Читать книгу: «Сказ о жарком лете в городе Мороче, и чем всё кончилось», страница 7

Прерывая её задумчивое одиночество, в комнату ворвались галдёжные Кристина Вячеславовна и мать. Они наперебой стали объяснять ей, что час пробил, нужно готовиться к ответственному моменту. Можно было подумать, что речь шла о свадьбе. На самом же деле весь переполох был поднят из-за полувозможного свидания. Отложив тетрадки в сторону, она прошла вместе с тётками на кухню, взяла сигарету и встала в дверном проёме на балкон. Мать в волнении тоже схватила сигарету и, втиснув своё разгорячённое варением и эмоциями тело в непросторное пространство между дочерью и свободным косяком, пробормотала:

– Дай-ка матери прикурить.

Получив огня, она как-то опомнилась, поняла, что стоять двоим в таком тесном проёме не совсем благоразумно, имея в распоряжении всю кухню и весь балкон, отступила на несколько шагов в кухню и стала курить, оперевшись одной рукой на подоконник. Тем временем Кристина скоренько изложила суть дела.

– Мы, как обычно, не готовы! – воскликнула Наталья Федоровна. – У нас даже нет подходящего платья… – в голосе матери упрёк смешался с чувством собственного бессилия.

– Да, платье в таких случаях играет немаловажную роль, – подтвердила Кристина. Пытаясь прийти им на помощь, она вспомнила, – А то, что ты в театр надевала в прошлый раз – оно ничего!

– Да ну его! Оно уже столетнее, надоело оно мне, – забраковала его тут же Наталья Фёдоровна.

Лена вздохнула с облегчением. Сама того не зная, мать спасла её от необходимости выдумывать ложный предлог. Не могла ж она сознаться этим тухлым сводням, вдохновлённым планированием первого свидания их жертв, что на самом деле то, что они только планировали, (а) уже состоялось, (б) без их вмешательства, (в) не принесло никакого полезного результата, но, что самое обидное, (г) на Лене было именно только что забракованное матерью платье!

– Что ж делать? – мать поспешно затушила сигарету и, покусывая губу, подошла к тазу с вареньем. Уставившись в заоконное никуда, она стала мешать своё варево.

– Может ты завтра пробежишься по магазинам?

– Мне завтра некогда.

– Да. У нас завтра ещё и педсовет в четыре, – подтвердила Кристина Вячеславовна.

– Что ж делать? – повторила Наталья Фёдоровна, закуривая новую сигарету.

– Я думаю, – продолжила она мечтательно, – что для успешного исхода дела нам нужно что-то такое… что не может остаться незамеченным. Что-то невульгарное, но и не слишком утончённое. Как я себе представляю, это должно быть красное облегающее короткое платье, лучше, если из шёлковистого трикотажа. Без претензий и в то же время со вкусом. При хорошей фигуре – беспроигрышный вариант. Я вчера по телевизору видела в одной рекламе девушку в таком платье, неброский макияж, распущенные вьющиеся каштановые волосы… – она была неотразима! Вот Ленка, завтра ты такая выйдешь ему навстречу из-за угла, так он сразу в обморок и упадёт. Ты ему дыхание рот в рот, а он тебя сразу в загс, – хохотала Наталья Фёдоровна.

Лена внутренне содрогнулась от перспективы превращения её за одну ночь в девушку с каштановыми вьющимися волосами. Но мать поспешно затушила недокуренную сигарету и отложила в сторону ложку.

– Пошли, посмотрим, чем твой шкаф нас сможет соблазнить.

Три модельерши прошли в Ленину комнату. Стандартный панельный шкаф всем своим видом предупреждал, что он не собирается никого ничем соблазнять. Скрипя дверками, он лениво распахнул им своё нутро.

– М-да… – мать скорой рукой прошла по висящим на плечиках рубашкам, блузкам, юбкам, плащу и пальто. От красного трикотажного платья не было и следа. Лена уставила взгляд в левый верхний угол, как будто там был секретный ящик, в котором были спрятаны три орешка для Золушки.

– Что и требовалось доказать! – с усмешкой заключила мать.

