Читать книгу: «Дни святых страстей», страница 3

Выстрелила в Розовского взглядом. Тот не отвёл глаза, и я глотнула удушающей черноты. А потом почувствовала, что не вру, что дух правда есть – и это не та душа, что забралась в мою голову.

– Возьмитесь за руки.

Я протянула ладони Розовскому и Чадову. Когда второй взял меня за руку, что-то укололо кончики пальцев – словно воспоминание давно минувших дней. Не моих дней.

Время и пространство загустели, как бабушкино смородиновое варенье – ложка стоит. Медленно, нехотя прошёл по пальцам прохладный поток с изнанки, инеем дыхнув в затылок. Я закрыла глаза, сказала голосу внутри: веди.

И стала ведомой.

Отпустила контроль и мысли, убрала из тела напряжение – стала не больше, чем скелетом, плотью, кровью. Иначе говоря – проводником. Мембрана между двумя мирами. Меня заденет дыхание изнанки, меня не тронет крик яви. Я откликнусь на любой шорох, обращусь в любую мысль.

А потом голос внутри велел открыть глаза. И я увидела.

За плечом Розовского – Маша.

Меня замутило: я ведь старалась тогда не смотреть на её тело, только на комнату с разводами крови и наспех нарисованным кругом. Маша стояла напротив, вся в крови, с наискось перерезанным горлом. Смотрела на меня невыносимо пустыми глазами. Потом молча подняла руку и указала пальцем на Розовского.

Сначала я решила, что она не может говорить, но потом поняла: она не хочет. Она снова посмотрела на меня и облила своими чувствами. Я не успела их оттолкнуть.

– Кого вы видите? – шепотом спросил Розовский.

Я уже не думала, что отвечаю. Чужая злость и бессилие, животная беспомощность заволокли мне горло дымом, когда я сказала:

– Вы её знаете. Зачем вы её убили?

А потом дым съел меня целиком.

***

Сколько ещё раз ты будешь падать в обморок?

Я почувствовала резкий и ужасный запах нюхательной соли, дёрнулась и открыла глаза. Поняла, что полулежу в чьих-то руках, скосила глаза – Чадов. Хоть не Розовский, прикосновения этого типа я бы не вынесла.

Шнуровка на моем платье была немного ослаблена, локоны налипли на виски – меня и водой пытались разбудить.

– Вы очень нас напугали, – сказал Розовский.

Я попыталась сесть. Чадов придержал меня под локоть, и прикосновение ударило в кожу холодом, а в щеки – жаром. Я поджала губы и попросила девицу внутри меня не краснеть.

– Не все встречи с духами проходят бесследно. Что я говорила? – я помнила всё, но прикинуться дурочкой не мешало.

Тут я поняла, что кроме Чадова, Розовского и меня в гостиной никого больше нет.

Мы в ловушке, – запаниковала она, но я взглянула на Фёдора Матвеевича, и страх лопнул.

Как мало надо для успокоения.

– Вы сказали интересную вещь. – Розовский сел рядом. – Что я убил её. Кто явился вам?

Меня замутило, но уже не от близости к изнанке или смрада, а просто от той безучастности и спокойствия, с которым он это спросил. Ни удивления, ни гнева. Словно он уже убивал не раз, и теперь его интересует только имя.

– Машу, – просипела я. – Мария Овсянникова, я видела её.

И тут произошла перемена. Платон Андреевич побледнел, губы в миг стали синими, и я вдруг поняла, что смрад на самом деле шёл не от него – Розовский сам был им окутан, точно саваном, но не был его источником, сердцем.

– Она сказала вам, что я убил её? – треснул голос. Разошёлся ломаными линиями, точно наступили на тонкий весенний лёд.

Я вспомнила секунды, тянувшиеся в изнанке словно струя густого мёда. Облепившее меня со всех сторон негодование, злость, боль. И мне не захотелось уточнять или пояснять Розовскому, как устроен этот безмолвный мир.

«Вселенная подчиняется мне», – сказал он несколько часов назад.

Я вспомнила металлический запах крови и золотой браслет у зеркала. Вспомнила, как Маша зимой пришла ко мне румяная и счастливая с морозу, притащила моченых яблок, хотя я не просила. И как она медленно угасала в последние месяцы – словно уже была призраком. Её измучила работа на Розовского. Мне не захотелось его утешать.

