Читать книгу: «Дни святых страстей», страница 2

Великий вторник

– Нет, нет и нет!

Я с остервенением взбила подушку. Волосы трещали от злости.

Она подсела на край кровати.

– Пойми, так ты станешь сильнее! Сможешь видеть то, что вижу я.

– Я не должна такое видеть, я живая!

Сон чесался в глазах. Сначала едва не уснула на Вечерни, а потом всю ночь спорила с этой. Деревья за окнами запальчиво внимали ссоре.

– Я не дам тебе войти в моё тело! Знаешь, это тебе не спиритический сеанс. Это на всю жизнь!

– Не на всю, – тихо возразила она. Как будто опавшие в траву листья шелестели. – Со временем я уйду совсем. Испарюсь, когда придёт время. Уже скоро.

Я замерла и осела.

– Ты о чём?

– Изнанка зовёт. Но пока я вот такая, – она взмахнула руками, и те прошли сквозь ширму, – бесплотная, неприкаянная, меня не заберут. Я прикована к тебе, понимаешь?

– Поэтому лучший способ уйти – это стать мной? Ты недоговариваешь.

– Я не стану тобой. Это не похоже на вселение во время спиритического сеанса. Это слияние.

Она мне врала. Милая, светлая девочка в белом платье – она уже научилась не плакать и не стонать ночами, не пугать птиц на крыше, притихла совсем, остепенилась. Была спокойным духом, беззлобным. Но всё никак не уходила. Что-то – впрочем, я прекрасно понимала, что или кто, – держало её на этом свете.

– Послушай. – Я потёрла лоб. – Разрешить слияние – это значит добровольно раскроить сознание. Ты будешь в моей голове. Сможешь управлять моим телом. Я буду слышать тебя ежесекундно.

Она разозлилась:

– Ах, да какая разница! Ты получишь силу! Сможешь ей управлять! Ты ведь видела тот туман за плечом вчерашнего посетителя? Если бы я была в тебе, ты смогла бы заглянуть за туман.

Воздух дрожал, как от огня. Подними руки – будет видно кости сквозь розовую, прозрачную кожу.

– У способности видеть сквозь туман слишком высокая цена, – процедила я, отбросила подушку и встала. Со мной она сегодня была как дракон – дышала огнём.

Глаша уже суетилась на кухне. Я не стала завтракать – кусок в горло не лез, тем более, жидкий выбор блюд на Страстной неделе аппетиту не прибавлял. Отделалась чашкой кофе, потом стала собираться. Чёрное платье, чёрная шляпа с чёрной вуалью.

Она появилась за моим плечом, мелькнув в зеркале дуновением ветра.

– Я больше не буду спорить, – тихо сказала она. – Но предложение остаётся. Тебе понадобится скоро больше силы, чем у тебя есть.

– Откуда ты знаешь наверняка?

– В моем мире нет времени. Всё сжато в одну точку: и что было, и что есть, и что будет.

Я усмехнулась:

– А если войдёшь в моё сознание – я тоже так буду чувствовать?

– Нет. Ты смертная, такое тебе даже со мной не откроется. У всего есть грань. Я не дам твоему сознанию перетечь в моё.

Я хотела ответить что-то резкое, но не успела. Она метнулась под кровать, в комнату вошла Глаша – тоже вся чёрная, траурная. Со скромным букетиком лютиков в нетвёрдых пальцах.

– А можно я не пойду, барыня? – дрожащим голосом спросила она. – Страх такой – на Страстной неделе хоронить.

Я спустила на лицо вуаль.

– А когда ещё? Лучше, чтобы тело где-то лежало? Ты о душе её подумай, глупенькая! Но если хочешь, не иди.

Она громко хлюпнула носом и махнула рукой:

– Пойду-у. Кто ж там ещё кроме нас-то будет?

Кроме нас было трое: две каких-то бледных служанки (подруги, вероятно) и Фёдор Матвеевич. Вглядываясь в туман за его левым плечом, я вдруг поняла, что не вижу ничего. Глаша ушла здороваться с товарками покойной, а я замерла поодаль. Ни подходить, ни говорить не хотелось. На кладбищах у меня обыкновенно болела голова.

Взглядом зацепилась за огромный, пышный букет белых роз на могиле. Меня от их вида передернуло.

