Читать книгу: «Традиции & Авангард. №4 (23) 2024», страница 2

Он молотил кулаком по дереву, и мне казалось, что я слышу, как звук этих ударов отдаётся эхом в пустоте внутренних помещений. Там же наверняка никого нет. И если даже эта дверь откроется, что ожидаю я увидеть внутри? Стало ужасно стыдно за свою легковерность и неловко перед возможными свидетелями происходящего. Я пятился к воротам, стараясь не выпускать из виду кулаков мужика, и нащупал уже отведённой назад рукою доски забора, когда стук прервался скрипом дерева по дереву. Дверь в храм стала приотворяться; изнутри вместе с потоком влажного, наполненного духом ветоши воздуха показалась тётка в платке, и я наконец-то узнал имя своего сегодняшнего спутника:

– Игорь! Чего притащился? Мне тоже до пенсии три дня, самой бы у кого перезаняться…

– Да не шелести ты! Я – вон, значит.

Игорь кивнул на меня, и дверь в храм открылась шире. Теперь я мог лучше разглядеть невысокую полную женщину, длинную юбку её, чёрную, подбитую по нижнему краю кружевом наподобие того, каким часто оформляют скатерти из магазина «Тысяча мелочей»; ниже – плотной вязки носки, упиханные кое-как вместе со ступнями в крошечные мокасины, будто бы кожаные. Выше пояса у тётки была не особенно опрятно связанная крючком накидка поверх трикотажной блузы, а над нею – голова в чёрном платке, повязанном косынкой. Голова сказала, обращаясь ко мне:

– Двор али чё?

Игорь опередил:

– И двор, и много ещё чего. Пусти, мать!

– Ну проходи, раз такое дело.

Я едва удержался от вопроса «Какое дело?», но сдержанность моя тут же была вознаграждена. Игорь улыбнулся, хлопнул меня по плечу и, подавая пример, прошёл вслед за тёткой в темноту, где, кроме редких свечей, не было иного света, где всё ещё, как ни удивительно, оставались некоторые из знакомых мне с детства икон и деревянных статуй, изображавших Христа, Богородицу и Николая Чудотворца. От этой странной наполненности пустого храма в первые мгновения мне показалось, что здесь идёт служба, на которую я, нерадивый прихожанин, опоздал, и если бы спутники мои не говорили в полный голос, я бы уверился в том окончательно.

– Лежит?

– Лежит, родимый, куда он денется.

Тётка вела нас к самим Царским вратам, по-хозяйски распахнула створки, потянула за бордовый канат с замусоленной кистью на конце, подняла занавес:

– Ну, дальше сами. И не безобразьте там.

Игорь кивнул и решительно шагнул туда, где, как я чувствовал, мне находиться не следовало, но на мои сомнения он ответил нетерпеливым и чужим для такого места окриком:

– Ей, Серёг, ты чё? Сюда иди!

И я повиновался. Там, где я ожидал увидеть алтарь со всеми необходимыми для проскомидии атрибутами, стояла деревянная рака без откидной крышки и стекла, отделявшего мощи от прямого прикосновения, украшенная резьбой, когда-то золочёной, а теперь просто будто бы натёртой растительным маслом. В изголовье и изножье было установлено по ладному подсвечнику с лампадами и сросшимися воедино огарками свечей, дававших довольно света, отчего я понял, что если подойду ещё на шаг, то сумею без труда разглядеть содержимое раки. Мысль эта испугала меня, но Игорь поднажал сзади, и я едва удержался от порыва схватиться за ствол подсвечника. Сзади на ухо мне он прошептал хрипло:

– Подойди, поздоровайся.