Мне захотелось сделать ему больно.

– Да. Она сказала, что вы её убили.

Встав, я нависла над ним и – безжалостно, безоговорочно – заклеймила:

– Вы убили.

На самом деле, я не была уверена в этом. Жест мог означать что угодно, и я бы непременно выяснила, что именно Маша хотела сказать, если бы у меня было время. Та, что теперь была частью меня, вдруг всполошилась, словно издалека услышала какой-то шум, мною незамеченный:

Дура, что ты творишь! Он же и тебя убьёт!

Меня больно дёрнули за волосы, но я больше не хотела никого слушать. Маша не заслужила смерти, и уж точно – не такой, а этот коллекционер живых диковинок разглядывал меня как куклу на витрине. Даже когда Чадов дёрнул меня за запястье, шепча в спину:

– Не провоцируйте его, – я не послушалась.

– Нет, нет-нет, – поникнув головой, Розовский уронил руки на колени и едва заметно дрожал плечами. – Она как луч, я не смог бы, я не мог, я не хотел. Маруся всегда говорила, что я лучше, чем думал, чем мне говорят… Думаете, поднял бы руку? Думаете, я бы смог?!

Я гнула своё, заталкивая нож жестоких слов глубже в его сердце, по самую рукоять. Глаза потеряли опору, заволоченные злобой и слезами. Мигрень обгладала мне кости и давилась отравленной плотью.

– Что эта девочка вам сделала? Она одна в целом мире была, сирота, всю жизнь выживала и никому даже слова дурного не сказала. Вы её светом польстились? Думали, она вас излечит? Поздно! Столько зла, столько смрада – такое не спасти.

И тут Розовский вытащил револьвер. Откуда – я не успела заметить, за слёзной пеленой баюкая собственные чувства и раздувая костерок ярости необдуманными словами. Девочка в моей голове закричала, я захлебнулась на полуслове и шарахнулась назад, почти упала, но Чадов схватил меня за плечо и оттолкнул себе за спину. У него в руке тоже был револьвер.

– Не пугайте женщину, Платон Андреич.

Я подумала, что они сейчас друг друга застрелят, и от этой мысли внутри меня взвыло.

Розовский стоял снежно-белый, с синюшними губами и черными провалами глаз, больше похожий на призрака, чем на человека. Но не стрелял. Револьвер дрожал вместе с рукой.

– Я не убил, – сказал он, и буквы, дробясь, выкатились через зубы, точно по паркету рассыпали стеклянные шарики. – Я любил.

Разница в две буквы. Убить – любить. Всего-то.

– Тогда опустите револьвер.

Не глядя на Чадова, Розовский лишь указал дулом в сторону:

– Уйдите, право, это не ваше дело. Госпожа Ванда хочет говорить со мной.

– Фёдор, уйди, – взмолилась я чужим голосом. Она вдруг взбрыкнула, захватила поводья, завладела мной – на мгновение, и меня окатило с ног до головы всё, что она думала, чувствовала. Ударило под дых. Больше, чем раньше, шире, чем лоскуты несвязного детства: сад, встреча, глаза в глаза, Бологое, белое платье – и ничто.

Чадов оглянулся, когда мгновение её власти ушло, и всё же я взглянула на него глазами любящей женщины – на мгновение став мной, поделившись со мной своей силой, она разделила со мной и любовь к этому странному, замерзшему человеку.

Я моргнула, стряхивая наваждение, как изморозь. Заставила себя вспомнить злость на Розовского, стала горстями отмерять её. Потом разберусь с этими двумя.

– Если любили, к чему весь этот спектакль? Пентаграмма, свечи, ритуал… Платон Андреевич, это так вам мир подчиняется? – я говорила тише, тушевала ненависть, но не потому, что у него был револьвер, а потому что целился он не в меня.

Чадов, конечно, не ушёл. Черта с два он оставит женщину в беде.

Голос – словно бархатом гроб выстилаю. Я отпустила весь контроль и шагнула из-за спины Фёдора, прямо под дуло.

– Маша из-за вас даже там страдает. Ей покоя нет. Загубленные души не уходят. Сказать вам, что с ними случается? Их расщепляет в пустоте. Ничего не остаётся. На ваших руках больше, чем просто её кровь. На вашей душе её вечная гибель.

