедливый поступок совершается в том самом месте, где налагается наказание на лиц, поступающих неправедно; так делают, например, лжесвидетели, потому что где же они могут воздержаться от несправедливого поступка, если они решаются на него в самом судилище? [Важны также те проступки], которых люди особенно стыдятся, а также [важно], если человек поступает дурно со своим благодетелем: здесь его вина делается значительнее оттого, что он, во-первых, делает зло и, во-вторых, не делает добра.

Итак, человек сам понимает, когда поступил крайне дурно. Оратор только делает это картинно, как на театральной сцене.

Замечательнее всего Аристотель говорит о свойствах оратора, какими качествами он должен обладать, чтобы быть профессионалом. Первое свойство – разум: оратор должен уметь убедить и судью, и публику, что он не хуже рассуждает, чем древние мудрецы и законодатели. Второе свойство – добродетель, хорошая репутация оратора: он должен явить в себе не просто объективность, но вменяемость в самых высоких вопросах; показать, что он понимает, что такое героизм, самопожертвование, честь, мужество, какие бывают добродетели. Человек, который имеет об этом смутное представление, который ограничивается отдельными примерами или знает все с чужих слов в плохом изложении, не может быть профессиональным оратором. Наконец, третье свойство – благорасположенность, то есть особое чувство уместности, требующее воздерживаться от слов, когда это неуместно, но обязательно выступать, когда само дело этого требует, когда без твоего выступления государство или суд зайдет в тупик. Благорасположенность лучше всего соответствует нашему понятию «гражданской совести», нашему «не могу молчать», требующему незамедлительного публичного заявления:

Есть три причины, возбуждающие доверие к говорящему, потому что есть именно столько вещей, в силу которых мы верим без доказательств, – это разум, добродетель и благорасположение; люди ошибаются в том, что говорят или советуют, или по всем этим причинам в совокупности, или по одной из них в отдельности, а именно: они или неверно рассуждают благодаря своему неразумию, или же, верно рассуждая, они вследствие своей нравственной негодности говорят не то, что думают, или, наконец, они разумны и честны, но не благорасположены, почему возможно не давать наилучшего совета, хотя и знаешь, [в чем он состоит]. Кроме этих [трех причин], нет никаких других. Если, таким образом, слушателям кажется, что оратор обладает всеми этими качествами, они непременно чувствуют к нему доверие.

Итак, разум позволяет давать уместные и безошибочные советы, исходя из знания того, что честно, что бесчестно, что доблесть, а что позор. Добродетель – умение говорить прямо и честно, открыто, не взирая на лица. Это уже гражданская доблесть, доблесть стоять лицом к лицу перед всем государством и народом. Благорасположенность – готовность прийти на помощь, выступить даже тогда, когда тебя не просят, но когда ты считаешь это уместным и полезным. Благорасположенность поэтому тоже требует определенной смелости и храбрости.

Аристотель подробно говорит, как оратор может совладать и со своими, и с чужими эмоциями. И в конце концов риторика оказывается одним из познавательных искусств: она не просто по-новому представляет вещи, но дает новое знание о них:

Итак, тот стиль и те энтимемы по необходимости будут изящны, которые сразу сообщают нам знания; поэтому-то поверхностные энтимемы не в чести (мы называем поверхностными те энтимемы, которые для всякого очевидны и в которых ничего не нужно исследовать); не [в чести] также энтимемы, которые, когда их произнесут, представляются непонятными. Но [наибольшим почетом пользуются те энтимемы], произнесение которых сопровождается появлением некоторого познания, даже если этого познания раньше не было, или те, по поводу которых разум немного остается позади; потому что в этих последних случаях как бы приобретается некоторое познание, а в первых [двух] нет. Подобные энтимемы пользуются почетом ради смысла того, что в них говорится: что же касается внешней формы речи, то [наибольшее значение придается энтимемам], в которых употребляются противоположения, например, «считая их всеобщий мир войною, объявленной нашим собственным интересам», здесь война противополагается миру.

[Энтимема может производить впечатление] и отдельными словами, если в ней заключается метафора, притом метафора ни слишком далекая, потому что смысл такой трудно понять, ни слишком поверхностная, потому что такая не производит никакого впечатления. [Имеет] также [значение та энтимема], которая изображает вещь перед нашими глазами, ибо нужно больше обращать внимание на то, что есть, чем на то, что будет.