Лена, вздохнув, уселась на диван.

– Ну, что ты расселась? Тут твоя судьба решается, а ты сидишь, сложа руки!

– А что мне делать?

– Ну, делай что-нибудь! Не сиди!

Лена раздражилась, но при постороннем человеке не стала грубить матери, хотя ей очень хотелось. Она встала и подошла к своему письменному столу и стала складывать тетрадки, собирать ручки и карандаши в стакан, наводить порядок.

– А это что у вас тут такое красивое висит? – Кристина Вячеславовна вытащила из шкафа шифоновое красное в белый горошек платье. Пока мать попрекала дочь, а дочь обижалась, она, стараясь сделать вид, что это её не касается, изучала шкаф.

– Это её выпускное платье, – бросила в ответ Наталья Фёдоровна. Она устало села на освобождённый дочерью диван.

– Какое красивое!

– Ну, оно тоже не подходит! Чересчур вечернее.

– Да, да, – поддакивала Кристина, – теперь я вспоминаю тебя на выпускном вечере. Какая ты была красивая… Конечно, для нашего дела это платье не подходит, но я помню: ты была в нём неотразима.

Кристина продолжала рассматривать и перебирать складки пышной, на подкладке, юбки средней длинны, поглаживала пальцами американский воротник и теребила прозрачный однослойный лиф.

Наталья Фёдоровна равнодушно следила за её движениями.

– Если бы не этот прозрачный верх, и юбка бы не была такой пышной, то оно могло бы потянуть, с натяжкой.

– Тут бы, знаешь, что? Такой однотонный, лучше белый, в тон горошку, верх. Самый простой, прямой, без всяких выкрутасов, – рассуждала Кристина Вячеславовна.

– И юбку бы опустить, чтоб она начиналась по линии бедра. А если ещё убрать подкладку, то она будет просто как длинный волан.

– Да, вышло бы летнее элегантное платье. В таком можно даже на работу ходить.

У Натальи Фёдоровны сузились глаза, и пальцы левой руки в ритме марша забарабанили по деревянному подлокотнику дивана.

– У меня есть шикарная новая сатиновая простынь. Я брала её на приданное, но ради такого случая можно и пожертвовать приданным. Она с лицевой стороны, как шёлк переливается. Если скроить по косой, то не будет сильно топорщиться.

– Да, простой, такой прямой без рукавов мешочек…

– И когда вы собираетесь кроить и шить этот ваш мешочек? – прервала их диалог Лена.

– Сейчас, а когда ж ещё. Щщас, быстренько скрою, четыре шва прострочу на машинке, и всё готово.

– Я отказываюсь участвовать в этом сумасшествии, – твёрдо возразила Лена.

– Почему? – недоуменно воскликнули тётки.

– Ну как вы себе это представляете? Ты сейчас, значит, всю ночь будешь мучить меня примерками. Завтра я весь день буду работать, а вечером, как дура, с кругами под глазами, в перекроенном выпускном платье, из простыни, пойду прогуливаться перед отделением милиции. А когда он выйдет после допроса, я подбегу к нему и скажу: “Здравствуй, милый! Я согласна! Бери меня замуж!”?

– Ну, не хочешь, так не надо, – рассердилась мать. – Мы тут для неё стараемся, а ей ни-че-го не надо.

– Ну, девочки, ну не ругайтесь, – встрянула Кристина.

– Да ну её, – мать, гордо вскинув голову, ушла на кухню.

Кристина побежала за ней. Её стараниями через час пришли к консенсусу. Было решено, что платье мать сошьёт, но примерок будет только две, всё равно раньше полуночи Лена никогда не ложится. А завтра она пройдётся перед входом в милицию в назначенный час, перелистывая журнал или книгу. Если что-то из этого выйдет – тем лучше, а нет – так нет, они никому ничего плохого не делают.

– Попытка – не пытка, – заключила Кристина.

“Это, смотря для кого”, – подумала про себя Лена. Она согласилась на “не пытку”, потому что втайне надеялась, что, может быть, в самом деле из этого что-нибудь выйдет, что-нибудь правильное и счастливое, что положит конец всем подобным попыткам, от которых она невыразимо устала. К тому же, она уже придумала фразу, с которой подойдёт к молодому человеку. Цитируя вечер их первой встречи, Лена скажет: “Ба! Знакомые всё лица!”

