Читать книгу: «Лунные девочки», страница 3

После этого бабушка забрала меня к себе. Мы сходили к детскому врачу и выписали какие-то таблетки – голос Олега стих. Следующие полгода мать я не видела, не знаю, сама она не хотела встреч или их запретили. Бабушка не планировала возвращать меня домой, но ее подвело сердце. В тот день рано утром она отвела меня в школу, мы договорились, что вечером пойдем в кино, но на работе у нее случился инфаркт. Скорая помощь приехала слишком поздно. Я вернулась к матери. «Я тебя тоже ненавижу», – голос, возникший в голове, принадлежал уже мне.

Двери лифта открылись и спасли меня от этого марева. Выкатила тележку и пошла в сторону квартиры.

– Это что? – сказала Рита, когда я закатила телегу в коридор.

– Тележка с продуктами! – ответила я, взмахнув в ее сторону руками. – Предупреждаю: покупала продукты не по списку. Брала все, что считала полезным.

– А тележка?

Рита была в замешательстве, и благодаря эффектному появлению пропустила фразу о списке.

– Пакетов много, я бы их не донесла, пришлось взять тележку.

– Ты ее украла? – голос Риты стал глухим.

– Взяла взаймы.

Рита опустилась на пуфик в коридоре. Она неотрывно смотрела на тележку с продуктами.

– Юля, ты что творишь?

Она наконец посмотрела на меня, и этот взгляд не сулил ничего хорошего: кажется, только что я стала преступницей.

– Клянусь: когда все закончится, я отвезу ее обратно.

Не дожидаясь ответа, сняла верхнюю одежду, разулась и начала носить пакеты с продуктами на кухню. Но Рита не успокоилась: она потребовала, чтобы я откатила тележку обратно прямо сейчас – сию минуту, ни секундой позже, молниеносно, бегом.

– Тогда я нарушу режим самоизоляции – раз, шансы подхватить вирус увеличатся в несколько раз – два. Что тебя пугает больше? Взятая взаймы телега или это? – сказала я после того, как отнесла последний пакет.

– Больше всего меня пугает, что украсть тележку из магазина для тебя оказалось чем-то нормальным.

Не дожидаясь ответа, Рита ушла в свою комнату и громко хлопнула дверью. Какое счастье, что я не успела сказать, что оплатила продукты кредиткой – и не собираюсь возвращать деньги.

Пока я раскладывала продукты по местам, Рита вернулась и выкатила телегу из квартиры. Ее не было пару минут, дальше коридора она, видимо, ее не повезла. Проверять не пошла.

Она вошла на кухню, подняв вихрь наэлектризованного как перед грозой воздуха, и отчеканила:

– Не хочу, чтобы в нашей квартире были ворованные вещи!

Я пожала плечами и положила две пачки крупы в один из ящиков.

– Что это? – сказала Рита, подхватив со стола пачку «Дружбы». – Разве это было в списке?

– Нет, не было.

– А почему ты это купила! Мы же договаривались!

Я встала лицом к окну и сделала глубокий вдох. Вот как с ней нормально общаться? Как можно не понимать очевидного: уже завтра никаких продуктов в магазинах не будет. Спокойно, медленно и четко я попыталась донести до нее эту простую мысль.

– Почему ты не позвонила, чтобы согласовать эти покупки? Ты должна была это сказать до того, как оплатила продукты!

– Рита, очнись! – самообладание меня покинуло. – Магазины закрываются, доставки не работают. Дальше будет только хуже! Нам нужны любые доступные продукты, а не креветки по списку!

– В списке не было креветок, у меня на них аллергия! Ты драматизируешь. Такой огромный город, как Москва, не будет отрезан от поставок продовольствия. Закроются магазины, так власти введут продовольственные карточки или организуют какую-нибудь социальную службу доставки. Не вижу повода для переживаний! И для нарушения договоренностей!

– Окей, пусть будет так – проверять я не хочу. В любом случае, еда на месяц вперед у нас теперь есть.