В нашу речь за последние века вошло множество таких энтимем. Например, «война всех против всех» (Т. Гоббс), «невидимая рука рынка» (А. Смит), «классовая борьба» (К. Маркс). Они в меру метафоричны, довольно понятны, за каждой из них стоит целая картина мира. Для нас эти энтимемы – символы некоторых идеологий. Но для Аристотеля эти энтимемы изобретаются на ходу, в них нет идеологического содержания. Они просто помогают всякий раз полису выйти из тупика; найти решение, которое всех устроит.

Чтобы такое решение было принято всеми, оратор прежде всего должен подтвердить свою репутацию. О чем бы он ни говорил, он всегда показывает себя, приводит себя в пример, рассказывает истории от первого лица. Он действует как режиссер, почерк которого мы всегда чувствуем во всем риторическом спектакле. Вот как Аристотель подытоживает особенности этого спектакля на последней странице своего труда:

[Оратор] должен стремиться [доказать] одно из двух: что сам он – хороший человек, по отношению или к слушателям, или безотносительно, или что [противник его] – дурной человек, по отношению к ним или безотносительно. <…> Затем, показав это, естественно следует преувеличивать или умалять, потому что следует признавать факты совершившимися, если имеешь в виду оценивать их значение: ведь и увеличение тел происходит в зависимости от ранее существовавших свойств. <…> После этого, раз выяснено, каковы и насколько важны [факты], следует возбудить в слушателях страсти, каковы: сострадание, ужас, гнев, ненависть, зависть, соревнование и вражда. <…> Таким образом, остается возобновление в памяти сказанного раньше.

Итак, для слушателей спектакль оратора – обычно не первый спектакль в их жизни. Они вспоминают и прежних ораторов, и прежний свой политический опыт. Преувеличения поэтому слушателям не кажутся неправдой – они знают, по каким законам примеры становятся ярче, а моральные уроки – действеннее. Сами слушатели уже могут объяснить, независимо от оратора, в чем неправ какой-то враг или какой-то соотечественник.

Ведь для оратора важнее всего создать особый строй общества, в котором люди не поддаются эмоциям, но знают, за какими эмоциями следуют какие события. Как мы знаем, что за дурными словами часто следует дурной поступок, а за хорошими словами – хороший поступок, хотя и не всегда (ведь бывают притворные лицемерные слова). Так аудитория Аристотеля знала, что за добрым расположением духа оратора и самой публики может следовать доброе положение дел и счастье в государстве. Задача риторики – чаще вводить публику в это доброе расположение, помещая добродетели в центр внимания и убеждая слушателей в политических закономерностях.

Разум различает правило и исключение, случайность и закономерность. Добродетель позволяет лучше понять, как закономерности превращаются в законы и как сама природа человека приветствует то счастье, которое дает правильно устроенное государство. Наконец, доброе расположение оратора, который может иметь дело с разными политиками и разными государственными устройствами, уберегает слушателей от поспешных обобщений, требуя иногда пересматривать дело, возвращаться к дискуссии и принимать совместными усилиями более взвешенное и тем самым более счастливое решение.

3
Гений политической системы
Цицерон

Марк Туллий Цицерон (106–43 гг. до н. э.) – великий оратор, политик и философ. Рассказать о нем в двух словах или даже в двух книгах трудно, поэтому перейдем сразу к тому, каким он мыслил оратора. Как адвокат-практик он всегда строил аргументацию не просто на преувеличениях, но на системных преувеличениях: если это злодей, то он наибольший из всех злодеев; если его не покарать, он станет дурным примером для многих поколений и весь мир погрузится во тьму зла. Если это человек, заслуживающий оправдания, то он не просто наделен талантами и добродетелями, но каждый из этих талантов и добродетелей вводит его в бессмертие, и потому он никак не может быть преступником.

Именно Цицерон стал первым говорить, что гений и злодейство – две вещи несовместные, имея в виду как бы богоподобие своих клиентов, что в вечности в конце концов должна оставаться и остается добродетель, а не порок. Выступая как адвокат, он мыслил как философ – все гибнет в воронке времени, но если человек наделен разумом и словом, а разум и слово стремятся сохранять прошлое, то что-то сохранится для вечности. Вечность готова принять наши достижения, она обступает нас со всех сторон, нужно только найти точную речевую формулу, чтобы передать ей наши достижения в дар.