– 11 -

Таня сидела в саду на скамейке и плевала семечки. Младший брат бегал за воротами с соседскими мальчишками. Бабка уж больше недели паломничала в направлении одного из монастырей, обильно понавосстанавливавшихся на православно опомнившейся Руси. Отец опять вернулся домой пьяный, и мать опять же устроила ему скандал.

– Да когда же это кончится? Сил моих больше нет! Ну, сколько ты будешь продолжать мучить меня? Я же не железная!

– Валюша, нууу, нууу, нууу, перестань…

Отец икал, а его непослушные колени без предупреждения сгибались и описывали предательски нестройные полукруги. Но он старался создать видимость полноценной вменяемости.

– Ненавижу! – раздавался надрывный вопль матери. Следом хлопала дверь на кухню. Отец проходил в комнату и включал телевизор. Бормоча на жизнь, он пытался заговорить с дикторшей вечернего выпуска новостей, и хоть та игнорировала его минут двадцать, а под конец, улыбнувшись, вовсе ушла из эфира, он продолжал обращаться к ней на ласково-вопрошающих тонах.

Все эти до боли надоевшие сценки и сценарии усиливали ощущение безысходности классической Таниной депрессии конца сезона. С приходом лета природа наполняла жизнь города новыми красками и ароматами. Дети радовались каникулам, а старики возможности погреть кости на солнышке. Молодежь, заряжённая светом и гормонами, бегала в поисках возможности повеселиться и посовокупляться. Дамочки хорошели, мужики соловели, собаки отрывались, комары точили носы, а Таня, уставшая за весь год, развлекаясь, развлекать, выпадала из всеобщего летнего хоровода.

Начиналась её депрессия состоянием острой и непродолжительной ненависти к жизни во всех её проявлениях. Опустошённость затопляла и обессиливала. Приторность вездесущего цветочно-ягодного китча страстей отвращала до тошноты. Преобладало желание плакать, и при этом не быть должной кому-либо объяснять причину слёз. Она отключалась от окружающего мира дня на три, в особо серьёзных случаях на неделю, но не больше, не будучи способной долго выдерживать интенсивной разрушительной силы, с которой грусть пожирала её. Днём она спала, а ночью бодрствовала по большей части в саду на скамейке, или же у себя на чердаке. Там она погружалась в печальные воспоминания всех эпох её муторной жизни и неудовлетворительной карьеры, выискивала самые болеобильные и гореченасыщенные моменты, которые щедро поливала молчаливой слезой и смаковала с мазохистским упоением.

Почему, спрашивала она себя, ну, почему в жизни всё так плоско, грязно и грузно? Почему всё не так, как на сцене? Почему никто не пошевелится для того, чтобы создать в этом кишении хоть какую-то толику красоты, не силится сделать хоть малейший шаг в сторону от бытовухи? Почему, они проходят мимо театра, музея, книжного магазина, или даже обычной качели, и, придя домой, чистят картошку на три дня и бьют детей посудной тряпкой по голой шее, ложатся на диван и плюют семечки в телевизор? Ведь все же пьесы взяты из жизни, портреты всех героев списаны с их когда-то родившихся и живших подлинников. На сцене даже грустные и подлые истории приобретают свет и интерес, а в жизни даже красота тускнеет. Всегда одна и та же полинявшая, порванная на углах, отдающая помойной сыростью клеёнка.

Когда ночная тоска по самой себе выкачивала из неё всю отрицательную энергию, Таня делала над собой усилие, приводила себя в порядок и выходила в город. И начинался этап поиска. С блуждающей улыбкой на лице она смотрела на людей, и, сойдя с пьедестала непонятой страдалицы, убеждалась в очевидном. Как-то всё-таки живут же люди. Дома старалась найти на затёртой клеёнке следы веселых узоров, разгадать секрет гипнотизирующей привлекательности семён подсолнечника и увидеть счастливые блики в дождливо-слезливых воспоминаниях.