Я приближался, упорно глядя в пол, а когда невозможно более было отводить глаза, выдохнул и уставился туда, в пространство между резными деревянными стенками, где на пропылённом бархате, похожем на тот, которым предстоятель мне, ребёнку ещё, отирал после причастия подбородок, лежало высохшее тело человека с длинной, веером выложенной поверх савана бородой. Ко лбу старика прилип венчик, из-под сложенных на груди ладоней торчал уголок миниатюрной иконы, и ничто в нём, восковом, обескровленном, обряженном по-покойницки, не выдавало жизни, кроме неподвижных, но блестящих влагой белёсых глаз. Я обернулся, но фигура Игоря осталась где-то далеко сзади, среди деревянных статуй, и взгляд этот, внимательный, но спокойный, мне было не с кем разделить, некому было за меня начать разговор или поприветствовать старика. Борясь с осевшей на связках холодной сыростью, я выдавил «здравствуйте», и лежащие в раке живые мощи откликнулись тихим сухим кашлем, напомнившим звук холодильного компрессора. За спиной послышался скорый топот, слева от меня вынырнула тётка в платке, но тут же исчезла. Вернулась она с тряпкой, напоминающей старую футболку, пропитанную неясным раствором. Ею она очистила лицо, нос и губы старика, приговаривая: «Вота, вота». Закончив, она перекрестилась и выбежала за врата, и, когда шлепки её обуви стихли, мощи подали голос:

– Здравствуй, Серёженька!

Сердце молотило в висках.

– Жесть какая, – выдал я и осёкся, испугавшись, что обидел старика, но он только прикрыл глаза и зевнул, искривив по-младенчески рот.

Я сделал над собой усилие, хотя от духоты и пропитавшей воздух лампадной гари пол подо мной уже колыхался, как пододеяльник, растянутый между мамой и папой, на котором они, потешая, легонько подбрасывали меня, трёхлетнего. Я спросил:

– Вы – живой?

Старик расхохотался, и в глубине храма снова послышались шаги тётки, видимо, принявшей смех за кашель, но она разобралась раньше, чем успела снова войти в узкую, ограниченную Царскими вратами комнату. Я не знал, как продолжить, и снова задал маловажный вопрос:

– Это вы – Ерома?

– А? Я, я! – Старик откликнулся эхом, и губы его, сухие, покрытые глубокими, алыми на дне трещинами, вытянулись в светлую не к месту улыбку. Наблюдая этот неоспоримый признак жизни, я едва справился с тем, чтобы не поднять его на руки и не вынести отсюда на свет, к другим живым, где ему самое место, но только вскрикнул:

– Почему же вы в гробу?

– Так они решили, что я – того, почил, и слышать ничего не хотят. Мощи, говорят, нетленные.

– И давно вы?.. – Я оглядывал комнату, пытаясь понять, какими силами держится дух в этом теле, и правда напоминавшем скорее оживший труп, но, кроме воды в пятилитровке со срезанным горлышком, чаши с вином для причастия и раскрошенной копием просфоры на подносе в углу, ничего не приметил.

– Да вот лет тридцать, как здесь, в этом храме, а до того лежал в подвале у одной старухи, а пред тем – у ещё одной, в куче соломы, и на чердаке, бывало, а когда и на полатях в брошенной бане, и в поле в земляной яме, и лодке в рогозе, и, дай бог памяти…

Старик говорил гнусавым голоском ленивого псаломщика, частил, спотыкался, сбивался на кашель. Я думал о том, что, кажется, в детстве моём знал уже и это его странное имя, и историю о скрываемых по деревне мощах, но забыл её, приняв за услышанную от бабки сказку, неважную, такую же невероятную, как другие сюжеты, роившиеся вокруг до среднего школьного возраста, и, наверное, ощущение это заставило меня прервать старика и сказать:

– Понятно.

– Что тебе понятно, Серёженька?

Я замотал головой и бросился оправдываться, но Ерома не слушал и смеялся уже звонче и громче:

– Ну так, если непонятно, ты спроси, чего ж ты мнёшься-то, как девка на выданье?

Я вдохнул и принялся собирать разбежавшиеся слова и мысли:

– Дом мой. Что с ним? Почему он пропадает? Не весь пока. Но мы уходили, уже ни забора не стало, ни крыльца. Что делать мне?

– Твой, говоришь, дом?

– Ну да, он по наследству достался мне. По закону это мой дом.

– А по праву?

– По какому праву? Право и есть закон, разве нет?

– Кому есть, а кому нет.