– Это Розовский прислал, – вчерашний знакомец неслышно подошёл и приподнял цилиндр.

Я посмотрела на него сквозь вуаль, и невыносимо легкий ветерок прошёлся по спине. Иные люди с туманом за спиной пугали, иных хотелось пожалеть и приласкать. С Фёдором Матвеевичем всё было иначе. Холод не пугал, но и не пускал близко.

– Решили заглянуть в моё будущее? – спросил он, потому что я молчала дольше всех приличий. Я улыбнулась и покачала головой:

– Я не провидец, я медиум. Иголку в стоге сена найду, только если она нужна кому-то из духов.

– Духов, значит.

Ах, эта ироническая улыбочка! Ну ничего, господин незнакомец, когда-нибудь и вы в них поверите!

– Можете сомневаться сколько хотите, только не издевайтесь. Мне хватает соседей, которые думают, что я ведьма. С чего бы Розовскому присылать такой роскошный букет, Маша ведь всего служанкой была?

Фёдор Матвеевич кивнул:

– Служанкам такие букеты и не присылают.

Я нахмурилась, вглядываясь в цветы. Воздух вокруг них стал ходить ходуном, мир сжался до клочка кладбищенской земли… На меня дохнуло чёрным смрадом.

– Он был там, – просипела я, отгоняя запах. Со стороны могло показаться, что ко мне оса пристала.

– Где?

– В доме, – я закашлялась и отступила от могилы ещё дальше, сняла перчатку и коснулась подвернувшейся под руку берёзы.

Впечатление духоты медленно отступало. Кончики пальцев царапала кора.

– Он был в доме, от цветов тот же дух.

– Дух? – переспросил Фёдор Матвеевич. – И что он вам сказал, дух?

– Ах, да не тот дух, что с изнанки, а запах! Не смотрите так, вы не почувствуете. Он был в доме в день убийства. От всей комнаты разило, как сейчас от роз.

Он смотрел на меня, решая, достойна ли моя болтовня доверия, и я вдруг вспомнила кофейную гущу, вновь попыталась заглянуть под туман, но меня лишь окатило сизой росой.

Он интересовал меня, этот господин. Не полицейский, но аристократ. Что заставило его вечно бороться со злом? Я наконец сформулировала для себя то, что просилось со вчерашнего дня.

Он был как вечный странник. Вечно бежал – очевидно, что за кем-то, но возможно, что и от кого-то.

Пока Фёдор Матвеевич перебирал в голове поводы для веры и недоверия, рядом со мной вырос безликий, как молочный суп, господин и протянул мне конверт и одну белую розу.

– Госпожа Ванда, это вам, – поклонился и всё держал конверт с цветком на вытянутой руке.

Я приняла их и сквозь перчатку почувствовала тепло. Возьмись голыми руками – обожглась бы. Чёрный смрад заливался в легкие и начинал клокотать в горле. Едва вручив мне послание, человечек ушёл.

Я бросила розу на снег без всякой жалости. Раскрыла конверт, от которого уже не метафорически запахло душным одеколоном.

Любезнейшая Ванда!

Наслышан о ваших способностях. Хотел бы сам узреть их – завтра, в Великую Среду, в доме на Пречистенке в десять вечера.

Платон Розовский.

Меня подхватила под руку Глаша. Зачастила, как птица: фью-фью-фью.

– Барышня, Ванда Иванна, что это с вами? Опять обморок?

Я качнула головой. Сказала самой себе:

– Нет-нет. Он нашёл себе новую игрушку.

– Игрушку? – переспросил Фёдор Матвеевич.

Усмешка вышла слабенькая, кривенькая:

– Меня.

***

Она сидела на окне, в пышном белом платье (странно, она давно его не надевала, уже много лет, а тут с самого утра в нем) и листала книжку.

– Хватит читать своих сентименталистов, – едва переступив порог, я обрушила шубу на кресло и встала перед ней. – Я согласна на слияние.

Она появилась у меня тринадцать лет назад. Я однажды проснулась, а она просто сидела на окне – сноп света в волосах, словно в пуху, белое платье… Долго плакала. Девочка ещё совсем, чистая, как ландыш белый.

Я и называла её сначала – моя маленькая.