Он вдруг взмолился, револьвер заходил ходуном, касаясь провалом дула то меня, то Чадова, то стен:

– Я её не убивал!

– Тогда вы сделали ещё хуже. Вы дали ей умереть.

Часы на стене пробили полночь, и в ту же секунду Розовский выстрелил.

Великий четверг

Оказывается, после слияния с неприкаянной душой даже без сознания нельзя побыть наедине. Я очнулась не в реальности, я пришла в себя где-то в темной, густой пустоте, наполненной её голосом и мыслями. Она что-то шептала, молилась, обрывала саму себя и начинала частить заново, и то и дело среди слов мелькали имена – моё и Чадова.

– Слушай, я ведь даже твоего имени не знаю.

Она умолкла, воцарилась щемящая тишина.

Аля.

– Наконец-то познакомились.

Пауза повисла какой-то минорной нотой, которую я не разобрала.

Ты понимаешь, что чуть не умерла?

– Чего?

Мне захотелось рассмеяться и тут же расхотелось. Не тем тоном сказано, чтобы принять за шутку. Моя маленькая девочка, которая по-мелкому куролесила все тринадцать лет, сейчас говорила тяжеловесно, каменно.

Ох, Господи, да очнись уже!

Я вдруг поняла, что мне не хочется просыпаться, но меня уже тянуло куда-то, словно ветром в спину толкало.

– Аля, – позвала я. Она откликнулась тут же, словно за руку взяла:

Что, что, милая?

– А кто он тебе?

Она не ответила.

А когда я открыла глаза, стоял Чистый четверг 1899 года, и круглый, плотный азиат пеленал мне плечо бинтами. Обнаружив, что я на него смотрю, он обернулся и сказал что-то на своём языке – я не пыталась даже звуки разобрать, потому что на пороге комнаты (спальни, ибо лежала я на кровати) возник Чадов. Впервые увидела его в халате с восточным узором поверх рубашки.

– Как вы себя чувствуете? – подойдя, он коснулся снежными пальцами моего лба. – Жар, к счастью, спал.

Я покопалась в самой себе, и Аля милостиво помогла найти последнее воспоминание: полночь, звон часов, Розовский и оглушительный гром выстрела. Потолок опрокинулся и упал на меня, и я упала за ним, и мир скатился, словно его перевернули, как кукольный домик, из окон которого посыпалась миниатюрная, выкрашенная немецким лаком мебель.

– Он в меня стрелял.

Чадов подвинул стул к постели и сел.

– Да. Повезло, что рука дрожала.

У меня в голове каша выкипела из горшочка и вылилась на плиту. Какая-то суматоха и кутерьма, не отличишь себя от Али; мысли и воспоминания возникали сами по себе, и требовалось время, чтобы отличить своё от чужого. Такое ощущение, будто я залпом решила подготовиться к выпускному экзамену в институте за одну ночь и теперь не могла отличить Диккенса от Толстого.

– Где я?

– У меня дома. Он был ближе, чем больница, уж простите, а медлить было нельзя.

Я скосила глаза на азиата, уложившего мне на плечо последний бинт. Чадов что-то сказал ему, и тот с поклоном ушёл. На мне вместо платья и сорочки было кимоно, раскрашенное завихрениями узоров, похожих на облака. Плечо почти не болело. И это в её представлении «чуть не умерла»?

– Нельзя медлить? Хотите сказать…

– Ранение не смертельное, но опасное. Хотя, должен заметить, вы очень быстро пришли в себя. Прямо чудо какое-то.

Знаю я одно чудо. Аля тут же откликнулась внутри:

Не могла же я дать тебе умереть!

Я подумала, что Кардек шарлатан. Что все, писавшие о духах, ничего о них не понимают. Или мне дух попался особенный.

Азиат вернулся с подносом еды, и я поняла, что убить готова за кусок хлеба. А на подносе пускала пар свежая каша, перекатывались наливные яблоки, стояла тарелка с хлебом, сыром, кусками мяса, пирогом – у меня желудок свело от мысли, что я и половину из этого съесть не могу.

– Поешьте, вам необходимо набираться сил, – Чадов собирался уходить, когда в спину ему прилетело:

– Постом вы явно пренебрегаете.