Я ещё тут чуть-чуть посижу,

Поковыряю веточкой,

Закопаю и сама ж найду

Под осколком рыжей бутылки

Обложку от вчерашней конфеточки.

Какая-то связь между прекрасным и уродливым была, но какая? Прямая, уловимая, вездесущая, слоёная, прерывистая, ультрафиолетовая, воздушная, солёная? И где искать её? И нужно ли?

Устав от безответных вопросов, Таня старалась отвлечься от них, но нелегко ей это давалось. С одной стороны, лучше было не оставаться одной, с другой, проводить время со своими всегдашними домочадцами и коллегами нагнетало скуку. Денег на путешествия не было. Пускаться в романтические похождения с первым встречным в состоянии хрупкого душевного равновесия было не благоразумно. Больше всего в таких случаях её развлекали мелкие проделки. Главное, чтобы они были необычными, из ряда вон выходящими, но в то же время не влекли за собой никаких серьёзных последствий. Лучше было оставаться посторонней наблюдательницей, но и ненавязчивое участие тоже могло принести пользу.

Пассивный флирт с сержантом Крутило повышал её женскую самооценку, а милицейское расследование по поводу ночного купания сектантов вполне вписывалось в категорию любопытных событий, способных отвлечь её от дум о взаимоотношении прекрасного с банальным.

Закончив телефонный разговор с Крутило, она позвонила Санину, чтобы узнать был ли и он вовлечён в расследование. Коллега ответил ей, что до него пока не добрались.

– Хотя, сегодня вечером, когда мы уходили от Лёхи, к нему пришёл какой-то желторотый мент. До этого я его никогда не видел. Не знаю, но не похоже, чтоб он приходил по всяким там бабским делам.

– А меня вот вызывают завтра в милицию, для дачи показаний.

– Везёт же тебе, – усмехнулся Санин. – И что, ты пойдёшь?

– А что мне делать, не в бега ж даваться?

– Ну, держись. Если будут сильно приставать, то свистни, мы тебе охрану организуем.

– Какие вы стали крутые! Что ж, у тебя тоже охрана уже есть?

– Нет, я шучу, детка. Какая там охрана? Пашу только, как лошадь Пржевальского, а дадут ли мне за это сахарок, ещё неизвестно.

– И что же ты пашешь, если не секрет? Со стороны на вас посмотришь, так вы только отрываетесь, – намекнула Таня на поддатость Санина, различимою в голосе.

– Пашу, ещё и как! Этот наш московский политрук засадил меня писать спич для Лёхи. Да ещё он решил, что мы должны перейти на трезвый образ жизни, представляешь? Для имиджа, мол, полезно!

– Ну, с речью ты ещё справишься, а вот с трезвым образом жизни сложнее, – подшучивала Таня.

– Как ты меня понимаешь, Танюха! Если бы я был постарше, пострашнее и побогаче, непременно бы на тебе женился!

– Я согласна ждать, – смеялась Таня.

– Ты наращиваешь мне вдохновение! Не могу упустить магический момент, бегу дописывать речь. Она непременно сократит наш путь к благополучной старости! До встречи, звезда моя!

– Прощай, поэт!

Дабы не дать испариться вдохновению, которое на самом деле к нему никак не приходило, Саня осушил стакан с остатками пива и снова сел к пачке белых листов на столе. Прошло минут пять, ничего стоящего ему в голову не пришло и вдохновение стало давить на стенки мочевого пузыря. Пришлось повиноваться.

После четвёртого сеанса последовательного опорожнения сначала стакана и вслед за ним мочевого пузыря стопка бумаги всё ещё оставалась девственной.

Одного пива для вдохновения было недостаточно. Приём же более крепких напитков мог оставить трудно проходящие следы на санинской физиономии, и выговор политрука становился неизбежным.