Я посмотрела Рите в глаза, и она выдержала взгляд, после чего молча взяла стакан, налила в него воды и ушла к себе. Я же без сил плюхнулась на табурет. Надо быть мудрее – не провоцировать конфликты и соглашаться с ней, чтобы хоть как-то просуществовать еще несколько месяцев. Как только пандемия закончится, мы разъедемся. Клянусь себе в эту самую минуту.

Я посмотрела на часы – это был рыжий кот с циферблатом на боку – на телевизоре. Уже почти полдень, скоро обед. Приготовлю что-нибудь и Рите – в искупление своей «вины», может быть, она станет добрее и перестанет жрать мой мозг чайной ложкой.

Повар из меня так себе, но гречка с жареной морковью и луком получалась на удивление хорошо. Без ложной скромности. Жаль, что в магазине не было шампиньонов, если добавить и их, то гречку мы бы съели вместе с кастрюлей.

Когда квартира наполнилась ароматом жареных овощей, Рита вернулась на кухню. Я стояла у плиты, и она заглянула через плечо. Ее лицо отразилось в стекле дверцы кухонного шкафа. От ссоры она отошла, и ей было неловко – я давно научилась «читать» ее выражения лица.

– Гречка?

Кивнула.

Она села за стол, помолчала и выдала:

– Я просто хочу, чтобы ты принимала в расчет и мое мнение. Пока мы живем вместе, мы должны решать все сообща, понимаешь?

Я снова кивнула, размашистым движением положила гречку в тарелку и поставила перед ней.

– Приятного аппетита.

Рита улыбнулась, и я ответила на эту улыбку.

В детстве я думала: повзрослею, и в жизни все станет гораздо легче. Нет, проще было тогда. Когда ты мелкий, проблемы за тебя решают взрослые. А сейчас взрослый – это ты, и проблем становится с каждым днем только больше.

Сначала мы с Ритой обедали молча, но разговорились и вскоре уже болтали так, будто ничего не случилось.

Глава 3

Мальчик родился в маленьком городе, где все дети гуляли по улицам одни, круглый год – даже зимой – стояло лето, а взрослые ходили нарядными и всегда улыбались. Хорошее место.

Его папа тоже улыбался, даже хохотал, – и мама, она еще не знала, что через несколько лет будут сильно грустить.

Пока же мальчик был совсем крохой – розовощекий, пухлый, с темным пушком на макушке и голубыми, как небо над роддомом, глазами, – все десять баллов по шкале Апгар.

Мама брала его, туго спеленатого, в руки и подносила к открытому в палате окну, а под ним внизу стоял папа. Он кричал, смеялся, тряс кулаками, хотя видел лишь кулек из одеяла.

Мальчик читал все мамины мысли, она их особо и не скрывала, но ответить ей не мог, хотя очень хотел.

Он, например, знал: в первую минуту его жизни мама поняла, что ей теперь никто в этом мире больше не понадобится. Есть мальчик – этого достаточно. Но ему от этого было грустно, ведь он знал, что будет с мамой не так долго, как ей хочется. Ему придется уйти, а ей – остаться и искать его всю жизнь.

Маму было жалко, но изменить ее судьбу мальчик не мог, потому что был сначала туго спеленатым младенцем (и еще не умел ни говорить, ни показывать знаки пальцами), а потом – забыл. Все всегда забывают те откровения, с которыми родились.

Из роддома маму с мальчиком приехал забирать папа. Он в первый раз в жизни заказал такси, и это подчеркнуло торжественность момента. На папе был коричневый брючный костюм, он надел его в третий раз в жизни: сначала на выпускной в школе, затем на свадьбу и, наконец, на выписку из роддома. Папа начистил до блеска черные кожаные туфли, выбрил щеки, растер ладонями одеколон и похлопал по лицу.

По дороге он попросил таксиста притормозить у палатки с цветами, купил алые гвоздики. Папа всегда путал, какое число цветов на праздник, а какое – на похороны. Он купил шесть цветков, это его любимое число.

Продавщица удивилась, но не подсказала: у нее ночью напился муж, и этим утром она злилась и мучилась от недосыпа. Радость папы ее раздражала – стоит перед ней, сияет, как начищенное медное блюдо, вся жизнь у него впереди, вон, даже сдачу не взял со своих трех рублей, чтоб ему пусто было!