Я устал стоять над гробом и принялся вышагивать, скрипя рассохшимися досками. Голос мой звучал теперь громче и жёстче, потому что, отдаляясь от старика, я всё ещё хотел быть услышанным и потому что всё труднее мне удавалось сохранять спокойствие.

– Закон для всех один, и по этому закону дом – мой.

Ерома отвечал так же тихо, и мне пришлось остановиться и прислушаться, ловя фразу за хвост:

– …если не знаешь?

Я попросил повторить и подошёл ближе.

– Говорю, как ты можешь что-то называть своим, если не знаешь его?

– Да в смысле, не знаю? Я полдетства в этом доме провёл, я по этому полу ползал, в бане прятался от бабки, под каждым деревом в саду присаживался!

– Всё у тебя, Серёженька, как в театре. Глядишь-глядишь и думаешь, что довольно того…

От нелепости слов этих и бесполезности беседы, на которую, как оказалось, я страшно надеялся до этих самых пор, я свирепел:

– Чего вы лепите? Вы сами велели спрашивать, а теперь юлите. Отвечайте, что делать мне, чтобы прекратить это всё?!

Старик, словно поддразнивая, хихикнул:

– Смирения наберись и кротости. Тогда, может, хоть земля тебе достанется. Наследник.

– Земля тоже по закону моя!

Ерома не ответил. Молчал он и потом, когда я, вовсе потеряв власть над лицом своим, кричал во весь голос, нагнувшись над гробом, кричал в как будто давно уже, не один десяток лет, закрытые глаза, и потом, когда всполошённый Игорь волок меня за плечи прочь от живых мощей, и даже когда я в последний раз в притворе выкрикнул имя старика, он не отозвался ни голосом, ни смехом, ни кашлем.

За порогом храма я обнаружил себя в компании Игоря и тётки, у которой между пальцев зажата была та же мокрая футболка. Они спорили, и видно было, что обо мне, но меня самого к разговору не привлекали, будто я был ребёнком или козой. Кажется, Игорь просил у неё помощи и заступничества, а она, недовольная нарушенным спокойствием, раз за разом отказывала ему, то шёпотом, то переходя на отвратительный слуху визг. Только когда тётка исчезла за дверью, Игорь предложил:

– Ну и шут с ней. Тебе бы, Серёг, поостыть. Поплаваем?

Не дождавшись ответа, он повлёк меня за руку ещё ниже, к старой пристани, не единожды покрытой синей краской поверх ржавчины и налипшего на неловкие сварные швы песка. Игорь снял с себя майку и джинсы, выложив их, как на продажу, на скелете лавки, деревянные перекладины которой давно унесло штормами. Вращая руками в плечевых суставах и водя головой из стороны в сторону, он велел мне раздеться. Было душно, и вид воды обещал облегчение, поэтому я послушно стянул с себя всё, кроме боксеров. Надув грудь, Игорь прыгнул с края понтона и скрылся под водой так, что на секунду я почувствовал жгучее одиночество, но вот уже он снова появился и принялся, загребая руками по-сочински, звать меня:

– Давай, Серёж, занырни-ка! Хороша водичка!

Я присел на послеполуденный, но всё ещё горячий металл пристани, свесил ноги и, аккуратно приподнявшись на прямых руках, стёк в воду. В августе водохранилище наполняет мелкая ряска, и у самой поверхности вода, похожая теперь больше на наваристый бульон, нагревается настолько, что от соприкосновения с этим теплом и от приторного запаха побережья, застеленного погибшей на отмели рыбой, подкатывает тошнота и хочется скорее бежать прочь, принять душ, залить тело парфюмом и до первого льда не возвращаться сюда, как бы велика ни была необходимость. Вот и теперь, цепляя кончиками пальцев ног толстый слой ила на дне, глядя на разбегающееся под руками зелёное конфетти водорослей, я сразу пожалел о том, что решил искупаться. Игорь же по-детски резвился, переворачивался с живота на спину, набирал полный рот воды и пускал фонтанчики:

– Серёг, валяй ко мне, здесь этих нету!