Надо было обратиться за помощью к классикам. Он стал припоминать прочитанные им произведения, где бы претенденты на народную любовь выступали публично и, главное, эффектно. Первым на ум ему пришёл великий комбинатор и его непревзойдённый шедевр ораторского импровизаторства на тему Нью Васюков. “Талантище! Заворожил аудиторию похлеще Кашпировского”, – с завистью и восхищением подумал о нём новоиспечённый спичрайтер. Но монолог о сказочном перевоплощении захолустной деревни в неоновую столицу мира не годился для целей морочанской предвыборной кампании. Санин снова нахмурил лоб, пытаясь вспомнить что-то более подходящее.

Базаров эффектен, но, носитель нигилизма, он отрицал сам государственный строй, не только прошлое. Революционщики и подпольщики отдавали сатирическим декадентством. Всё не то. Безысходность сгущалась быстрее сумерек, и Санин посмотрел в сторону холодильника, где стояла заветная бутылка коньяка. У древних греков, прародителей всех классиков, определённо что-то есть, особенно по ораторскому искусству. Но Санину древняя Греция была непоправимо чужда.

Он встал. Компромиссное решение проблемы заключалось в рассветном коктейле кофе с коньяком, с поправкой пропорции на закат. Утомлённый Санин сварил себе некрепкий кофе и подкрепил его солидной порцией холодного коньяка. Ароматы совокупились и заиграли, вечерний воздух наполнился новым смыслом, подтверждая Санину правоту его мысли о бесконечной способности классики к перевоплощению.

С неожиданной даже для творца быстротой, пересмотренная и дополненная версия бодрящей смеси возымела долгожданный эффект, и он вспомнил: ну, конечно! Вот оно! Выступление провинциального мэра у Флобера, пока Родольф соблазнял Эмму. Великолепно там было описано, как под влиянием речей власть имущего чиновника пришедшие послушать его горожане напустили на себя умный вид и горделиво осознали свою значимость для экономики страны и истории вообще.

– Как там… как там? – взяв с собой кружку волшебной смеси, он достал с полки книгу и принялся искать нужные страницы.

К счастью, они были помечены карандашом. Он прочитал “Мадам Бовари” уже после того, как закончил учебу на актёра, и его удивило насколько кинематографично было слияние двух сцен: отрывки выступления этого должностного лица чередовались с фрагментами сцены банального искушения главной героини провинциальным французским плейбоем девятнадцатого века. Найдя нужное место, он отметил, что выступал с речью советник префектуры, а не мэр города, но это были детали, а суть состояла в том, что речь, настоящая и в полном объёме, была в его распоряжении. Он с азартом впился глазами в книгу, залпом прочитал всю сцену, насладившись мастерством автора, контрастами двух ситуаций и иронией переходов от публичного действа на эстраде к происходящему между уединившимися в зале заседаний охотника страстей и его жертвой. Экстаз ума дополнил вкусовое наслаждение от дегустации. В состоянии творческой эйфории Саня повторил приём коктейля “Закатный” и вернулся к тексту. Теперь нужно было его подробно проанализировать.

Советник начал с обращения. Очень, очень важный момент! Необходимо его продумать в наивысшей степени адекватно по отношению к морочанской аудитории. Затем глаголящий воздал должную славу монашеской власти, оценил её мудрость и штурманское умение избегать морские опасности. Санин не был уверен в том, что демонстрация безусловной преданности центральным властям была в его творении уместна, но что-то о чём-то, чему мэр должен быть подконтролен, нужно было бы упомянуть. Может подойти ссылка на Бога, религиозность у народа была ныне в почёте.

Родольф для начала занял невидимую для постороннего наблюдателя позицию.

Советник напомнил о трагическом прошлом, которое, к счастью, было в прошлом. “О!” – воскликнул про себя Санин. “Нам ли скупиться на эпитеты о том, что мы оставили позади, о страданиях, о лишениях, о блужданиях от политического банкротства к экономическому краху, а там по наклонной полетели к чёрту культура, наука, искусство, смысл жизни и уверенность в собственной человечности”.

Родольф предупредил о своей скверной репутации.

Советник воспел момент возрождения, которое родина переживала на данном этапе.