Когда папа подъехал к роддому, то первым делом забрал у мамы кулек с мальчиком, затем вручил ей букет и поцеловал в щеку. Маме одного взгляда на гвоздики хватило, чтобы распознать ошибку. Лицо ее меняло цвет каждую секунду: побледнела, позеленела, пожелтела и покраснела – и стала злее продавщицы в цветочном магазине.

К ним подбежал фотограф, попросил сделать торжественные лица. Мама хотела на него гаркнуть, но сдержалась. Папа выпрямился, приосанился, улыбнулся во весь рот и чуть вытянул вперед мальчика, будто показывая его фотографу и миру. А рядом встала мама в легком ситцевом платье, с русыми локонами, убранными в высокий пучок, жизнерадостными гвоздиками – сгорбленная и с перекошенным лицом.

Втроем они подошли к такси, и мама начала ругаться на папу, когда он приоткрыл перед ней дверь автомобиля. В машине она продолжила – и кричала до самого дома. Папе повезло, что город был маленьким, и ехали они всего восемь минут.

Когда мальчика занесли в однокомнатную квартиру на пятом этаже, его там встретили две бабушки и два дедушки. Конечно, ведь маме и папе мальчика было всего по 19 лет. Они вместе ходили в детский сад и в школу, а затем – сразу в ЗАГС.

Дома мама рассказала о промахе папы бабушкам, и они уже втроем накинулись на него, как чайки на колбасу в приморском городе, который мальчик никогда не посетит.

Папа продолжал улыбаться, но уже без радости и через силу. А потом махнул своей широкой ладонью, развернулся и ушел из дома прямо в домашних тапочках.

Мама плакала, бабушки ее успокаивали, а дедушки продолжали пить на кухне водку. На столе перед ними стояла ваза с шестью гвоздиками. Один из дедушек только раз отвлекся, он зашел в комнату и бросил: «Запилили парня, стервы!» Мама заплакала пуще прежнего, а бабушки зашикали уже на дедушку.

Про ребенка все забыли, и он был этому рад.

Мальчик рос. Мама с папой все чаще ссорились: сначала кричали, а потом долго молчали. Дедушки перестали приходить к ним в гости, и мама папы тоже. А вот вторая бабушка приходила, но только когда папы мальчика не было дома. Он трудился на заводе, где воду сначала выкачивают из земли, а потом разливают по стеклянным бутылкам и отправляют во все города страны вечного лета. Что там делал папа, мальчик не знал, хотя его каждый день заставляли пить эту невкусную соленую воду, пахнувшую тухлыми яйцами.

– Для здоровья полезно, будешь крепеньким, самым сильным мальчиком на свете, – приговаривала бабушка и наливала мальчику второй стакан.

Он рос послушным, поэтому пил и даже не капризничал. Больше всего на свете ему нравилась газировка «Байкал», папа всегда покупал ему бутылочку, когда они гуляли вдвоем по парку в выходной, и разрешал пить прямо из горлышка. Маме об этом они не рассказывали. Мальчик в свои два с половиной года говорил еще не слишком умело, а папа – всегда молчал, хотя говорить умел.

Дома у них царила тишина: она была вязкой, как тесто, и им залепили рты каждого жильца. Даже когда приходила бабушка, они с мамой говорили только шепотом на кухне, пока там не было мальчика. Он думал, что это специально – чтобы не разбудить Мучного бога. Иногда мальчик его искал в чулане и под кроватью, хотел взглянуть ему в лицо и спросить, почему он пришел именно к ним и заставил маму с папой страдать.

Иногда мальчик – он знал, что так делать нельзя – прятался за углом в коридоре и слушал, о чем бабушка с мамой говорят на кухне.

– Я так больше не могу, я устала, – говорила мама.

– Ты должна сохранить семью, ты женщина, это твоя задача, – отвечала бабушка.

– Мама, но он же прямо сказал, что больше меня не любит! Что мне сохранять? – мама чуть было не сорвалась на крик, но бабушка шикнула, и мальчик вздрогнул.

– Мало ли, что он там любит! – сказала она низким и чужим голосом. – У вас ребенок, тут уже не до любви! Раньше надо было думать!