Он кричал почти из-под самого бакена, обозначавшего фарватер, и я, подумав, что на глубине и правда вода должна быть чище и холоднее, рванул кролем к нему. Опуская лицо в воду в промежутках между вдохами, я не закрывал глаз и под собою различал очертания старых фундаментов, груды поросших водорослями камней и застрявших в подводных оврагах брёвен. Я уже был достаточно близко, чтобы заметить, как изменилось выражение лица Игоря, будто бы от удара или приступа мигрени. Смотрел он не на меня, а туда, на пристань, и, прежде чем он закричал, я понимал уже, что увиденное не нравится ему.

– Дура! Оставь! Мразь болотная!

Я услышал, как громыхают металлические листы понтона, перевернулся на спину и успел разглядеть убегающую к храму фигуру тётки в платке и пустоту на том месте, где прежде синели джинсы Игоря. Своей одежды я тоже увидеть не смог.

– Спёрла, с…ка!

Игорь стиснул зубы и погрёб к берегу. Солнце с концами пропало в облаках, и я уже чувствовал ветер, несущий если не ураган, то приличную грозу, и тоже поторопился. На берегу мы не нашли даже обуви и метнулись к воротам храма, которые на этот раз оказались заперты и будто бы заставлены изнутри неведомой тяжестью. Игорь стучал и бранился, пока последние капли высыхали на его коже, и хлопья ряски начинали облетать, как рыбья чешуя под ножом. Он опустился на корточки, зашарил по тем местам, где обыкновенно находились карманы, и, не найдя сигарет, крепко выругался.

Хотелось утешить его или отвлечь, и я спросил:

– Зачем она?

– Тварь потому что. Решила, что всё ей дозволено, что она тут – власть.

Я кивнул, но чем дольше мы сидели, опёршись на запертые ворота храма, чем ближе подходила гроза, тем нелепее становилось объединявшее нас молчание. Прервал его Игорь:

– Ладно, Серёг, я домой.

– Ая?

– И ты ступай. К себе. Да не ссы ты. Всё одно – больше некуда.

Он протянул мне руку, я ответил рукопожатием, а потом долго стоял, наблюдая, как под веснушчатой кожей движутся, удаляясь, лопатки Игоря. Он поднимался в гору, громко дыша, глядя под ноги, чтобы не наступить ненароком на острое или жидкое. Я повернулся к храму, в последний раз робко постучал в ворота, но мне не ответили.

Ветер стал острым, хлестал порывами, и пахло уже близко идущим ливнем. Я почти бежал, прихрамывая по засыпанной колючим шлаком обочине, трусы остыли и противно прилипли. Повернув на свою улицу, я огляделся, но дворы были пусты, и нагота моя не привлекла любопытных взглядов. Долго боялся я открыть глаза, застыв напротив того места, где ещё утром стоял мой дом с двором, кухней-коридором, котлом, тремя комнатами и тёплой ванной, где высился пристроенный к дому гараж, а за ним – баня. И когда наконец я решился и посмотрел перед собой, то ничего не увидел, кроме ямы в земле – бывшего подпола, повторявшего очертаниями форму первоначальной малой избы с горницей и крохотной кухней. Я приблизился и посмотрел вниз, на тонкие спутанные корни, прошивающие яму по краям, на слои дёрна и плодородной земли, а под ними – чередование глины и песка.

Дождь, в пути подгонявший меня редкими каплями, расходился, больно бил по остывшей коже, и вот уже я ничего, даже собственного сердца, не слышу за шумом струй. Губы мои посинели, с волос течёт, я растерянно озираюсь, но не нахожу ничего, что могло бы помочь мне теперь. И тогда я, поддерживаемый приступом дикого хохота, приседаю на край ямы и спрыгиваю вниз. Земля рыхлая, будто её потревожили только сегодня. Пальцами, онемевшими от холода, я сгребаю чёрные комья на дно, где уже начинает копиться скользкая жижа – смешанная с дождём глина. Я опускаюсь, сажусь, вытянув ноги, продолжаю загребать грунт, покрываю им ступни и голени. Я сыплю землю себе на грудь, мне смешно. Работа идёт быстро, дождь помогает мне. Яма становится уже и мельче. Надо мной зелёным навесом смыкаются покрытые травою её края. Я больше не слышу дождя. Со всех сторон холодная земля сжимает моё тело. Моя земля.