Он обернулся, вздёрнув бровь:

– А вы поститесь?

Я со снежным хрустом надкусила яблоко и кинула ему мрачный взгляд:

– Если вас не затруднит, дайте мне что-то более подходящее для поста – орехи, например. За кашу благодарствуйте.

Уходя, он что-то сказал на другом, неизвестном мне языке, и я в конце концов получила приличный постный завтрак – гораздо лучше, чем то, что готовила Глаша.

***

– Вам сюда нерьзя.

Я вздрогнула и оглянулась. Моя вылазка из постели должна была стать незаметной, но у слуги, мешавшего необтесанные квадратные звуки с русскими словами, мнение на сей счёт оказалось иным. Я отошла от окна – выбравшись из спальни, я попала в кабинет – и уточнила:

– Почему? Сюда вообще никому нельзя?

– Это вам никуда нерьзя, – выдал алтаец. – Можно режать и ничего не дерать.

Я подумала, что меня наверняка обыскалась Глаша и что на пороге уже толпа топчется. А который час вообще? Нашла глазами часы и ахнула: я спала до обеда! Слуга продолжил:

– Надо набираться сирь, надо режать.

– Чего набираться? – не поняла я. Вообще, сама бы с радостью легла обратно, и так хожу босая – пятки мерзнут. Кимоно как на зло постоянно слезало в плеч – пошито явно не на такую, как я.

Азиат задумался, выбирая слова. Потом объяснил:

– Ки. Сира, это…

– Ах, господи, сила, – я кивнула, – энергия ки, конечно…

– Госпожа знает, что такое ки? – с явным уважением спросил алтаец.

Я прошла вперёд, остановилась около письменного стола. Несколько книг о судопроизводстве на английском, пергамент и набор для каллиграфии, а ещё – маленькое золотое распятие, почти переливающееся в дневном свете от энергии, как переспелый виноград, что вот-вот лопнет.

– Я не наберусь сил, если буду просто лежать. Мне нужно нечто иное, не так важно… Но я не знаю вашего имени.

Он знал русский достаточно хорошо, чтобы понять, что я намеренно выбрала «вы», не из вежливости.

– Маадай, – поклонился он. – Госпожа может называть меня Маткей. Так назвал меня господин.

Теперь я поняла, что среди тарабарщины, которую произносил Чадов, мелькало и его имя. Аля завозилась внутри:

Он очень милый!

Я в ответ сделала реверанс, чуть не завалилась из-за подола кимоно, но удержала спину ровной.

– Зовите меня Ванда.

Бабушка, бесконечно мудрая и невыразимо великая женщина, учила меня уважать других, но ещё больше – уважать чужую веру. Или неверие.

В то мгновение, когда мы с Маткеем раскланивались, в кабинет вошёл Чадов. У меня внутри что-то грохнулось, а потом я поняла, что это не у меня.

– Зачем вы встали?

Я пожала плечами:

– Не могу сидеть на одном месте. Вы так и не объяснили толком, что случилось. Где сейчас Розовский?

Маткей без слов нас покинул. Пройдя ближе, Чадов пододвинул кресло к письменному столу и пригласил меня сесть. Я, на самом деле, изнывала от стояния. Фёдор Матвеевич захватил со стола чётки и отошёл к окну.

– Розовский скрылся.

– Что?!

Кажется, я поняла, почему он предложил сесть. Чадов обернулся:

– У меня был выбор: либо спасать вас, либо следовать за ним.

Я отвела взгляд, озадаченная и задетая его тоном.

– Я бы не умерла.

– Врач, которого Маткей вытащил из постели, считал иначе.

– Может, не разбуди вы его посреди ночи, он был бы сговорчивее, – ляпнула я.

Аля, судя по ощущениям, закрыла лицо руками:

Господи, что ты несёшь…

А я не понимала, что мне делать с тем, что из-за меня Розовский исчез. И думать не хотела о том, каким тоном Чадов говорил о выборе между ним и мной. Энергетический голод не прибавлял мне сговорчивости, и я вздохнула – глубоко и медленно. Зацепилась взглядом за чётки в пальцах Чадова, мгновение рассматривала их – они нехотя пропускали дневной свет и едва-едва переливались.

– Можно мне выйти в ваш сад?