Мама после этих слов, а бабушка говорила их часто и на разный лад, плакала. Мальчику хотелось подбежать и обнять ее, как делала она, когда плакал он. Мальчик не понимал, почему мама мамы ее не жалеет – она только сильнее злилась.

– Чего ревешь? Иди лучше мужу ужин приготовь! Не дело это, когда мужик с работы голодный приходит, а дома жрать нечего. Расчешись еще как следует, посмотри, на кого похожа стала!

Мама хлюпала в последний раз и начинала греметь посудой, затем шла в ванную (мальчик к этому времени возвращался в комнату, боясь быть обнаруженным), сбрызгивала волосы водой и крутила бигуди, чтобы локоны лежали на плечах волнами. Мальчик, уже забывавший к тому времени о слезах мамы и злом голосе бабушки, смеялся – волосы у мамы после бигуди становились пушистыми, как у его плюшевого льва Тимоши. И когда мама слышала его смех, то улыбалась в ответ и целовала его в лоб. Все у них было хорошо – в те часы, когда бабушка уже уходила, а папа еще не приходил.

Однажды папа вообще – совсем – не пришел. А потом пришел, сложил вещи из шкафа в коричневую сумку, и ушел уже навсегда. Мама швыряла ему под ноги тарелки, чашки и вазу, как будто хотела вымостить путь стеклом. Но папа на маму даже не взглянул. Он потрепал мальчика широкой мозолистой ладонью по голове и вышел из квартиры.

– Нету у нас больше папы, – сказала мама.

Посуды у нас тоже больше нет, подумал мальчик.

Затем пришла бабушка, она охала и ахала, убирала осколки с линолеума, выгребала их из-под дивана и шкафов, из-под холодильника, плиты и раковины. Осколки были везде, даже под одеялом.

Бабушка убиралась и приговаривала, какой папа оказался сволочью. Зато проклятие с их квартиры было снято, Мучной бог ушел вместе с папой. Правда, с мамы колдовство пока не спало: она сидела на краешке дивана, молчала и смотрела в одну точку. Бабушка, подметая, поднимала ей ноги – таким же жестом, каким отодвигала табуретку.

Мальчик в один момент даже забеспокоился, слишком уж мама стала похожа на фарфоровую статуэтку – одну из тех, что отправились под ноги папы. Как бы она ни повторила эту судьбу, подумал он, но мама почесала нос – и он успокоился.

– А знаешь, к кому он ушел? – неожиданно сказала бабушка, откинула веник, выпрямилась и потерла поясницу. – Да к Светке! Дочке Люси из третьего подъезда! Всегда знала, что девка дрянь растет. Как лет двенадцать исполнилось, так начала ходить, жопой крутить. Каждую субботу намалюется…

Тут бабушка сплюнула и покрутила ладонью возле лица, чтобы продемонстрировать, как именно Светка малевалась, и продолжила:

– Намалюется, как последняя… Не при ребенке сказать! Платья напялит, еле жопу прикрывают, зато в самой Москве купленные! Туфли польские наденет на каблучищах. И откуда деньги-то у нее? У дочери доярки? А я знаю откуда!

Бабушка, крякнув, подняла веник и продолжила мести пол. Он мало чего понял из ее монолога, кроме того, что его папа ушел к какой-то Светке, дочери доярки, у которой нет денег. Он хотел уточнить у бабушки, почему это плохо, но решил, что безопаснее будет молчать и продолжать делать вид, что он рисует в альбоме.

– Ох, я эту Светку! Выдеру как Сидорову козу…

Бабушка еще что-то сказала, но мальчик таких слов не знал, зато мама вздрогнула, ожила и шикнула на бабушку, кивнув в его сторону. Но та лишь махнула рукой.

– Да он все равно еще ничего не понимает! Ох, Люське я выскажу!

Неожиданно мама встала, пригладила складки на своем платье и спокойным, даже будничным, голосом сказала:

– Не надо никому ничего высказывать. Ушел, так ушел. Насильно мил не будешь.

Она развернулась и ушла на кухню греметь посудой. Бабушка, стоявшая все это время с открытым ртом, в сердцах бросила веник и побежала за мамой.