Валерий Королюк

Мойры
Повесть в рассказах

Дальневосточный писатель и поэт, родился 20 марта 1956 года в городе Вологда, и лет прослужил врачом на подводных лодках КТОФ, потом четверть века работал корреспондентом и редактором целого ряда приморских газет и журналов. Написал и издал два десятка художественных, научных и публицистических книг, брошюр и альбомов, защитил кандидатскую диссертацию по истории морского образования в Восточной России. Первое стихотворение было опубликовано газетой «Камчатская правда» в 1984 году, первый рассказ (фантастический) – журналом «Уральский следопыт» в 1987-м. Участник Дальневосточного семинара писателей-маринистов (Камчатка, 1988 год) и VIII Всероссийского семинара литераторов армии и флота (Белоруссия, 1989 год).

– Егуда, Егуда… похоже, ты единственный, кто меня ещё слушает и пытается понять то, о чём я тут всем постоянно твержу. Остальные – не в счёт, они ещё спят и будут спать долго… Спасибо тебе. О большем, конечно, не стоило и мечтать.

Часть I
Отставной майор

1. Нулевой уровень

– Каждый люди мало-мало шаман…

Александр Фадеев,

«Последний из удэге»

В стандартную кобуру для пистолета помещаются ровно три огурца нижесредней упитанности. Не верите? Вот и я не поверил сразу, думал – ну, может, полтора, не больше. Нет, ровно три, доказано опытным путём. Мы-то ведь раньше никогда такой фигнёй не занимались, не совали туда ничего, кроме оружия.

Когда при входе Виталия Серотина заставили сдать его наплечную кобуру вместе со всем содержимым, этот старший офицер полиции хотел было что-то возразить, но… Положено сдать, и точка!

Виталя совсем недавно стал ходить в этот новый брейн-клуб, чтобы подразмять свои выдающиеся мозги в интеллектуальных турнирах. Считалось, что ему такое и по службе полезно (он уже почти полгода в каком-то там их аналитическом центре подвизался, потому и табельное в кобуре не любил носить, огурцами заменял). Вот и меня с собой туда теперь заманил, случайно – просто на улице встретились, он после трудового дня на очередную игру торопился-опаздывал. То да сё, давно не виделись и редко встречаемся, а поговорить бы надо.

Я как раз из продмага вышел, без особых каких-то покупок – почему бы и не составить компанию умному человеку? Да и куда мне, старому холостяку-пенсионеру, особо торопиться? К тому ж давно любопытны мне эти их мозговые штурмы в узком кругу – все тамошние брейн-до и брейн-после со что-где-когдаками. Это ведь сейчас очень модная тема. Может, и сам потом тоже как-нибудь подключусь, дабы от неминуемой деменции отодвинуть себя подальше.

Мы с Виталиком знакомы давно, ещё со школы, но он об этом хорошо помнит, а вот я – не очень. Я её как раз оканчивал, когда он туда только поступил, причём сразу во второй класс – за исключительные свои способности и качества ума. И Виталик мне часто, как выпьем, пересказывает этот наш совместный с ним год пребывания в школе, но я всё равно ничего такого не припоминаю. У меня, в отличие от него, с памятью-то не очень, я больше по наитию привык функционировать, да и не всё подряд из богатого прошлого стоит и хочется вспоминать.

А теперь он меня уже и в чинах превзошёл: я-то всего лишь отставной армейский майор, а он вполне себе ещё действующий «полуполковник» и долго ещё будет приближаться к давно имеющейся у меня пенсионерской привилегии делать что хочется, а не то, что начальство велит.