– Прекрасно, прекрасно! – одобрил Санин. – Нужно дать им понять, что хоть период нынешнего восстановления нелегок, но это всё же лучше, чем было вчера. Пусть многим кажется, что хуже уже было некуда, но это ещё следует доказать! Всегда, всегда есть возможность, что появится нечто худшее, чем наихудшее из того, что мы можем себе вообразить. На этом поприще жизнь не раз превосходила людские фантазии.

Родольф заговорил о скитаниях душ от чистых страстей к безумствам.

Советник сделал первый беспроигрышный выпад: напрямую обращаясь к крестьянам (“Вы!”) – попутно подкормив их самолюбие красочными метафорами, которые разогнувшие только час назад спины “мирные пионеры цивилизации” и “поборники прогресса и нравственности” не вполне оценили – он восхвалил их уникальную жизненную мудрость. Она заключалась в том, что они, как никто другой поняли, что политические передряги могут быть гибельнее, чем атмосферные явления. Подхалимство на грани искусства. Санин усомнился, что он так сможет.

Родольф стал уверять Эмму, что счастье не только возможно, но зачастую наступает, когда его совсем не ждёшь. И, что самое интересное, оно приходит, а осчастливленный продолжает не верить в то, что это оно и есть.

Советник продолжал убеждать крестьян в том, что кто в это не верит – слепец, пленник отживших своё предрассудков и, просто, невежа. Их, крестьянский, далеко не поверхностный разум выражался в преследовании собственной выгоды, а через неё процветания государства.

Искуситель отозвался на слова оратора, напрямую придравшись к восхвалению долга, особенно того долга, о котором прожужжали уши правители и святители. Они были названы носителями мелкой, человеческой (в плохом смысле этого слова) морали, которой Родольф противопоставил вечную и вездесущую мораль прекрасного.

Советник продолжил, углубляясь в детали. Оказалось, что зерно, выращенное крестьянами, превращается в булки, которые едят и богачи и бедняки. Крестьянский же труд, в своём животноводческом выражении, оказался исходным моментом в производственной цепи одежды и перьевых подушек. Под конец он призвал не забывать о льне.

Родольф перешёл к разоблачению всеобщего заговора против слияния созданных друг для друга, движимых благороднейшими инстинктами душ. Он приблизил свою физиономию к Эмме, так, что она не только смогла разглядеть золотые нити в его глазах, но и вкусить аромат его напомаженных волос.

Советник префектуры призвал к продолжению, к твёрдости духа в радении об улучшении почвы, о качестве удобрений, о разведении племенных свиней, овец, коров и лошадей, назло нашёптываниям рутинёров и легкомысленных экспериментаторов. Советник сел. Ему на смену встал председатель жюри Земледельческого съезда. Его речь заблистала техническими деталями, в то время как Родольф вознёсся к рассуждениям о снах, предчувствиях и магнетизме, схватив под конец Эмму за руку, и она уже не отняла её.

По инерции Санин дочитал кульминационный момент награждения крестьян за качество навоза и за барана-мериноса, перетасованный с изнемогающим шёпотом Родольфа на самое ухо Эммы заключительных аккордов соблазняющего самоупоения, но это было уже непотребно для его спичрайтерских целей.

В состоянии художественного отрыва от реальности он, не отдавая себе в том отчёта, сходил за бутылкой коньяка, отхлебнул прямо из горла, и, вернувшись за стол, начал строчить, зачёркивать, прихлёбывать, почёсывать за затылком, снова строчить… Перед рассветом спич был готов. Санин тоже. Он растянулся на ковре рядом со столом, на котором лежала опустошенная бутылка, выдыхавшая остатки настеночных паров над богато исчёрканными листами бумаги.

– 12 -

Сидоренко поднялся рано, а настроение его осталось неподъёмным. Его опять потянуло в лес, в хвойную прохладу, на травяной воздух, к щебетанию пташек. Он в который раз подумал, что давненько ему не встречался Фёфёдыч, и решил воспользоваться утренним часом, чтобы навестить несуразно-мудрого друга.