– Ну, не дура ли?! Какая любовь? Жить надо как нормальные люди, ребенка растить! Ты думаешь, у меня с твоим отцом любовь большая? Да мне рожа его опостылела еще 20 лет назад, но живем же! Тебя вон вырастили!

Мальчик на цыпочках проскользнул в коридор и занял свое любимое место за углом. Он осмелел настолько, что не только подслушивал, но и подглядывал – бабушка с мамой стояли посреди кухни, обе – уперев руки в бока.

– А я не хочу как у тебя с отцом! Я по-другому хочу!

– И как же это, интересно?!

– По любви!

– О-о-ох, дура!

– Дура! – воскликнул мальчик и выскочил из-за угла, делая вид, что стреляет в маму и бабушку из невидимого пистолета.

Он хотел развеселить маму, но она заплакала, а бабушка подхватила веник и ударила его по попе.

– Плохое слово! Нельзя такое говорить, особенно маме!

Теперь и мальчик расплакался. Так они и плакали, обнявшись с мамой, и только бабушка раздраженно вздыхала и уже молча мела пол.

Глава 4

Я проснулась в семь утра, когда солнце только начинало подниматься над городом и мир еще казался призрачным. Под окном каркала ворона и скулила собака.

Или это пищит Бублик? Звук совсем рядом, на нашем этаже. Гулять просится? Слишком рано, Вася, кажется, с ним часов в десять выходит. У меня никогда не было собаки, поэтому я не знаю, насколько они последовательны в соблюдении ритуалов.

В глаза как песка насыпали. Даже когда я работала в офисе, то не вставала раньше девяти. Уж лучше опоздать на работу, но выспаться. Главный редактор однажды пытался меня оштрафовать за то, что я пришла на 40 минут позже. Но в ответ я пообещала уходить с работы ровно в 19:00, как прописано в трудовом договоре, и ни минутой позже. Учитывая, что все сотрудники постоянно задерживались на работе, о штрафе ему пришлось «забыть».

Я вытащила из-под подушки телефон (опять забыла поставить его на зарядку) и открыла новостную ленту. За ночь скопилось более 100 уведомлений о новостях, никогда такого не было. Я почувствовала, как моя голова сдувается как шарик. П-ш-ш-ш – и улетела в потолок, чтобы повиснуть на люстре. Меня сейчас вырвет. Попыталась открыть одно из сообщений, но руки тряслись, и я дважды промазала.

В России зафиксировали рекордное количество заболевших новой чумой. 800 тысяч за сутки, из них 500 тысяч – в Москве.

Мэра Москвы госпитализировали с новым вирусом. Он впал в кому через 5 часов после появления первых симптомов.

В Москве закончились больничные койки во временных госпиталях.

В столицу из регионов с минимальным количеством инфицированных направили две тысячи врачей и медсестер.

Жителям Москвы запретили покидать квартиры. В ближайшее время заработает правительственный сервис доставки продуктов и медикаментов.

Я быстро листала ленту уведомлений, когда мой взгляд «споткнулся» о заголовок новости. Заметку час назад выпустило государственное информационное агентство, тем самым превратив слухи в быль. При этом в тексте нет ни одного официального источника, только неназванные врачи и пациенты, но и этого достаточно.

В сознание пришли пациенты, госпитализированные с новым вирусом в конце февраля. Врачи наблюдают у них признаки нарушения умственной и нервной деятельности.

Я прочитала заметку полностью и дважды перечитала. Пациенты очнулись, но стали сверхагрессивными. В состоянии покоя они не двигаются, но стоит появиться внешнему раздражителю – дуновению сквозняка, вскрику птицы, севшей на плечо мухе – как они приходят в неистовство.

«Я зашла поменять пациенту подгузник, но как только открыла дверь, он кинулся на меня с ревом и начал бить наотмашь. Его смогли оттащить только четыре санитара, у меня сломано запястье и диагностировано сотрясение мозга. У моего коллеги открытый перелом руки после встречи с другим пациентом», – рассказала агентству на условиях анонимности медсестра.

Она добавила, что пациенты не могут себя обслужить – они не принимают пищу и не пьют. Кормить и поить их приходится насильно, но для этого требуется как минимум шесть человек.