Он посмотрел на меня внимательно и снежно. Я поймала себя на том, что от его взгляда мне уже не так холодно.

– Пойдёмте, – он подошёл и предложил мне локоть.

– Я и сама…

– Вы едва стояли, пока говорили с Маткеем.

На это мне нечего было ответить.

***

Свежий прохладный воздух – май стоял холодный, деревья едва-едва нацепили толстые почки – немного помог мне. Но этого было мало, и я сошла с дорожки прямо на землю, ступила под руки ясеня.

– Сегодня полнолуние, – зачем-то сказала, не глядя на Чадова. Он молча стоял рядом, не понимая моих действий, но не мешая им.

Я прижала ладони к коре, закрыла глаза и почувствовала, как медленно, трудно движется планета – преодолевая всё неверие, все смерти, сопротивление пространства и воздуха. Понемногу отпускало чувство пустоты, ясень тихонько шептал сказки о больших деревьях и маленьких людях. Ладони стало греть, и я прижалась щекой к стволу, не боясь, что кора оцарапает кожу.

– В полнолуние люди совсем с ума сходят. Я зря давила на Розовского, он мог и в вас попасть, простите. – Прилив слов стал предвестником возвращения сил. Я открыла глаза и посмотрела на Чадова, на туман и бледное лицо, проступающее из него. – Не стоило говорить ему всего, но я слишком разозлилась. И Маша была зла.

– Вы её видели? – спросил он ровно, без пренебрежения, но и без особого доверия. Я вздохнула.

– Вы не верите? Как я могу вам доказать, что не вру?

Чётки всё ещё были в его руках, и я то и дело прилипала к ним взглядом. Чадов пожал плечами:

– Вам не нужно ничего доказывать, сударыня.

Меня очень давно никто не называл сударыней. Ясень молчал, из земли выглядывала трава и делала вид, что ей совсем неинтересен наш разговор.

– Мне нужно, чтобы вы мне верили, – тихо сказала я. Аля напряглась. – Есть вещи, которым вы не захотите верить, но которые окажутся правдой.

Он всё-таки шагнул ближе, и я подумала, что мы долгие годы шли навстречу друг другу, не понимая этого. Что та душа, которая сейчас дышала рядом с моей, была нашим магнитом, который медленно, но неумолимо тянул нас к одной точке пространства и времени.

– Что вы имеете в виду?

Я подняла голову, заглядывая в глаза и окунаясь в снег. Морозом и ландышами веяло сильнее, чем раньше.

– Однажды вам придётся отпустить ваше прошлое насовсем. Дать уйти тем, кого вы потеряли.

Он смотрел на меня, хмурясь – то, что я говорила, было слишком общим, обтекаемым, могло быть понято как угодно. Так цыганки предсказывают счастье доверчивым дуракам – но Чадов дураком не был. Я протянула руку и попросила:

– Дайте чётки, пожалуйста.

И едва они коснулись кожи, как ту обожгло невидимой глазу вспышкой тепла. Я выдохнула сквозь плотно сжатые зубы.

– Что теперь будет делать Розовский? Скрываться?

Капли янтаря и времени, в них замурованного, перекатилась в ладони нехотя, приноравливаясь к руке. Сила в них была большая, не каждый вынесет. И пахло от них старьём, ладаном и кровью.

Чадов следил, как я осторожно касаюсь чёток, словно то были угли.

– Будет искать меня.

Я вскинулась:

– Тогда и меня?

– Вас он скорее всего записал в мертвецы.

Эта новость почему-то меня не удивила и не испугала. Я прижалась спиной к ясеню, и тот уверенно и устойчиво придержал меня. Наверное, с Чадовым также: уверенно и устойчиво.

Я вспомнила, что Розовский был окутан смрадом, как и весь дом, напрочь им пропитался. И всё-таки, не был источником.

– Он больше не будет убивать. Да и в меня он выстрелил не со зла.

Чадов вздернул бровь:

– Вы сами его обвинили в убийстве. Ну, или не вы, а дух…

Опустив глаза в приступе стыда, я пояснила почти шёпотом:

– Маша его не обвиняла, это я… сорвалась и стала давить. А дух просто пальцем на него указал. Не знаю, что она имела в виду.