Моей она, конечно не была. Маленькой тоже скоро быть перестала, потому что знала больше меня – о том, другом мире, которого она успела хлебнуть и которого я едва касалась. Ничего так и не добилась я об её прошлом: ни кем была, ни как звали, ни как была убита.

Весь вечер, готовясь к обряду, я никак не могла понять: зачем? Почему она именно на тринадцатый год решила предложить это слияние? Что-то явно её надоумило.

Дёргала алую ленту памяти, выискивая узелок – точку, с которой эта мысль пролезла ей в голову. Маша, потом я ушла, потом уборка, этот красивый Фёдор, гадание… Лента дернулась и завязалась. Когда он пришёл, всё стихло. Совершенно никаких звуков. Потом тоже была задумчивая, решила просто побыть.

– Ты чего?

Я обернулась.

Она замерла у окна, и лучи персикового солнца прошли мимо неё, как сквозь туман.

– Ничего, задумалась.

– Решила передумать?

– А что? Боишься?

Я прищурилась, ища в этих чертах что-то скрытое – но она вся была чиста передо мной. У неё было откровенное лицо: как у больного под бледной тонкой кожей проступает карта вен и артерий, так и у неё было видно течение мыслей, их приливы. Только думала она не о причинах своего предложения – боялась моего отказа.

Я встала и подошла к ней. Огладила то место в пространстве, где были её плечи – узенькие, с острыми ключицами. В галочку под горлом замечательно бы лёг мой медальон – золотая капелька. Я вдруг подумала, какими сёстрами мы могли бы стать: инь и ян. Чёрное и белое. Она делилась бы со мной светом, а я бы училась не бросать на неё тень.

– Я не передумаю. Завтра спиритический сеанс устраивает Розовский, я обязана там быть. Мне нужны твои силы.

– Розовский – это тот, которому соседка наша служила?

– Да. Прислал на могилу букет роз, а от них смердит, что дышать невозможно. Мне нужно его впечатлить.

Она протянула руку и коснулась воздуха рядом с моей щекой.

– Зачем? – перекатила голову, пух волос вспыхнул рыжим. Какие красивые у неё волосы, кудрявые, пышные. Мои всегда были непослушными и начинали вставать дыбом, стоило разозлиться.

– От Маши тоже им смердело. От комнаты всей. Кому ещё оставить эту пентаграмму, как не главному любителю спиритизма и покровителю всех ясновидящих?

– Ты очень умная, но очень-очень поспешная.

Я пожала плечами.

– Ничего, скоро сможешь держать меня в узде.

Она погрустнела глазами:

– Я не буду держать тебя в узде, Ванда.

Протянув к ней руки, я развернула их ладонями вверх, а она – ладонями вниз. Не прикосновение, но его призрак.

Злость на это создание схлынула, и меня разобрала жалость к этой девочке, которая не может уйти за грань. Её руки наверняка были бы горячими, будь она жива – не как у меня, лягушки.

– У меня столько вопросов, – вздохнула я. – Кто тебя здесь держит?

Она отвела взгляд и погрустнела.

– Твоё предложение – это ведь просьба о помощи. Но я должна знать, чем помогаю. Нельзя провести кого-то через лес, если сама дороги не знаешь.

Кто кого через лес вести собрался? Она молчала.

– Как ты умерла? – допытывалась я. – Кого так любишь, что не можешь уже тринадцать лет отпустить?

Мне показалось, или слеза блеснула на бледном лице?

– Пожалуйста, – взмолилась она, – ты узнаешь всё вовремя. Доверься мне.

Я отошла. Тронула волосы, заглянула в зеркало, которое отразило лишь меня и пустую комнату.

– У меня нет выбора.

По глади зеркал мелькнул последний луч зари. Прокатился по гладкому льду, поскользнулся и пополз вверх, по потолку. Исчез, бухнулся в темноту.

Так и она утонет во мне. Или наоборот

Я медленно стала зажигать свечи. Просила помочь и каялась. Собирала в душе всё, что было. Молилась.

– Как я в тебе, так ты во мне будь. Тень к тени, душа к душе.

Мы протянули друг другу руки, и на мгновение меня опалил могильный озноб, когда её бледные пальцы коснулись моих. А потом она вошла сквозь меня, и всё тело окатил холодом другой мир.