«У нас нет такого количества свободных людей. А без этого больные умрут от голода и обезвоживания. Мы работаем на пределе возможностей, у нас медсестры не спят по трое суток, каждый день новые заболевшие среди персонала», – сказала медсестра.

Смертей среди заболевших новым вирусом не зафиксировано.

Автор заметки в конце статьи приводил слова иммунолога, тоже анонимного. По его словам, вирус предположительно мутировал и стал еще заразнее, при этом человек проходит все стадии болезни не за месяц, как было в начале пандемии, а за несколько часов. Я вспомнила новость о госпитализации мэра, и снова почувствовала приступ тошноты.

На телефон пришло уведомление о свежей новости. В Москве зафиксировали десятибалльные пробки – жители пытаются покинуть город. Как я их понимаю! Первый порыв – собрать вещи и сбежать хотя бы в Подмосковье. Москва превратилась в «Обитель зла», эпицентр с щупальцами, тянущимися в разные стороны.

Бежать! Но как?

Билеты на поезд не купить, да и опасно это – как и любой другой общественный транспорт. Контактировать с людьми нельзя, толпы обязательно будут брать вокзалы штурмом. Машины у нас с Ритой нет – я и права не получала.

Пожалуй, лучшее, что можно сделать сейчас, – оставаться на месте. Так у нас будет больше шансов «убежать» дальше.

Я присела на край кровати, книжка о славянской мифологии с грохотом упала на пол (оказывается, я с ней уснула), наклонилась всем туловищем и уставилась в паркет. Что делать-то? Паркет молчал.

Почему я одна об этом думаю?

Встала, натянула треники, валявшиеся все это время на полу, и пошла к Рите в комнату. Та спала с плотно задернутыми шторами, в комнате темно, как в безлунную ночь в сибирском полузаброшенном селе. Еще и холодно, спит она с открытым окном даже зимой. Я на автомате включила свет и прыгнула к ней в кровать. Рита вскрикнула, сорвала с лица маску для сна с кошачьими глазками и вскрикнула снова.

Не дожидаясь отповеди, я сунула ей под нос телефон с открытой статьей о «пробудившихся». Рита щурила и терла глаза, пока читала.

– Странно, и опять ни одного официального комментария, – наконец сказала она.

Я показала ей другие новости – о побеге из города, заразившемся мэре, запрете покидать квартиры, и только после этого спросила:

– Что нам делать-то?

– Н-у-у-у… – протянула она и задумалась.

– Ну-у-у?

– Не думаю, что у нас есть выбор, – зевнула и почесалась. – Ехать некуда и не на чем. Да и мыслить нужно рационально: в давке вирус распространяется в десять раз быстрее. Предлагаю жить, как раньше, и читать поменьше плохих новостей.

Я выругалась, и очень нехорошо.

– Нет, читать как раз их нужно, мы должны быть готовыми ко всему.

Рита пожала плечами, поднялась с кровати и жестом попросила меня выйти из комнаты, пока она переодевается.

Разговор окончен.

Хотя бы по первому пункту мы согласились друг с другом: ехать сейчас никуда нельзя. Но я точно знала, что в конечном итоге Москву нам покинуть придется – и случится это максимум через месяц. Это время я планировала посвятить составлению плана.

Завтракали мы с Ритой по-отдельности, у нее видеоконференция на работе. Я же в это время размышляла о том, как нам раздобыть машину. Куда ехать, я знала – в город, в котором я родилась. Моя бабушка жила в небольшом селе в предгорье, дома там разбросаны на удалении друг от друга, да и сама деревня еще в те годы была не слишком обитаемой. Идеальное место, чтобы переждать шторм. Туда нужно добраться, но как это сделать – основной вопрос.

– Представляешь, – Рита зашла на кухню, и я резко свернула на телефоне приложение с картой, пока она не заметила, – я писала на днях нашему лендлорду, но она не ответила. Сегодня написал ее сын, сказал, что Людмила Васильевна заболела и уже четыре дня лежит в коме.