Как политический оратор Цицерон обосновывал особое, мы бы сказали, гениальное устройство государства. В таком государстве не должно быть места какому-либо частному попранию общего интереса. Это государство, которое забирает у тебя всегда часть жизни, заставляет себе служить. И это служение благородно. Государство – механизм по производству благородства: высшего мужества, смелости и преданности. Поэтому любой человек, жадный, трусливый, злоупотребляющий властью, портит этот механизм.

Обличая пропретора Верреса за махинации с налогами и сенатора Катилину за попытку сговора за спиной сената, Цицерон видел в них настоящих врагов страны. Современные историки спорят, так ли уж Веррес нарушал тогдашние законы и точно ли Катилина был заговорщиком, а не предводителем одной из фракций. Но для Цицерона они вне сомнения – люди, пренебрегающие гражданскими обязанностями, гражданским единством. Они сначала перестали выполнять свои обязанности, а затем предали общее дело.

Для Цицерона все однозначно – либо ты неустанно занимаешься государственной и административной работой, либо, если совсем тебе это невмоготу, просишь об отпуске. Но и его заполняешь учеными занятиями и чтением книг. Цицерон здесь следовал стоической и эпикурейской философии одновременно – у стоиков он взял идею гражданского долга и исконной социальной природы человека, а у эпикурейцев – идею отдыха как лучшего удовольствия, чуждого помрачающих ум излишеств. Цицерон терпеть не мог Цезаря и его преемника Марка Антония – диктатура для него знаменовала продолжение гражданских войн, а значит, упадок искусств, отсутствие досуга. Цицерон мечтал о восстановлении республики и ораторских прений и поплатился жизнью за эту мечту.

Трактаты об ораторском искусстве Цицерон и писал на досуге. Досуг надо было заполнить учеными занятиями, чтением поэтов, изучением философов и ораторов. Но оказалось, что в Риме хороших ораторов было мало, даже поэтов было больше, не говоря о полководцах:

Я неоднократно присматривался к людям необыкновенным и одаренным необыкновенными способностями, и это навело меня на такой вопрос: почему среди всех наук и искусств красноречие выдвинуло меньше всего замечательных представителей? В самом деле, в какую сторону ни обратишь свое внимание и мысли, увидишь множество людей, отличившихся в любой отрасли знаний, и знаний не мелких, а, можно сказать, наиважнейших. Если судить о знаменитых людях с точки зрения пользы или величия их деяний, то кто не поставит, например, полководца выше оратора? А между тем, всякий согласится, что в одном нашем государстве мы можем указать превосходнейших военачальников чуть не бесчисленное множество, а выдающихся ораторов – едва несколько человек. Даже таких людей, которые своими мудрыми решениями способны вести и направлять государство, достаточно много выступило в наши дни, еще больше – на памяти наших отцов, и тем более – на памяти предков, тогда как хороших ораторов очень долго не было вовсе, а сносных – едва найдется по одному на каждое поколение. При этом не следует думать, что искусство красноречия уместнее сопоставлять с такими научными занятиями, которые требуют отвлеченного мышления и широкой начитанности, нежели с воинскими достоинствами полководца или рассудительностью хорошего сенатора: достаточно лишь посмотреть на такие науки, чтобы увидеть, как много ученых стяжало ими себе известность, и чтобы понять, как мало ораторов и в наши дни, да и во все времена.

Конечно, можно сказать, что римляне были такими хорошими практиками, что им не требовались ораторы, объясняющие общие правила любого ремесла в выразительной запоминающейся форме. Известен античный анекдот, который Цицерон передает во II книге трактата «Об ораторе»: как ритор Формион, последователь Аристотеля, начал в присутствии Ганнибала рисовать схемы со стрелками и кругами и подробно, рассудительно объяснять, как лучше всего воевать, как надо было воевать, как управлять войсками по всей науке. Ганнибал сказал, что видел много людей с признаками безумия, но чтобы человек был безумен от начала до конца, выжил из ума окончательно, такое он видит впервые. В присутствии великого полководца говорить о правилах военного дела! Сам Цицерон сравнивал с Формионом тех учителей риторики, которые обучают бесчисленным мелочным предписаниям, например разным стилям речи, забывая о главном – что оратор должен вызвать сразу благоприятное отношение публики, перед сколь бы большой аудиторией он ни выступал:

В самом деле, что может быть нахальнее болтовни, в которой какой-то грек, никогда не видавший ни врага, ни лагеря, никогда не исполнявший даже самой ничтожной общественной должности, смеет учить военному делу самого Ганнибала, который в продолжение стольких лет оспаривал власть у победителя всех племен – римского народа? Так вот, то же самое, по-моему, делают и все эти преподаватели красноречия: они учат других тому, что не испытали сами.