Ну, сдали мы на входе, что не положено в зал проносить: он – кобуру с огурцами (еда, нельзя!), я – фляжку с коньяком, только что в магазе закупленную (со своей выпивкой тоже нельзя), – и по полутёмному и довольно узкому коридору быстренько прошли в основной зал. Для него там всё известное, конечно, – немного тесноватое пространство с двумя десятками накрытых едой и вином столиков и неширокой сценой-подиумом, белый экран за ней, целая куча радостных от предвкушения предстоящей интеллектуальной схватки людей, праздничный антураж, все эти воздушные шарики с гирляндами, – а я-то в первый раз на подобное сборище попал, мне всё интересно.

Пока Виталий со своей брейн-командой (две симпатичные девчоночки да три мужика, все разных возрастов, комплекций и навыков) здоровался да обнимался, пока они там рассаживались группами за отдельные столы, я к барной стойке по соседству решил прилепиться и заказал себе для лучшей адаптации к общей атмосфере «стописят» коньячку в пузатом таком бокале (между прочим, аж по цене моей поллитровки, на входе оставленной, вышло, считай, втридорога). Минут через двадцать и игра началась, но сначала ведущий представил участвующие в соревновании команды, напомнил порядок и правила.

Ну, появляются там на белом экране картинки с вопросами, даётся время на их обсуждение и на ответы – и всё это под громкую музыку, жизнерадостное позвякивание бокалов да хруст закусок.

Я тоже постепенно начал втягиваться в этот их общий гомон и настрой, даже иногда в азарте наклонялся со своего высокого барного стула к уху Виталика, пытаясь ответы подсказывать, за что успел получить аж два предупреждения от наблюдавших за залом контролёрш, помощниц ведущего, и их конкретное обещание быть удалённым в случае третьего раза… Но тут я постепенно что-то не то стал вдруг чувствовать, появилось у меня ощущение, будто как-то не так всё идёт, неправильность какая-то формируется в процессе, а что именно и почему – понять не могу, опыта-то подходящего нет, я ж здесь впервые.

Наконец после двух синхронов по десять вопросов и полуфинала с предваряющими его допами (это такие дополнительные вопросы, чтобы убрать одну из пяти полуфинально финишировавших команд, – ага, уже и терминологию здешнюю стал постепенно осваивать) распахиваются вдруг двери в дальнем углу, и через них начинают стремительно просачиваться, заполняя проходы между столиками, какие-то чёрные фигуры в доспехах и масках… Музыка почти сразу смолкла, но общий галдёж ещё какое-то время в зале висел.

Вот в этом месте, по законам приключенческого жанра, следовало бы, конечно, добавить треск автоматных очередей в потолок, брызнувшую осколками во все стороны хрустальную люстру и суровый начальственный рык: «Всем лежать-бояться, мордами в пол! Работает ОМОН!» – но ничего такого как раз не приключилось, было совсем даже непонятно, кто это, и зачем тут сейчас с нами «работает», и уж тем более почему.

Вслед за короткими переговорами со старшим «группы захвата» ведущий игры просто вышел вместе с ним на подиум в центре зала и объявил в микрофон: извините, мол, друзья, но окончание сегодняшнего соревнования из-за форс-мажорных обстоятельств переносится на другое время, о котором мы вас, конечно же, известим дополнительно. А сейчас, мол, нужно вам как можно скорее и по возможности спокойненько покинуть помещение. Кроме всего одной команды вместе с её гостями.

И вот ведь фокус какой: оказывается, это как раз та самая команда, в которой присутствует мой друг Виталик сотоварищи, а я, получается, их единственный гость – такая вот «цыганочка с выходом» вырисовывается. Поиграли, называется, в этот их брейн-до с последствиями.

– Полковник Шварц, Служба охраны Родины, или попросту СОР, как говорится, – представился старший «группы захвата» чуть погодя, когда в зале остались только мы и его люди.

Ну, СОР так сор… К сору и даже ссорам нам не привыкать. Когда этот седовласый крепыш с внимательным и холодным взглядом назвал себя, лично у меня никаких особых претензий или там ассоциаций вообще не возникло поначалу – какая нам, в сущности, разница, СОР, СОБР, ОМОН или ещё что-то? Главное, не бандиты и не террористы, с которыми беседовать о чём-либо вообще бессмысленно. Выходит, можно будет говорить, а возможно, и договариваться.