Фёфёдыч действительно пропал с городских улиц и помоек. Дочь Светлана явилась к нему не одна и ненадолго, а уехала одна и надолго, оставив старику на всё лето восьмилетнего внука. Что у неё там с мужем происходило, он так и не понял. То ли они новое дело собрались открывать где-то в другом городе, то ли на какой-то курорт экзотический собрались. Хотя на самом деле, Фёфёдыч пришёл к выводу, подслушав несколько их телефонных разговоров, что, скорее всего, они скоро разведутся. В любом случае им было не до сына.

Узнав, чем отец промышляет на жизнь, дочь оставила ему денег на пропитание для обоих на всё лето, договорилась с бабкой соседкой, бывшей подругой матери, о том, чтобы та снабжала их домашним молоком, творогом и сметаной, убрала в хате, перестирала отцовскую одежду и постельное бельё, и, пробыв в общей сложности меньше недели, уехала.

Дед и внук первое время смотрели друг на друга с недоверием. Фёфёдыч, который и в роли отца особенной нежностью не отличился, сейчас не мог понять, что ему делать с этим толстеньким, бледненьким, голубоглазым мальчишом. Фукидида, как выяснилось, тот не читал, международной политической обстановкой не интересовался. Делиться с ребёнком бутылочным опытом ему запретила Света. Посвящать в тайну кладов первого встречного внука было непорядочно.

Дима, со своей стороны, тоже спонтанной симпатией к дурно пахнущему, лохматому, придурковатому деду не проникся. С Покемонами он не был знаком, в луна-парк его вести не собирался и чупа-чупсов ему не покупал. Наверняка, успел сговориться с матерью. Но самое обидное было то, что хоть мать и санкционировала еженедельную выдачу карманных денег, дед категорически отказывался от подобного капиталистического развращения несформировавшейся личности. Сожительство принимало грустный оборот.

Как-то Фёфёдыч застал Диму в молитве. Мальчик стоял на коленях пред поставленной на стул иконкой и что-то жалостливо бормотал.

– Чёй-то ты тут делаешь?

Мальчик не ответил, закончил своё бормотание, перекрестился, встал с колен, положил в нагрудный карман иконку, и с гордым видом прошёл мимо деда. Старик не отставал.

– Чёй-то ты там, на коленях делал-то?

Дима, привыкший к тому, что взрослые его всегда только хвалили и поощряли за общение с Богом, с недопониманием ответил:

– Молился!

– И кто ж это тебя этому маразьму научил? – дед неожиданно для мальчика разгорячился. Он покраснел, стал громко дышать. Дима не понимал причину перемены поведения деда.

– Мама, – ответил мальчик, решив, что «маразьм» есть научный термин для веры.

– И как же мама тебя учит молиться.

– Своими словами, рассказывать Боженьке всё, что на душе накипело.

– Что ж у тебя твоими словами накипело?

– Да так, прошу грехи простить и…

– Какие у тебя грехи?

– Разные…

– Разные?! – дед потерял терпение. – Это у неё, дуры, грехи! Разные! А особливо тот, что она у тебя, у пацана малого, ни за что, ни про что чувство вины смолоду воспитывает.

Дед сплюнул. Дима толком не понял, что дед хотел сказать, но что-то интересное в его выговоре было.

– И что ещё ты Иисусику этому намалёванному рассказываешь?

– Прошу, чтоб когда по школе, когда по жизни помог.

– И что, помогает?

– Иногда помогает.

– По настроению, значит?

– Ну… наверное… – Дима весело рассмеялся.

– Смейся, смейся, несмышлёное ты существо. Ты что думаешь, что Иисус особенным был потому, что воскрес на третий день после смерти? Да ты ещё молодой! Жизни не видел, с природой не сталкивался. Чему ты в городе научиться можешь? Роботов по столу гонять? То же мне наука! Да ты знаешь, что ветры в природе, а особенно в пустыне, такие сильные бывают, что порывами комбайны уносит! А что такому ветру деревянный крест с бездыханным телом? В Библии, небось, написано, что как Иисус помер, то дождь пошёл. А про ветер никто не упоминает. А был ветер, это я тебе говорю. И ветром все кресты унесло за тридевять земель. А на следующий день все встали, тучи развеялись, небо ясное, солнышко светит, на душе сразу как-то полегчало. Глядь, а от Христа и от креста не осталось и следа. Ну, народ ленивый, чтоб не ходить не искать, и придумал себе, что он вознёсся. А апостолы, которые себе на жизнь тем зарабатывали, что за Иисусом как завороженные ходили, так и продолжили ходить, с видом посвященных, байки народу рассказывать о том, какой Иисус добрый да справедливый был и чему учил. А чего ж не сберегли? А? – дед уставился на растерянного мальчика, но видя, что тот ничего вразумительного сказать не может, махнул рукой. – Да всего тебе здесь не понять.