Понятно, что Формион перед своими учениками или перед публикой мог бы рассуждать, как лучше воевать, но только не перед Ганнибалом. Значит, возможно, в Риме все полководцы были уровня Ганнибала, врага Рима, и не нуждались в своих Формионах? Но Цицерон вовсе не считает, что у римлян не должно быть развитой риторики. Наоборот. Он сразу говорит, что в стране, в которой развиваются искусства, должны развиваться все искусства, включая ораторское. Тем более, в отличие, например, от медицины, это искусство общедоступное – в нем нет сложных и тайных знаний, нет особой терминологической речи, напротив, оратор должен говорить так, чтобы его понял последний слушатель. Поэтому раз в Риме развиваются искусства, то должно уже появиться и достаточное число ораторов.

Но есть одна особенность ораторского искусства, которая делает его труднейшим. Труднее медицинского или поварского искусства, несмотря на то, что в нем гораздо меньше сложных рецептов и замысловатых секретов мастерства. А именно – оратору нужна очень хорошая память. Греки укрепляли память на бесчисленных диспутах на самые различные темы; в ходе ведения торговли с другими странами, для чего нужна была также и любознательность, необходимость знаний об окружающем мире; в ходе споров, например, о том, с кем полис должен заключить союз, когда возникала необходимость приводить по памяти сведений о потенциальных союзниках. Рим же просто работал как безупречная военная машина и мало что запоминал.

Также греки много и подолгу судились друг с другом, и для того чтобы выиграть процесс, нужно было помнить любую мелочь. А римляне больше воевали, чем судились:

Но это объясняется тем, что красноречие есть нечто такое, что дается труднее, чем это кажется, и рождается из очень многих знаний и стараний. И точно, при взгляде на великое множество учащихся, необыкновенное обилие учителей, высокую даровитость народа, бесконечное разнообразие тяжб, почетные и щедрые награды, ожидающие красноречие, какую можно предположить другую причину этого явления, кроме как неимоверную обширность и трудность самого предмета? В самом деле, ведь здесь необходимо усвоить себе самые разнообразные познания, без которых беглость в словах бессмысленна и смешна; необходимо придать красоту самой речи, и не только отбором, но и расположением слов; и все движения души, которыми природа наделила род человеческий, необходимо изучить до тонкости, потому что вся мощь и искусство красноречия в том и должны проявляться, чтобы или успокаивать, или возбуждать души слушателей. Ко всему этому должны присоединяться юмор и остроумие, образование, достойное свободного человека, быстрота и краткость как в отражении, так и в нападении, проникнутые тонким изяществом и благовоспитанностью. Кроме того, необходимо знать всю историю древности, чтобы черпать из нее примеры; нельзя также упускать знакомства с законами и с гражданским правом. Нужно ли мне еще распространяться о самом исполнении, которое требует следить и за телодвижениями, и за жестикуляцией, и за выражением лица, и за звуками и оттенками голоса? Как это трудно само по себе, показывает даже легкомысленное искусство комедиантов в театре: хоть они и силятся владеть и лицом, и голосом, и движениями, но кто не знает, как мало меж ними и было и есть таких, на которых можно смотреть с удовольствием? Наконец, что сказать мне о сокровищнице всех познаний – памяти? Ведь само собою разумеется, что если наши мысли и слова, найденные и обдуманные, не будут поручены ей на хранение, то все достоинства оратора, как бы ни были они блестящи, пропадут даром.