– Товарищи граждане, – обратился полковник к присутствующим, пока его бойцы занимали круговую оборону, и с упрёком посмотрел на меня, аки горный орёл восседавшего на высоком барном стуле чуть в сторонке, – не могли бы вот и вы тоже пересесть ко всем, за общий стол, как говорится?

Ну, в целом-то мне это было вовсе не трудно, тем более что мои «стописят» давно закончились, а взять себе ещё один четвертьбокальчик по цене полулитра – жаба давила. Потому я легко и с удовольствием исполнил его просьбу, в коллективе ж и вправду веселей.

– Товарищи граждане, – повторил он так же задушевно, – возникла довольно нелепая и сложная ситуация, как говорится: видите ли, кто-то из вашей шестёрки – ай, простите, теперь уже семёрки – определённо представляет особый интерес для нашей скромной службы – а именно тот, кого мы давно пытаемся найти, но пока не знаем, кто это конкретно. Надеюсь, вы нам с этим сейчас сразу и поможете, как говорится… Ведь все вы здесь патриоты, конечно?! Или я не прав?

– Да-да, мы патриоты! – дружно закивали присутствующие, а я просто уткнулся взглядом в стол, чтоб не заржать. Очень уж это у них резво и слаженно получилось, как будто в сидячем строю.

– Вот и хорошо, – улыбнулся полковник, – давайте тогда определимся с некоторыми параметрами. Что мы с вами имеем, как говорится? Даже не знаю, с чего начать… В общем, так: ваша выдающаяся команда неожиданно и вдруг проявила некую уникальную способность, зафиксированную нашей спецаппаратурой. Возможно, не вся команда, а только кто-то один или даже пара или тройка отдельных игроков… Способность эта состоит в том, как говорится, что вам удалось каким-то неизвестным нам пока образом или способом отклонить базовый вектор окружающей вас реальности немного в сторону от основной линии… Не знаю, как это выразить более точно, но тут одно из двух, а может, и больше: либо вы способны воздействовать на реальность, либо сама реальность подстраивается под вас, под какие-то ваши, возможно, не совсем осознаваемые вами, как говорится, запросы или потребности. Причём сегодня это проявилось особенно резко, раньше мы только подозревали нечто подобное и просто осторожно наблюдали со стороны за всем залом… Почему, собственно, и вынуждены, как говорится, теперь так внезапно взять вас под свою опеку, уж извините.

– Хорошее слово «опека», ласковое такое, доброе, – подала тихий голос одна из наших девушек.

– Согласен, доброе. Вот и давайте пока по-доброму, как говорится… Честно признайтесь – кто. И тогда ничего вам плохого не будет. Вы потом об этом даже и вспомнить не сможете.

Вот такая последняя его фраза меня слегка насторожила, где-то я нечто подобное уже раньше встречал или слышал… Но до полного понимания, с кем мы имеем дело, было ещё далеко.

– Вообще-то нас всех раньше учили, что каждый может изменить окружающую его действительность – во благо общества, страны и даже всего мира – своими действиями или бездействием, – сунулся тут и я вставлять свои пять копеек в общий разговор (коньяк, собака, иногда толкает на такое в самый неподходящий момент, прям хоть совсем его не пей).

– Теоретически так, конечно, – прищурился Шварц, – однако на практике это очень непросто осуществить, как говорится. Есть определённые ограничители, включая специальные службы, народные массы и всё такое… Да вот хоть у подполковника своего спросите: сильно его полиция способствует подобным изменениям или совсем наоборот? Но мы сейчас с вами говорим не о физических возможностях каждого, а… Как бы вот поточнее-то выразиться… Мы говорим как раз о невозможном для остальных, почти фантастическом – о некой ментальной или физической способности… Силе мысли, так сказать, а не мышцы.

– И что вы с ним потом будете делать, с тем, кого мы должны вам сейчас сдать? Какая такая судьба его ждёт? – опять не удержался я (нет, с коньяком надо точно завязывать).