Дима хихикал. Дед про себя тоже радовался.

С тех пор круг их взаимных интересов стал расширяться, общение становилось более искренним и обоюдно полезным.

Фёфёдыч определил свою миссию на лето. Раз бутылки и прочие привычные заботы можно было забыть, ему ничего не оставалось, как взяться за перевоплощение беспомощного и неприспособленного к жизни маменькиного сынка в смекалистого и храброго бойца, причем за предельно короткий срок. Первым этапом стала игра в разведку, для начала в пределах собственного огорода. Он весь день рисовал карту, намечал на ней и сооружал на местности разные вражеские объекты стратегического назначения, которые нужно было отыскать и уничтожить. Когда план и огород были готовы, он торжественно объявил Диме, что на следующий день им придётся проснуться рано и выйти на задание. Мальчик хоть и не любил просыпаться рано, но он ещё никогда не ходил на задание, поэтому он даже и не подумал возразить, дабы дед не передумал и не оставил его дома одного.

На следующие утро оказалось, что умываться было не обязательно, и даже завтрак они взяли с собой. Натянув мимическую, то есть грязную, одежду, разведчики тихонько открыли входную дверь и поползли на улицу. После того как они гнилой мукой (благо нашлась у запасливого деда) отравили лужу под яблоней, из которой противник брал питьевую воду, взорвали мост (смастерённый из сухих прутиков и травы) через канавку между кустами крыжовника и малины, им предстояло доползти до ангара и подпилить крылья вражеского дельтаплана (наспех сооружённого из бывшего маминого велосипеда).

В этот-то ответственный момент миссии и застал их Сидоренко. К счастью он был в форме, и Фёфёдыч, приказав Диме оставаться в укрытии, пополз узнавать новые директивы из центра.

– Ты чего, Фёфёдыч? – спросил его озадаченный Сидоренко.

– Да, долгая история… Светка, вот внука на лето привезла, так я его к жизни приспосабливать взялся…

– Аа, – кивнул подполковник.

– А ты чего?

– Да вот, давно не виделись, зашёл проведать, может, что случилось у тебя.

– Да, как видишь, случилось. А у тебя, что случилось?

– Да потолковать бы…

– Ну, да проходи в дом. Мы сейчас тут по быстренькому самолёт вражеский выведем из строя и к тебе в центр с докладом прибудем, – подмигнул ему Фёфёдыч. – Или ты спешишь?

– Да нет, не спешу.

Дед вернулся на задание, а Жора прошёл в дом. Его поразила перемена, произошедшая в Фёфёдыче за то время, что они не виделись. Дело было не в том, что вместо сбора бутылок он занялся взрывом вражеских самолётов. С точки зрения нормального взрослого морочанца и то, и другое относилось к несолидным чудачествам, и потому никто это за существенную перемену не принял бы. Дело было в огне в глазах, возврате молодости и ещё чём-то, необъяснимом словами, что обожгло Сидоренко за недолгие минуты их общения. По дороге к дому старика он воображал себе разные катастрофические сценарии, которые заставили друга исчезнуть с улиц и скамеек Морочи и приковали его к постели. А на самом деле Фёфёдыч цвёл и молодел, в то время как Жора продолжал тяготиться работой, своим положением и ситуацией в городе. Ещё совсем недавно он жаловался на скуку, а когда скуку смело, как пыль тряпкой, он стал жаловаться на усталость и старость. А вот Фёфёдыч то памятники поджигает, то бутылки собирает, то с внуком на пузе по огороду лазает – и всё ему, как с гуся вода: ни забот, ни головных болей…