Ветер толкнул меня в плечо и попытался стянуть с него плед; я поёжилась. Чадов помолчал какое-то мгновение, рассматривая меня, а потом предложил тоном мягче обычного:

– Пойдёмте в дом, Ванда.

И мы ушли. Я в последний раз коснулась ветки ясеня, словно руку пожала, и тот неслышно вздохнул, прощаясь. Силы медленно возвращались ко мне.

Во флигеле Маткей сделал нам горячего чаю, принёс баранок и орехов с сушеными фруктами для меня. Я склонила голову, обратившись к нему:

– Благодарствуйте.

И перехватила рассудочный взгляд Чадова, который словно пытался разобрать меня, как какую-то механизму, на винтики, детальки и схемы. Отпила чаю – вкусного, обжигающего и оттого восхитительного – и поинтересовалась:

– Что вы на меня так смотрите, господин Чадов? Неужто до того диковинно в кимоно выгляжу?

Он моргнул, смахивая с ресниц мысли. Ответил задумчиво:

– Нет-нет, этот наряд вам крайне к лицу, сударыня.

– Если не считать того, что это кимоно втрое больше меня.

– Это мужской костюм, кимоно вообще шьётся по общим меркам, – бесцветно отозвался Чадов, опустив глаза в чашку. – И если вам неудобно, могу найти оби, это… что-то вроде кушака.

Значит, его удивляет не мой вид. Тогда в чём было дело? Что такого он во мне увидел, пока я благодарила его слугу и глотала кипяток? И вдруг Аля во мне ответила вместо него:

Фёдор не может понять, кто ты такая. Манеры у тебя как у дворянки, речь временами простецкая, а гадания и спиритизм вообще ни к селу, ни к городу.

Я опустила глаза на чашку, которую держала кончиками пальцев. Жесты, вышколенные бабушкой и отполированные мамиными придирками. Локти свободно касались пространства, не льнули к туловищу – привычка больше музыкальная, чем светская. Я отстранилась от себя и подумала, что, должно быть, совсем смешала ему все карты своим существованием, которое не укладывалось в колею одной обычной жизни, а состояло из скрещения нескольких разных.

Одна из этих жизней вообще была не моя.

Я столько времени провела на границе миров, слушая шёпот ушедших, отголосок вечности, что совсем разучилась разговаривать с настоящими людьми. Не с клиентами, там всё было просто – гадаешь и объясняешь, не думаешь о формулировках и вежливости; с человеком, которому от тебя ничего не надо, но который тебе помогает, разговаривать труднее, чем с духами.

– Зачем вы мне помогли? – спросила я в лоб. Ну не ходить же вокруг да около!

Чадов поднял брови, словно ответ был очевидным ровно настолько, что озвучивать его было пошло. Но всё-таки сказал, распробовав моё упорство:

– Я не мог вас оставить там.

– Почему?

– Вы бы умерли.

– Почему?

Он всё-таки сорвался с ровных ответов, цепочки терпения, словно при разговоре с ребёнком.

– Почему – что? Почему умерли бы? – спросил он почти грубо, словно читать лекцию по устройству человека и его смертности было последним, чего он хотел.

– Почему вас волнует, что я могла умереть?

Тут он посмотрел на меня как на совершенную дуру, и я опустила глаза, краснея. Аля, кажется, качала головой. И меня осенило.

– Что-то случилось с нами на сеансе, да? Вас ко мне тянет? Вам не кажется, что вы знаете меня давно? – я убрала из рук чашку и, встав, подошла к нему.

– Я знаю вас четыре дня, – возмутился Чадов, глянув на меня снизу вверх, и тоже встал. – О чём вы вообще говорите?

У меня в венах закипела кровь, жар щипал кожу. Может, то далёкое «однажды» должно наступить раньше? Может, вся эта чертовщина и случилась лишь потому, что я тянула с правдой?

Ну кто станет спасать незнакомую женщину на третий день знакомства? Выхаживать, выдергивать из постели доктора, раздевать и завтрак менять по её прихоти? Нет, это всё наше притяжение. Вернее, не наше, не моё, а их: они шли навстречу долгие годы, и мир перезрел от ожидания их встречи. И только я теперь стояла между ними.