Меня всегда забавляло, что Рита называет преподшу, да еще и славяниста (или как эти славянские мифологи называются?), лендлордом. Сразу представлялся уставший от жизни аристократ с проседью в волосах и счетом в британском банке, доставшимся в наследство от троюродного прадедушки, а не русская тетя Люся в колготах телесного цвета, шерстяном костюме и туфлях на устойчивом каблуке.

– Тогда нам можно не платить за квартиру?

– Удивительная черствость, – фыркнула Рита и поставила греться чайник. – Ее сын прислал мне номер своей карты.

– И после этого черствой ты называешь меня?

Наступил полдень, и Бублик выл уже без пауз. Вася с ним так и не гулял. Меня это напрягло, но я боялась намекнуть о подозрениях Рите. Если Вася заболел, то я, а значит и она, в зоне риска. Могу сто раз повторить, что чувствую себя хорошо, Рита не поверит. Она будет говорить только об этом и уже к вечеру я выйду в окно – лишь бы больше ее не слушать.

– Думаю, в какой-то момент нам все же придется уехать, – сказала я, пытаясь прощупать почву. Черт дернул.

Рита мельком посмотрела меня, приподняв брови.

– В смысле? Мы же с тобой утром обсудили и пришли к выводу, что ехать куда-либо опасно и бесполезно.

– Это сейчас, а дальше?

Не вдаваясь в подробности, я поделилась с ней своими предположениями. Рита слушала молча, скрестив руки на груди. По одной позе я поняла, что она со мной не согласна категорически.

– Юля, ты моя близкая подруга, – как можно спокойнее ответила она. – Я тебя очень люблю и ценю. Но скажу честно: ты нагнетаешь, и мне с каждым днем сложнее это слушать. Я и без того в последние дни тревожна: родители не выходят на связь, я не знаю, где они и что с ними. Поэтому прошу тебя как друг – давай перестанем обсуждать тему побегов, мародерств, ограблений. Это деструктивно и негативно влияет на наши отношения и общий психологический фон. Спасибо.

Рита быстро налила себе чай и вышла из кухни. А я осталась «обтекать» – приложила она меня знатно. Зачем вообще пытаться ее спасти? Я уже свыклась с мыслью, что общаться мы в дальнейшем не будем. Но все равно бесит этот тон – будто я ребенок, которому взрослая умная тетя объясняет, что гадить в штаны в его возрасте позорно.

Я пошла в свою комнату и с такой силой хлопнула дверью, что хрустальная люстра задребезжала. И бабкин интерьер меня тоже достал!

Настало время продумывать план на случай, если Рита так и не решится уезжать из Москвы.

Мне нужен водитель и машина. Я могу опубликовать объявление в интернете о поисках, но есть две проблемы: первая – я не смогу проверить, здоров ли человек, вторая – интернета через неделю может не быть.

Сколько бы я об этом ни думала, все равно возвращалась к мыслям о Рите. Упрямая, недальновидная, правильная до тошноты, она же с первого дня общения смотрела на меня с жалостью. Куда мне до нее? До профессорской дочки, говорящей на трех языках и никогда не расстраивающей семью.

Я плюхнулась на кровать и накрылась с головой одеялом.

«Олег, – мысленно позвала я. – Ты меня слышишь? Поговори со мной».

Тишина.

Наверное, я все-таки схожу с ума – еще бы, столько дней с Ритой под одной крышей. Но в любом случае, как можно слышать голос того, кого никогда не видел?

С раннего детства мне казалось, что он тенью стоит за спиной и ждет момента, чтобы заговорить. В первый раз я услышала его в пять лет. Я сильно заболела, несколько дней пролежала с высокой температурой. Врач приказал каждые шесть часов давать мне жаропонижающее, но оно помогало на короткий срок. Временами я выныривала из черноты, и комната перед глазами кружилась и расползалась, как бензиновые пятна в луже.

На четвертый день внутри моей головы раздался голос, он пообещал, что я скоро поправлюсь. Это был Олег. Я действительно пошла на поправку.

С бабушкой мы обсуждали голос только раз, но она была непреклонна: «Во всем виновата только твоя мать. Любить надо живых, а не мертвых». Я хотела спросить, в чем именно виновата мама, но так и не решилась. Хотелось быть для бабушки хорошей, а не расстраивать ее неудобными вопросами.