Великая среда

Почему мне почти не больно?

Я отобрала твою боль.

Зачем? Тебе больно за двоих.

Это не та боль, которой я боюсь.

А какой боишься?

Чувство возвращения в мир было похоже на тяжелый подъём по лестнице. Шаг – осознание границ тела. Я не весь мир, я точка. Кости, мышцы, кожа. Мой флакончик для души. Шаг – звуки. Собственного дыхания, скрипа потолка, шипения свечи. Шаг – чувства. Голова расколота болью, тело ломит, в висках возится что-то, внутри ощущение какого-то переизбытка. В руках пузырится воздух.

Шаг – воспоминание. Я открыла глаза.

Подумала, что потолок давно не белила. А если белить потолки, то и полы надо перекрашивать. Это ещё мебель выносить, вечно держать окна открытыми, чтобы побелкой и запахом краски не задохнуться. Может, тогда отделаться веником – вскарабкаться на стол, да и пройтись им по углам?

Интересные у тебя мысли.

Я дернулась. Её голос теперь звучал внутри, словно я мычала мотив песни, только не я и не мычала. Получилось?

Да, как видишь. Вернее, не видишь, меня же больше нет в комнате.

Оглядевшись, я обнаружила, что лежу на полу. Под рукой – упавшая и погасшая свеча. Дома было пусто без её присутствия, но теперь я сама была домом – и внутри было переполнено.

Ты скоро привыкнешь к этому чувству. Я не буду занимать больше положенного угла.

Я кое-как села – мир завихрился – и подобрала ноги к груди. Что-то вспыхивало в моей голове обрывками чужой жизни. Наверное, она держала их, силилась не обрушить всю лавину на меня.

Да, я пытаюсь. Извини, если что-то увидишь.

Уроки музыки и танцев, милая добрая бонна – немка. Очень много немецкого. Первый бал. Кружева, ленты, платья, духи… Я дёрнула лиф платья. Стало тяжело дышать.

Прости, я пытаюсь!

– Хорошо. Хорошо.

Нащупав пол, медленно встала.

– Я думаю, мне ещё повезло с тобой. Не все так берегут носителей.

Нам правда повезло.

– Что-то тон у тебя какой-то… не то пришибленный, не то загадочный. Ты как?

Надо прийти в себя. Как и тебе.

– О да. Надо бы. Завтра – вернее, уже сегодня, – едем к Розовскому. У тебя есть представление, что нас ждёт?

Аутодафе.

– Мрачновато как-то, – я закряхтела, пытаясь дотянуться до графина воды.

В таком принудительном тоне не приглашают вести спиритические сеансы.

– Мы, что, ролями поменялись? Это же я тебе разъясняла!

Вода ошпарила сухие губы. Деревья закутались в ночь и как малые дети делали вид, что спят. Запальчиво следили. Я прислушалась к себе, перебирала воспоминания, искала новое или забытое, но ничего такого не было. Только моя жизнь.

Зачем тебе мои воспоминания?

Я села за туалетный столик. Боже, ну и чудище, волосы растрепались, под глазами усталость и тревога.

– Чтобы понять, как тебя отпустить.

Уже думаешь, как от меня избавиться?

– Ты знаешь, что я думаю. Ты тринадцать лет молчала, даже имени не говорила. А теперь вдруг всполошилась. Кто тебя здесь держит? Кто не может отпустить? Послушай, это очень очевидно, что из-за этого человека ты предложила слияние.

Тогда зачем ты согласилась?

Провела пальцами по лбу, коснулась волос. Чувство потерянной реальности щекотало кожу, и я словно впервые смотрела на всё вокруг – и на себя.

– Затем, чтобы ты наконец обрела покой.

***

Хоть о слиянии сознания с духом писалось во многих книгах, я заключила, что никто из авторов не пробовал это на себе. Они совершенно обходили стороной вопросы, возникавшие после обряда. В каком числе говорить о себе – вас же теперь двое, а тело одно? Как думать о втором сознании, если оно всегда тебя слышит? Как быть с приватностью?

На последний вопрос ответ напрашивался сам собой: никак.

Она не просто вернулась в материальный мир, но заполучила тело – и хоть оно ей не подчинялось, чувств и ощущений было так много, что она с трудом справлялась. Это как после простуды понять, что нос больше не заложен – и окунуться в букет полевых цветов всем лицом. Запахов так много, что голова начнёт кружиться.