– Когда я говорила о прошлом, я не врала и не придумывала. – Голос ломался, дробился, утекал, а я собирала буквы и нанизывала их на нить, словно могла собрать бусы. – Я действительно медиум и общаюсь с духами, но есть ещё кое-что. Если человек кого-то потерял и не отпустил, я вижу неприкаянный дух за его спиной. Тот, кого так и не пустили дальше. Или та.

Всё это время я рассматривала стежки на вороте его халата, а теперь подняла голову и заглянула в глаза. Он не изменился в лице, не удивился, не поверил.

И тогда она сказала мне:

Говори правду. Время пришло.

– Я вижу за вашим плечом юную девушку, нежную, как ландыш белый. Её имя – Аля. Почти как цветочек аленький.

Не думала, что можно побледнеть за секунду. Чадов спросил, сипло, быстро, строго:

– Кто вам сказал?

– Она сама.

Я почувствовала, как внутри поднимается горячая волна и, словно смола, медленно скатывается по спине. И я отпустила себя и её, дала ей слово – мои губы стали её губами, мои глаза – её. Шагнула ближе и взяла его за руку.

– В день нашей встречи ты сам назвал меня так – розан аленький. И звал Аленькой до самого конца.

Глаза у него стали совсем большие и безумные; Чадов коснулся моих плеч, словно я была призраком и не могла кутаться в кимоно. Спросил исступлённо:

– Аля, как?..

Она перехватила его ладони и сжала моими пальцами. Тогда я почувствовала, что это значит, когда руки у тебя любящие. Передавая мне свою силу, она невольно поделилась со мной и любовью к этому человеку.

– Это всё уже неважно. Я тебя нашла. Господи, Фёдор, знал бы ты, как трудно к тебе подобраться! И как я измучила Ванду…

На шаг ближе – и мне, отодвинутой на второй ряд, захотелось зажмурится, таким личным всё это было.

– Я знаю, какой ты теперь, мудрый, много умеешь и знаешь. И всё такой же благородный. Но тебе надо отпустить меня. Нельзя так долго цепляться за прошлое, а то тебя совсем снегом занесёт.

И когда она коснулась его седого виска, почему-то заплакала я, хотя и тело всё ещё было моим, и это я говорила, я держала его за руку и гладила по голове – то, что творилось внутри, мне не принадлежало, но прошло сквозь меня, словно я шагнула в облако и обратилась росой.

– Время почти пришло. Уже скоро.

Я наконец поняла, отчего она занимала так мало места и не перехватывала контроль сама – за все эти годы ослабла, истончилась, почти растворилась в яви, неотпущенная его сердцем. А ещё зачем-то отдала часть оставшейся силы мне, не дав истечь кровью.

Она притихла, отстранилась от меня, и я, заморгав, медленно возвращалась к ощущению контроля над собой. Чадов смотрел на меня так, будто я – это она, и пришлось пояснить:

– Это всё, что она хотела сказать пока что. Но она права, надо её отпустить, иначе она растворится в пустоте.

Чадов отпустил мои руки и отошёл к окну, отвернулся. Сильным людям тоже нужно время, чтобы собрать себя.

Я не выдержала и опустилась на стул. Эта короткая речь съела половину сил, которые я едва восстановила, пока стояла на земле. Аля начала рассыпаться в извинениях (чистая душа, родная моя девочка), но я шепотом уверила её, что всё хорошо.

– Почему вы? – спросил Чадов. Я обернулась.

Он выглядел прежним, устойчивым, но эта вспышка мужества была такой же, как мой прилив сил – через некоторое время уйдёт и оставит пустоту.

– Я медиум. Я её вижу. Ну, сейчас, вернее, уже не вижу – она внутри меня. Но видела. А почему именно я – не знаю. Может, она в изнанке увидела, что однажды мы встретимся – ей ведь нужны всё это время были вы, не я.

– И что именно вы называете изнанкой? – уточнил он, вновь отворачиваясь.

Я смирилась с тем, что говорить придётся в спину.

– Мир, куда уходят перед вечностью. Кто-то лишь на мгновение, кто-то подольше, а иных там держат годами из-за земного. Понимаете, если кто-то очень сильно за тебя цепляется, нельзя уйти. И если не отпустят – растворишься, уйдёшь в пустоту. А это настоящая смерть. От души совсем ничего не остаётся. Совсем.