«Олег, поговори со мной».

Опять тишина.

Неужели я так и умру в этой квартире? У меня не было больших планов на жизнь, я мечтала лишь о нормальности. Даже с этим минимумом не справилась. Я потуже закрутилась в одеяло и попыталась поплакать, но фиг там. Когда слезы нужны, их никогда не выжать.

Рита постучала в дверь. «Ну!» – крикнула я в ответ.

– Ты слышишь, как пищит Бублик?

Он так давно скулил, что я уже перестала обращать на него внимание: звук стал фоновым, как шелест дождя за окном. Но прислушавшись, поняла, что пес не просто воет, а уже гавкает и кидается на дверь.

– Да, видимо, Вася забыл с ним погулять. Может, его дома нет, – ответила я.

Рита в комнату так и не зашла, она говорила сквозь небольшую щель. Думает, что я заразилась?

– Ерунда. Куда он мог деться? Мне хорошо слышно, когда он выходит, и сегодня дверь точно не открывалась.

Я не сдавалась:

– Ночью мы спим, он мог куда-то пойти в темноте, чтобы проскользнуть мимо камер.

– Это Вася, а не Бэтмен или Человек-Паук. Никуда он не ходил, посмотри правде в глаза: он заболел, – с этими словами Рита чуть прикрыла дверь.

– Ты просила меня не нагнетать, я не нагнетаю.

Она хмыкнула, но не ушла.

– Давай заберем собаку, – предложила Рита наконец.

Тут уже я не знала, что ответить. Лежала и разевала рот – карп на прилавке в рыбном магазине.

– Ты как себе это представляешь? Мы взломаем входную дверь в квартиру Васи? Не знала, что ты умеешь.

– Если бы я заболела, а у меня в квартире находились животные, то я не стала бы запирать входную дверь, чтобы их могли спасти соседи.

– Если бы я заболела, то времени и сил на мысли о спасении зверей у меня не было бы. Но если ты так думаешь, то сходи и проверь. Только осторожно: если Вася заболел, то вирус там, наверное, повсюду!

Я знала, что она никуда не пойдет. Но непоследовательность Риты часто сбивала с толку. Еще вчера она выгоняла меня на улицу за предложение прогуляться, а сегодня хочет зайти в квартиру к зараженному, чтобы спасти собачку. Мне тоже жалко Бублика, но вряд ли мы можем ему помочь.

Рита все еще стояла с той стороны двери, я слышала ее дыхание.

– Я думаю, что тебе нужно сходить, – выдала она, и я хрюкнула в ответ.

– С чего вдруг? Я расходный материал что ли, меня не жалко?

– Нет-нет, просто ты не так давно говорила с Васей. Лучше, если с ним будет контактировать один человек. Так меньше шансов заразиться.

Как не пыталась, логики я не поняла. Но, видимо, Рита действительно считала, что я заболела, поэтому держалась от меня подальше.

– Рита, иди сама. Если я заразилась, то ты тоже. Шансы равны. И закрой уже дверь в мою комнату, я планирую вздремнуть.

Сна не было. Я слышала, как Рита что-то печатает в своей комнате – с силой бьет пальцами по клавишам, и слушает музыку, похожую на индийские мантры. Но спать не давал вой Бублика. Пес страдал, он хотел гулять, есть, бегать, я могла ему помочь, но не захотела. Чего мне стоит выйти в коридор и просто дернуть за дверную ручку? Вдруг она правда открыта?

С другой стороны – а почему Рита не может этого сделать? Если я заразилась, то и она тоже, мы провели достаточно времени вместе для этого. Но Рите всегда проще дать парочку указаний мне.

Бублик с криком, похожим на всхлип ребенка, ударился о дверь – как и о мое сердце. Ладно, я спрыгнула с кровати, натянула на лицо несколько медицинских масок, перчатки и пошла в сторону двери. Риту предупреждать не буду. Обойдусь без зрителей. Однако она услышала шаги, и сама выскочила в коридор.

– Ты идешь? – спросила она.

– Нет, маску примеряю.

– Хамить необязательно, я тебе ничего не сделала.