Зачем такое вульгарное платье?!

Как выяснилось, моё чувство вкуса ей не нравилось, гардероб не подходил, душилась я дурными пересладкими запахами, а ещё спина болела и ломило в висках.

– У тебя устаревшее представление о моде! Те платья, о которых ты думаешь, не носили уже лет двадцать, моя маленькая.

То, что она обозвала вульгарным, для повода было в самый раз: я иду не на спиритический сеанс, а на конкурс способностей. Алое платье, угольно-чёрные волосы, серые глаза – я остро чувствовала, какие мы непохожие с той, что сейчас сидела подле моего сознания.

Почему-то в голову упорно лез вчерашний хороший господин со снежным взглядом, и я не понимала, кто о нём думает. Рассудочный вопрос: я смогу заглянуть под туман?

Сможешь.

Она дрогнула голосом, отвечая. Я не стала лезть. У нас обеих было навалом тайн.

***

Мне это уже не нравится.

Я прекрасно её понимала. Мне не по себе становилось при виде особняка Розовского. Оправив тяжелые юбки, я поднялась на крыльцо, и тут, опережая мой жест и звонок, дверь открылась. Лакей, безликий, высушенный, с тростниковыми пальцами поклонился:

– Госпожа Ванда. Вас ждут.

Голос – будто говорит сквозь полую бамбуковую трость. Переступая порог дома, я словно отрезала от себя возможность отказаться от мнимой решительности и совершенно искренней неосмотрительности. Как Алиса одним махом сиганула в кроличью нору, так и я почувствовала, что у меня перехватывает глотку. Паника тонущего – смрад, сильнее прежнего, заливался мне в глаза и ноздри – хлопнула по ушам и оглушила.

Коридор обступил меня парадным шествием дорогих ваз на высоких подставках. С фарфора на меня смотрели египетские и ориентальные орнаменты, очень жуткие в электрическом свете слабых ламп.

Я ожидала, что меня проводят в гостиную, но лакей коротко объявил:

– Платон Андреевич ждут в кабинете.

Кабинет больше был похож на библиотеку. Темно, душно, пахло старой бумагой и сигарами. Запах книг внезапно мне опротивел, обернувшись чувством тошнотворным и мерзко-заплесневелым. Едва войдя, я сперва натолкнулась на ряды книг за стеклом (многие из них стояли не ребром, а были развёрнуты обложкой, чтобы можно было прочитать название), и лишь затем, повернув голову, встретилась с глазами хозяина дома.

Розовский сидел за столом в вольтеровском кресле с высокой спинкой, против света – и всё-таки, чёрные, гладкие и жидкие глаза, словно нефть, я разглядеть смогла. Он был промышленником, предпринимателем, а строил из себя аристократа, но если все книги в этой комнате прочитал – человек он явно опасный. Едва я об этом подумала, как он встал, поклонился и подошёл ко мне. Чёрный запах оседал на легкие, на кожу, на глаза…

– Я рад, что вы приняли моё предложение, – баритон был обманчиво-приятным. – Платон Андреевич, всенепременно рад вам служить.

«Если он сейчас поцелует руку, я упаду в обморок», – заявил голос в моей голове, звеня цветами колокольчика.

Я изобразила улыбку с тенью легкого высокомерия и отчужденности. Медиумы – люди не этого мира. Розовский всё-таки поцеловал мне руку сухими горячими губами, без намёка, лишь из вежливости.

– Прошу вас, – он указал мне на кресло, стоящее напротив стола.

Оборона у него была прочной, ясной и безапелляционной. Я набросила скользящий взгляд на стол, рассмотрела книги и чуть не поперхнулась вздохом. Посреди стола, развёрнутый ко мне, лежал «Молот ведьм», теснённый красной кожей. Тяжелый, многоумный и грозный фолиант. На мгновение я потеряла лицо, но та, что сидела внутри меня, вдруг со всей силы надавала мне пощёчин.

Соберись!

Я подняла непроницаемый, как чёрное стекло, взгляд на Платона Андреевича. Раздвинула губы в улыбку:

– Интересуетесь историей инквизиции?

– Скорее, историей великих ересей. Собирал библиотеку со всего мира. – Он непринужденным жестом указал на стеллажи. – Здесь есть всё: астрология и астрономия, гадания, священные книги разных религий, от европейских до индийских.

– Восхитительная коллекция.

– Я не считаю себя коллекционером.

– А кем вы себя считаете?

– Ценителем тонких искусств. Поэзия и музыка хороши для души, безусловно, но когда есть возможность заглянуть мирозданию в глаза – отчего бы ей не воспользоваться?

Я улыбнулась.

– Хотите вина? – вдруг предложил он.

Наверняка заметил, что я бледная.

– Пожалуй. Вы так заинтересованы всеми учениями. Нашли любимое?

Он медленно разливал вино, наслаждаясь тем, как оно омывает стенки хрусталя. Все жесты – сплошь хозяйские. Любование смягчало движение, плавило черты лица, но не добиралось до глаз. Я заметила, что за спиной у него нет ничего: ни тумана, ни образов, ни прошлого.

Медленно отступало чувство тошноты. Голова всё ещё кружилась, но жить можно. Оказывается, к смраду ничего не стоит привыкнуть.

– Альбигойцы.

Я задумалась. Как-то не вязалась названная им ересь с той, которую творил он сам, собирая вокруг медиумов всех мастей. Вслух я сказала иное:

– Красивый край – Окситания. Приют последних трубадуров, прекрасных дам и добрых людей.

Розовский вернулся и протянул мне бокал. Взгляд плескался точно так же, как и вино, и легкая улыбка, щекочущая его губы, ознаменовала переход от пролога к первой главе.

– Мы с вами, судя по всему, читали одни книги о ересях.

Я показательно обвела глазами контур кабинета, зажатого книжными шкафами со всех боков. Словно мы сами оказались вжатыми в переплёт, сложенными посреди страниц.

– Сомневаюсь.

Вино было сухим и терпким, с привкусом чего-то французского. Как глоток летнего пряного воздуха, как вдох на лавандовом поле.

– Видите ли, – запоздало пояснил Розовский, припомнив мой вопрос, – проблема христианства – в чрезмерной жертвенности. Большой добрый бог придумал всё, но оказался слишком злым на самом деле.

За его спиной солнце обморочно закатывало глаза, и я видела, как редкие точки летают в свете – пыль или что другое. Он смотрел на меня внимательно, с интересом коллекционера, вбирал глазами – я могла рассказать по порядку, как его взгляд ощупал лоб, брови, виски, ресницы, глаза, нос… избегнул губ и вернулся к ресницам. Он сам-то добрый человек?

– Значит, вы думаете, что мы здесь по воле злого бога? – спросила я, пробуя замёрзшую реку на прочность: лёд треснет или выдержит?

Он, по крайней мере, не был безумным. Скорее, страдал от избытка ума и знаний: такие люди первые оказываются в лечебницах за белыми дверями и решетками на окнах. Ему повезло больше: он просто собирал коллекцию тех, кто если не сможет понять, то хотя бы ответит на вопросы.

– Я думаю, что большой добрый бог не был бы так жесток с человечеством, как тот, кто стоит над ним на самом деле.

– Вы не верите в доброго бога или бога вообще? – рискнула уточнить я.

– Я верю в себя. Даже если сказано, что мы дети божьи, то значит, мироздание подчиняется мне.

Меня замутило.

«Может, мы уйдём?» – пискнула она. Хотелось сжать её за за руку, но она была абсолютно права: отсюда стоило бежать.

Я вскинула глаза и отрезала:

– Мироздание слышит всех, но никому не подчиняется.

Он улыбнулся, словно наконец-то услышал то, что хотел. Нефтяные глаза отпустили меня с мушки, перестали целиться в лоб. Розовский встал.

– Пойдёмте. Гости уже ждут.

За его спиной темнота прикарманила солнце. Он не стал предлагать мне руку или локоть, но это был не жест вежливости, а сытое понимание хозяина: добыча не сбежит.

Шагая за ним по коридорам, я взмолилась: пусть там не будет других медиумов!

Медиумов действительно не было. Были гости: светские, не обременённые грустью лица. Розовский объявил:

– Дамы и господа, жемчужина московского спиритизма почтила нас своим присутствием!