Итак, оратор, в отличие от полководца-командира, должен быть и своеобразным психологом, знать «движения души» слушателя, на какие аргументы, фигуры, интонации и на какое их сочетание слушатель лучше всего отзывается. Иначе он будет похож на комического актера: грубый юмор всех рассмешит, но через толику времени все об этом актере забудут. Помнят только тех комических актеров, которые были великими психологами, которые могли так нюансировать свое выступление, что само их появление, еще до того, как они откроют рот, вызывало удовольствие. Таких актеров единицы, фигляров – сотни.

Воспитанность и доброжелательность для Цицерона тоже явно связаны с памятью: когда ты помнишь не только то, что собеседник говорил тебе только что, но и что говорил год назад, ты можешь найти нужную интонацию, нужный настрой, нужный юмор, чтобы склонить собеседника на свою сторону. Прежде всего оратор должен развивать свою память, делать ее почти беспредельной; тогда он будет и благороден, и вежлив и быстро всех очарует:

По крайней мере мое мнение таково, что невозможно быть во всех отношениях достохвальным оратором, не изучив всех важнейших предметов и наук. Речь должна расцветать и разворачиваться только на основе полного знания предмета; если же за ней не стоит содержание, усвоенное и познанное оратором, то словесное ее выражение представляется пустой и даже ребяческой болтовней. Но в своих требованиях от ораторов, особенно от наших при их недосуге за множеством общественных обязанностей, я отнюдь не иду так далеко, чтобы требовать от них всеохватных познаний, – хотя уже в самом понятии «оратор» и в притязании на красноречие как будто лежит торжественное обязательство говорить на всякую предложенную тему красиво и изобильно.

Итак, хотя дальше Цицерон ограничивается судебным красноречием, чтобы его трактат не стал безразмерным, он требует от оратора уметь импровизировать по любому вопросу, знать все и рассуждать обо всем. Ведь речь слушает не только Ганнибал или какой-то еще великий полководец. Ему внимает публика, от которой зависит, кого избрать полководцем, или заключать ли мир, или доверять ли в этом вопросе такому-то должностному лицу. Здесь ритор должен знать все, от устройства государства до мельчайших обстоятельств отношений между странами, предвидеть настроения слушателей, понимать, как кто отреагирует на то или иное слово и выражение. От лица своего предшественника в ораторском деле Луция Красса Цицерон говорит о риторике как первоначальном искусстве гражданской жизни и гражданского согласия:

– Право, – сказал он, – я не знаю ничего прекраснее, чем умение силою слова приковывать к себе толпу слушателей, привлекать их расположение, направлять их волю куда хочешь и отвращать ее откуда хочешь. Именно это искусство у всех свободных народов и, главным образом, в мирных и спокойных государствах пользовалось во все времена особенным почетом и силой. В самом деле, можно ли не восхищаться, когда из бесчисленного множества людей выступает человек, который один или в числе немногих умеет осуществить на деле то, что таится во всех лишь в виде врожденной способности? И что так приятно действует на ум и на слух, как изящно отделанная речь, блистающая мудрыми мыслями и полными важности словами? Или что производит такое могущественное и возвышенное впечатление, как когда страсти народа, сомнения судей, непреклонность сената покоряются речи одного человека? Далее, что так царственно, благородно, великодушно, как подавать помощь прибегающим, ободрять сокрушенных, спасать от гибели, избавлять от опасностей, удерживать людей в среде их сограждан? С другой стороны, что так необходимо, как иметь всегда в руках оружие, благодаря которому можно то охранять себя, то угрожать бесчестным, то мстить за нанесенную обиду? Но даже помимо этого, даже на покое, вдали от форума, с его судейскими скамьями, трибунами, курией, – что может быть отраднее и свойственнее человеческой природе, чем остроумная и истинно просвещенная беседа? Ведь в том-то и заключается наше главное преимущество перед дикими зверями, что мы можем говорить друг с другом и выражать свои ощущения словом. Как же этим не восхищаться и как не употребить все силы, чтобы превзойти всех людей в том, в чем все люди превзошли зверей? Но даже этого мало. Какая другая сила могла собрать рассеянных людей в одно место или переменить их дикий и грубый образ жизни на этот человечный и гражданственный быт, или установить в новосозданных государствах законы, суды и права? Чтобы не громоздить примеры до бесконечности, я выражу свою мысль в немногих словах: истинный оратор, говорю я, своим влиянием и мудростью не только себе снискивает почет, но и множеству граждан, да и всему государству в целом приносит счастье и благополучие. Поэтому продолжайте, молодые люди, идти намеченным путем и прилагайте старание к изучению избранного вами предмета себе во славу, друзьям в пользу и государству во благо.