– А вот это уже сугубая забота нашей специально под такое настроенной службы: либо сумеем взять объект под надёжный контроль, окружить своей заботой, как говорится, либо придётся попросту изъять его или её из социума в целях сохранения, так сказать, стабильности и статус-кво. И тут ключевой вопрос: кого именно из вас всех взять и изъять? Привлечь к сотрудничеству или списать. Нейтрализовать, короче говоря.

Тишина, повисшая над столом после этих его слов, была такой же хрустально-мутной, как люстра под потолком, и такой же хрупкой, почти звенящей.

– То есть вы что нам здесь предлагаете, – разбил её вдруг возмущённый голос тормозившего до сих пор капитана команды (кажется, его звали Борисом), – предать кого-то из своих, чтобы самим жилось спокойней?

– Предательство, товарищи граждане, есть наиболее рациональная из всех форм социального сотрудничества, – спокойно и взвешенно ответил ему старший. – С общей теорией игр, я надеюсь, многие из вас знакомы? Вы же тут все не только сплошь патриоты, но и очень продвинутые интеллектуалы, так сказать, игроки и даже, не побоюсь этого слова, эрудиты? А значит, должны были как минимум слышать и хотя бы отдалённо представлять себе дилемму заключённого, эту фундаментальную основу общей теории игр… Согласен, обычно правильная тактика в неизвестной ситуации – просто отмалчиваться. Правильная, но не рациональная и бесперспективная. Да и ситуация вам всем теперь известна. Поэтому рациональнее будет всё же рассказать, что знаешь, и надеяться на заслуженное послабление участи… Проще говоря, каким бы ни было поведение остальных игроков, каждый выиграет больше, если сам же их сдаст.

Наши игроки-эрудиты растерянно молчали, переваривая эту фундаментальную проблему, а меня внезапно осенило – я вдруг сразу почти всё нужное вспомнил и теперь твёрдо знал, с какой именно службой и какой такой родины имею дело. Как говорится, приходилось встречаться.

– Ладно, раз добровольно никто из вас открывать себя или товарищей не собирается, своих вы все не сдаёте… Ведь не сдаёте же? Я так и думал. Начнём тогда со стартового сканирования. – Полковник как-то недобро ухмыльнулся и бросил через плечо: – Чернов, давай сюда сканер.

Сканер являл собой ящик причудливой формы размером с баскетбольный мяч, имел две обрезиненные ручки по бокам и цветной дисплей сверху. Был он традиционно, как я понимаю, для этой службы чёрного цвета и не имел никакой маркировки на корпусе. Служивый Чернов (извините, не стал там сразу уточнять его звание, сдержался на этот раз: коньяк уже постепенно выветривался) довольно шустро обошёл по периметру трижды весь наш стол, на пару минут зависая над каждым игроком и тихо бормоча что-то себе под нос (при этом Виталика он почему-то сканировал чуть дольше остальных), и вынес предварительный вердикт:

– Все они: у каждого что-то есть, но очень-очень слабенько. Кроме вот этого, – и указал вдруг на единственного здесь гостя, то есть на меня.

– Не понял, – поднял на него взгляд Шварц, – в каком именно смысле? Он самый сильный, что ли?

– Ну, этот просто не определяется. Совсем. Нулевой уровень.

– Точно, уверен? – переспросил полковник, а потом, обращаясь ко мне, сурово изрёк: – Что ж, тогда мы вас лично задерживать пока не будем, но всё равно придётся проехать с нами, чтобы пройти, как говорится, процедуру стирания памяти…

– А что, вы и такое уже научились делать? – оторопел я.

– Да, мы уже и не такое умеем! – ухмыльнулся этот служака, напирая на слово «уже».

«О да, что и как вы умеете вытворять, я ещё с прошлого раза хорошо помню, “гестаповцы” вы недоделанные», – сразу подумалось мне. Но спорить с ним не стал, только кивнул.

Ну, вывели нас наружу, к целой своре чёрных гелендвагенов без номеров и каких-либо надписей или опознавательных знаков на бортах и крышах. Рассаживать стали отдельно, по одному в каждую из этих брутальных «карет», подпирая с боков плечистыми бойцами в чёрной броне и масках.