А потом он быстро начал представлять мне кого-то, и вдруг среди безликих масок полыхнул знакомый взгляд. Я узнала Чадова сразу, и тут же, выбивая из груди воздух и слова, из тумана за его спиной вышел сперва робкий силуэт, а потом я разглядела детское лицо, белое подвенечное платье, копну солнечных волос.

– Это же… – вырвалось было, но она тут же зажала мне рот.

– Вы слышали? – довольно кивнул Розовский, не поняв причин моего замешательства. – Да, Федор Матвеевич Чадов, исследователь восточных религий. Прямиком из Японии – и сразу к вам.

Я не слушала. Из-за его плеча на меня пусто смотрел призрак той, кого я пустила внутрь самой себя.

Да, тебе не кажется, это действительно я.

Покаяние, грусть, извинение, попытка ухватить меня за руку. Снег заворошил мне плечи, я почти укуталась в него и перестала чувствовать холод. Перестала чувствовать.

Вернее, я только тут, в тебе, а за его плечом – лишь отголосок, неотпущенное воспоминание.

Розовский заметил, что я дольше положенного пялюсь на Чадова. Предположил, страшно довольный собой:

– Вы что-то видите? Или кого-то?

Прости. Я не могла тебе сказать, ты бы не согласилась.

Я разлепила губы.

– Мне… У вас трагическое прошлое, мне жаль, – сбито, комкая слова, как неудачные черновые письма давно умершему возлюбленному. Я отвернулась от него, ища глазами точку опоры.

Розовский щелкнул пальцами и через мгновение протянул мне бокал вина, принесённый тенью-лакеем. Я глотнула терпкого вина, вернула чувство собственного тела, сжала кулак.

– То, что англичане называют «empathie», крайне изнурительно для тех, кто чувствует больше других.

Желудок скрутило от этого понимающего тона. Я всучила ему бокал:

– Перейдём к спиритическому сеансу.

Мир вокруг меня – карусель. Все вертятся на розовых лошадках. Одна я стою бесприютная. Одеревеневшая. Прохладной рукой она попыталась коснуться меня:

Прости. Я знаю, это гадко. Но это не потому, что я тебе не доверяю.

Тогда почему же?!

Потому что я не доверяю себе. Это хорошо, что ты злишься.

Я глубоко вздохнула, села за спиритический стол. Розовский склонился ко мне:

– Вам нужна алфавитная доска?

– Нет. – Я повысила голос, обращаясь к собравшимся: – Мне нужны девять добровольцев, желательно непугливых.

Первым занял место, разумеется, Платон Андреевич. Специально сел по правую руку. Затем слева молча сел Чадов. Он не был объектом моей злости, но раздражение рядом с ним снова заскребло в голове. Как в таком состоянии вести сеанс? Как звать духов?

Медленно, с недоверием крадучись, подбирались к нашему столу смельчаки. Взгляды щупали моё лицо, как слепой пытается рукам даровать зрячесть. Шестерка оставшихся – постный суп: хохотушка с фривольными манерами, прилипшая к безучастному, словно восковая кукла, Чадову, мрачный мужчина с глубокими, точно порезы, морщинами на лице; какая-то пародия на Бобчинского и Добчинского, почти близнецы; супружеская пара – женщина, исполненная сурового взгляда, и размякший, как хлеб в молоке, супруг. Тот ещё набор, даже не знаешь, кого вызывать с такими людьми.

Розовский прищурился и спросил:

– Пушкина мы вызывать не будем?

– Александр Сергеевич ушёл в бесконечность много лет назад, и его не дозваться. Имейте уважение к мертвым, – отрезала я.

Мы будем врать? – уточнил голос внутри.

Играть. Сегодня даём «Вия». Чур про веки говорю я.

– А можно, – вступила хохотушка высоким голоском, – вызвать покойного императора?

Я посмотрела на неё так, что дамочка поперхнулась и от ужаса даже убрала руку с локтя Фёдора Матвеевича. В моей голове отчетливо раздался скрип зубов и тяжелое дыхание.

Я хочу её проучить.

– Я сказала: имейте уважение к мёртвым. Особенно тем, кого вы лично не знали. Рядом с нами уже есть дух, которого кто-то из присутствующих не может отпустить.