Итак, риторика позволяет организовать официальный быт: такое взаимодействие людей, которое и создает цивилизацию. Умение хорошо говорить – это говорить ясно и убедительно, делать речь привлекательной и обещающей лучшее будущее. Только тогда люди поймут, что надо делать, а что делать ни в коем случае не надо. Просто убедить в чем-то разово можно и без риторики, но для того, чтобы люди раз и навсегда запомнили, что хорошо, а что плохо, требуется риторика.

Но кроме того, риторика украшает досуг, потому что позволяет заполнить свободное время интересными любопытными рассказами. Ритор же все помнит, поэтому обо всем может увлекательно рассказать, сделать тем самым повседневную жизнь осмысленной. Цицерон впервые говорит о развлекательной, а не только нормирующей функции риторики: чем больше риторов, тем более осмыслен будет досуг людей, а значит, и жизнь всего римского государства будет полностью лишена той неопределенности, которую вызывает невежество, незнание, что делать дальше, – и Рим будет существовать вечно.

Устами Красса Цицерон призывает ораторов учиться не у других ораторов, а у философов. Только тогда они приобретут множество глубоких знаний, только тогда их речь будет серьезной и разнообразной, парадоксы – основательными. Болтливость и желание сказать скорее и ярче о предмете уступит место рассуждению, которое увлечет всех слушателей и запомнится на всю жизнь. Красс говорит, что учившиеся у философов ораторы отличаются «роскошной полнотой слога», то есть насыщают эмоции слушателей, так что последние запоминают все надолго. А ораторы, не знающие философии, просто пишут об одном и том же, что волнует лично их, но может совсем не волновать их аудиторию:

Почему так различны между собой роскошная полнота слога у названных мною писателей и сухость тех, которые пишут, не заботясь о разнообразии и изяществе? Очевидно, это просто люди, владеющие даром слова, от себя привносят в речь как свое исключительное достояние, так и стройность, и красоту, и особенную художественную отделку. Но такая речь без содержания, усвоенного и познанного оратором, не может иметь никакого значения или же должна быть всеобщим посмешищем. В самом деле, что может быть так нелепо, как пустой звон фраз, хоть бы даже самых отборных и пышных, но за которыми нет ни знаний, ни собственных мыслей? Стало быть, любой вопрос из любой области оратор, если только изучит его, как дело своего клиента, изложит красивее и лучше, нежели сам автор и хозяин предмета. Конечно, если кто скажет, что все же есть особенный, свойственный одним ораторам круг мыслей, вопросов и познаний, замкнутый оградою суда, то я соглашусь, что наше красноречие, действительно, чаще всего вращается в этом кругу; но, с другой стороны, именно среди этих вопросов есть очень много такого, чего сами так называемые риторы не преподают, да и не знают. Кому, например, неизвестно, что высшая сила оратора – в том, чтобы воспламенять сердца людей гневом, или ненавистью, или скорбью, а от этих порывов вновь обращать к кротости и жалости? Но достичь этого красноречием может только тот, кто глубоко познал человеческую природу, человеческую душу и причины, заставляющие ее вспыхивать и успокаиваться. Между тем вся эта область считается достоянием философов. И мой совет оратору – против этого не спорить; он уступит им познание предмета, потому что его они избрали себе исключительной целью, но оставит себе разработку речи, хоть она без этого научного содержания и пуста, ибо, повторяю еще раз, именно речь внушительная, пышная, отвечающая и чувствам, и мыслям слушателей, составляет неотъемлемое достояние оратора.

Нам пышная речь кажется иногда избыточной, но для Цицерона пышная речь – это речь запоминающаяся, как запоминается торжественный праздник или парад. Повторяя уже сказанное о том, что оратор воспламеняет души слушателей благодаря тому, что от философов узнал основы психологии, Цицерон вводит еще одну функцию риторики – образовательную и популяризаторскую. Оратор может познакомить публику с науками, которые далеки от ее быта, например с математикой и физикой. Знакомство с этими науками необходимо, например, при обсуждении вопроса, строить ли какое-то крупное сооружение. От просто специалистов по математике или физике такой оратор отличается умением хорошо оформлять свои речи: