Читать книгу: «В царстве пепла и скорби», страница 3

– Доверься нашему знанию, что для тебя лучше, – сказал Банри.

– Я недостойна такой чести.

– Смирение – ключ к довольству сердца, – сказала Саёка.

Довольству сердца? Да что ты знаешь о моем сердце? Оно ни разу не было довольно с тех пор, как я приехала в Хиросиму.

– Мы заметили, – продолжала Саёка. – Твое ки последние месяцы закрыто. Новый муж мог бы поднять тебе настроение.

Киёми взвесила слова Саёки и решила, что они нелепы. Она, Киёми, уже ходила этой дорогой, волею обстоятельств вступив в брак без любви из-за своего неверного поведения. Сколько еще ей расплачиваться за эту ошибку – не посчитаться с голосом собственного сердца?

Она вспомнила пьяного англичанина, который на танцах в Нити-Бэй просил ее выйти за него замуж. Люди запада совсем не ценят долг или обязанности, но их сердца легко поддаются эмоции любви. Почему же ее собственный народ должен лишать отношения радости? Должно быть в жизни что-то еще, кроме как рожать сыновей и подобострастничать перед свекровями.

– А вдруг с нами что-нибудь случится? – спросил Банри. – Если у тебя будет муж, ты и Ай сможете остаться здесь, у вас будет защита.

– В городе остались только старики.

– Есть и люди помоложе, – возразила Саёка.

– Ничто из этого чести вашей семье не принесет.

Банри выпрямился, лицо у него покраснело.

– Пять худших пороков, поражающих женский ум, это непокорность, недовольство, злословие, ревность и глупость. И худший из них – это глупость. Избавиться от них женщина может путем самоанализа и самонаказания.

Киёми поглядела на Банри, сощурившись:

– Вы считаете, что я веду себя глупо?

– Хай, – ответила Саёка.

Банри вытащил из пачки последнюю сигарету «кинси», прикурил от спички, сделал три затяжки и выпустил клуб серого дыма.

– Самое больше несчастье – то, что случилось с Дзиканом. Он мог бы быть тебе хорошим мужем.

Киёми помнила Дзикана неловким любовником, которого больше интересовали азартные игры и пьянство, чем жена. До того как организовали их брак, Дзикан проиграл приличную часть семейного состояния. Если бы ее тетя и дядя знали истинное финансовое состояние семьи Осиро, они бы никогда не согласились на эту партию – предпочли бы ей любой скандал.

– Киёми, ты должна помнить свое место в нашей семье.

Она посмотрела прямо Банри в глаза – ужасная грубость, которая его смутила, потому что он не выдерживал взгляда глаза в глаза:

– Я – мибодзин. Вы себе представляете, насколько трудно для овдовевшей на войне выйти замуж? И мне двадцать восемь. Захочет ли хоть какой-нибудь достойный мужчина такую старую жену?

Банри потер подбородок:

– Хай. Ты стара для невесты.

Саёка отмела эти возражения энергичным жестом руки.

– Ну вот и займемся этим. Найдем хорошую накодо. Сваху, которая поймет, что нам нужно. – Она огладила свое кимоно. – Твоя карма и твоя тень тебя никогда не покинут, Киёми.

Киёми вспомнила эту старую поговорку, подумав про накодо, выбирающую для нее мужа. Радости и горести всей жизни зависят от какой-то чужой женщины.

– Приношу свои извинения, если я вас оскорбила. Вы очень озабочены тем, что для меня лучше.

– Лучше помни о послушании.

Киёми прикусила язык, чтобы удержаться от ответа. Встав с пола, она поклонилась свекрам:

– Если позволите, я пойду мыть посуду.

– Хай. Иди мыть посуду, – сказал Банри. – Потом еще об этом поговорим.

Киёми вышла в кухню размеренными шагами, не выдающими ее чувств. Там она вцепилась в край раковины так, что пальцы побелели. Помни о послушании, говорит она мне. Забудешь тут, когда тебе каждый день напоминают.

Закончив на кухне, Киёми остаток вечера провела, протирая все деревянные поверхности в доме. Ай следила за ней взглядом, полным сочувствия, и Киёми больно было думать, что дочь уже столько знает о жизненных горестях.

Когда все дерево было протерто, Киёми принесла футоны и повернулась к Банри:

– Мы с Ай пойдем спать.

– Тогда доброй ночи.

– Идем, Ай, – сказала Киёми, и они вышли в соседнюю комнату. Киёми закрыла сёдзи. Скользящая бумажная дверь не особо обеспечивала уединение.

Киёми залезла под одеяло своего футона и повернулась к Ай.

– Мама, а что такое…

Киёми приложила палец к губам дочери и показала на сёдзи.

– Надо говорить шепотом.

Ай кивнула, и Киёми убрала палец.

– Мама, вы хотите нового мужа?

Киёми погладила девочку по щеке, теплой как солнышко и мягкой, как пух. Она вспомнила, как первый раз увидела ее в роддоме и возблагодарила судьбу за то, что это девочка. Если бы она родила мальчика, семья Ито объявила бы дитя своим наследником и забрала бы у матери. Но никто и ничто не заберет у нее Ай. Никогда.

Ай придвинулась ближе.

– У вас грустный вид, мама.

– Лицо – зеркало души.

– Значит, вам грустно?

– Ты знаешь такое слово – амаэ?

– И что оно значит, мама?

– Солнце не может сдержать дождь, а если бы даже могло, то не стало бы. А знаешь почему? Потому что рису, чтобы вырасти, нужно и солнце, и дождь. Люди в этом смысле – как рис.

Ай оттопырила нижнюю губу, задумавшись над этими загадочными словами.

– Есть разница между желанием и реальностью, – продолжала Киёми. – Мы мечтаем о любви. Реальность этой мечте не соответствует. Я выйду замуж, потому что твои бабушка и дедушка решили, что я должна выйти замуж, что это мой долг. Они дали нам с тобой дом и не будут возражать, чтобы мы здесь жили. Ты окончишь школу и станешь умной девочкой. Умнее меня.

– Но вы же учились в колледже, мама.

– Хай. Три года. И я бы его окончила, если бы я не…

– Не что, мама?

Киёми изобразила улыбку.

– Ничего. Постарайся заснуть. Утром у нас много дел.

Ай положила голову на подушку поближе к Киёми.

– Доброй ночи, мама. Я вас люблю.

– И я тебя. Спи, малышка.

Киёми закрыла глаза. Вдохнула аромат кожи Ай, напомнивший ей теплый пирожок тайяки с шоколадным кремом. Киёми вздохнула. Представлять себе будущее, пока бушует война, было глупо, но она все равно чувствовала, как ее переполняют мысли. Она жаждала любви – не меньше всякого другого, и представляла себе, как проживает жизнь с мужчиной, который стоит того, чтобы о нем мечтать. Саёка сказала бы, что эти идеи – мысли ребенка, а она, Киёми, должна смиренно принимать свое место в этом мире. Киёми же этот мир и свое место в нем ненавидела. Если бы не Ай, от нее бы уже давно остались только воспоминания.

Сёдзи отъехало в сторону, и в проеме показался Банри с большими от страха глазами.

– По радио сказали, что американские бомбардировщики идут от канала Бунго в сторону Хиросимской бухты. Поторопись, пожалуйста.

Киёми встряхнула Ай за плечо:

– Ай, нужно идти в бомбоубежище.

Ай застонала, веки ее задрожали и раскрылись.

– Я так устала.

– Я знаю, мы все устали. Теперь пойдем.

Она помогла дочери встать. Рука в руке они поспешили в кухню, где ждали Банри и Саёка. На улице выли сирены воздушной тревоги.

Убежище представляло собой яму в глинобитном полу кухни глубиной в метр. Банри приделал стальную плиту к той стене, где были изголовья, чтобы она не обвалилась. Спустившись в яму, он протянул руку Саёке. Следом пошла Ай, за ней Киёми. В яме они заснули, лежа на боку, прижатые друг к другу. Саёка опустила руку на плечо Ай, и Киёми потребовалось все ее самообладание, чтобы эту руку не сбросить.

Очень скоро температура в тесном пространстве стала повышаться. Банри, Саёка и Ай задремали, но Киёми никак не могла сбросить напряжение. На шее сзади выступил пот, от голода крутило живот. Мышцы горели после тяжелого трудового дня.

Когда Киёми оказалась в убежище первый раз, ей мерещилось, что это могила. Из земли выползали черви и ползали по шее. Они пожирали Киёми изнутри. Сейчас, когда становилось жарко и за стенами выли сирены, она подумала про того летчика. Он падал с неба, не издавая ни звука – храбр для американца. Ей вспоминался контур его лица, цвет кожи, полузакрытые глаза, глядящие на мир и не видящие ничего.

Ее обдало холодом, и она поняла, что юрэй вернулся и вошел в эту могилу живых.

Уйди, преследуй кого-нибудь другого. Немедленно, а то я тебя прогоню.

Глава седьмая

Мика сидел на кухонном полу, глядя на лежащую в яме семью.

Как можно спать под такой ор сирен воздушной тревоги? Он выдохнул. И почему он продолжает дышать, почему чувствует усталость? Это происходит с каждым, кто умирает? Все ощущения сохранились, но он знал, что мертв. Направившись за этой женщиной, он сперва не чувствовал ног, но потом вернулось ощущение твердой почвы. В окнах он не отражался. Ветер пролетал сквозь него, как сквозь дым, но если тронуть рукой грудь, она ощущалась твердо. Все вокруг казалось чуть резче, чуть живее, зелень дальних холмов гуще, синева неба – глубже. Он застрял в междумирье, и это наполняло его досадой и гневом. Где полное чудес небо, которое обещал отец Ольсон? Сверкающие ангелы с красивой музыкой? Личная встреча с Иисусом? Почему мать, брат и бабка с дедом его не встречают?

Любопытство открывало ему глаза на окружающий мир. Отделенность от этого мира вызывала подступающие слезы.

Он вспомнил, как падал с неба без парашюта, но удара об землю не было. Был лес. Деревья вырывались из земли и парили в небе, а он летел с ними. Это все было на самом деле? И потом он оказался здесь – в Хиросиме. В стране врагов.

Женщина. Завод.

Воспоминания возвращались кусочками, лоскутами, перепутанные, беспорядочные. Увидев, как женщина стоит над ним, Мика почувствовал, что между ними есть контакт. Ее выдала то ли жалость в глазах, то ли мысль, что она видит не только его мертвое тело, а человека, который живет невидимой жизнью. Он прошел за ней на завод. Большой завод «Тойо Кёгё», где производили детали для самолетов и винтовок – он узнал его по фотографиям воздушной разведки. Сперва звуки были невыносимо громкими – лязг и гул машин, голоса рабочих, эхом отдающиеся в голове. Но с течением дня звуки смягчились, гудение прекратилось. Он держался рядом с этой женщиной. Она все время ходила с опущенной головой, даже за обедом. Тело ее обвисало все сильнее, и к концу дня казалось, что она вот-вот растечется по полу.

Когда она ушла с завода, он последовал за ней в трамвай, и там она говорила с какой-то студенткой. И почему ему непонятна их речь? Разве не должен здешний язык быть универсальным? И где это – здесь? Он явно не принадлежал той же грани существования, что живые.

Следом за женщиной он оказался у школы, где она встретила девочку. Они вместе пошли переулками – узкими, как дверь в гараже у его родителей там, на родине. Дома из серого дерева с острыми крышами, крытыми темной плиткой, стояли в считанных дюймах друг от друга. Он вспомнил широкие улицы Беллингэма, светлые дома с большими огороженными палисадниками, высокие деревья, затеняющие газоны. А здесь он не видел ничего зеленого.

Очень мало людей шли по улицам и переулкам, и все они брели, опустив головы. Мрачная атмосфера навевала такую подавленность, какую ему никогда не приходилось испытывать на родине даже под тяжелым зимним небом. Дойдя вслед за женщиной до ее жилища, он уже был уверен, что его послали в ад.

Они миновали скрипучую боковую калитку и вошли во двор. По сравнению с узкими улицами и скученными домами двор показался огромным. В глубине его был декоративный сад с ивой над прудом. У поверхности пруда резвились рыбки, оранжевые и белые.

Темнота заполняла углы, накрывала потолочные балки дома. Темные шторы закрывали ширмы, образующие внешние стены – очевидно, они служили для затемнения. Если бомбардир не видит цели, он не может ее поразить. Но радар «Б-29» давал бомбардиру возможность определить координаты без визуального наблюдения. Джапы могут хоть весь город закутать в черное, но толку им с того не будет. Если генерал Лемей захочет сжечь город, город сгорит.

Женщина и ее дочь зашли в другую комнату, где их ждали два жильца постарше – мужчина и женщина. Это ее родители? Мика вспомнил лекции по японским обычаям в Вестерн-колледже. Что говорил преподаватель? Японские женщины, выходя замуж, переходят в семью мужа. Да, понятно. Это ее свекор и свекровь.

Мебели в комнатах не было. Странно это. В доме его детства все комнаты были набиты мебелью.

У мужчины был вид достойный. Одет он был как большинство людей, которых Мика видел на улицах: рубашка и брюки цвета хаки. Голова его будто была взята от тела побольше. В нем ощущалась физическая сила, но кожа у него была посеревшая, как от скрытого недуга. На женщине было кимоно без украшений, обернутое вокруг тонкой талии. Черные волосы заколоты вверх, открывая длинную шею. Лицо ее сморщилось в оскале, направленном на вошедшую.

Родственники приветствовали друг друга в чопорном официальном стиле. Никаких объятий или поцелуев, улыбки только для ребенка.

Ему это поведение показалось странным. На родине, в штате Вашингтон, был бы обмен теплыми приветствиями с объятиями, поцелуями, смехом.

Свекровь что-то сказала женщине, и та прошла вглубь дома, в комнатку с деревянным полом и панелями стен. Зажгла огонь в медном ящике под деревянной ванной. От воды пошел пар, оседая капельками на потолке и стенах.

Мика оставался в гостиной, пока свекры купались, но последовал в ванную за женщиной. Было чувство, что подглядывать нехорошо, но потребность наблюдать за ней пересилила это ощущение. Женщина взяла бритву и стала брить лицо. Странно. Потом она сняла шарф, вытащила булавку из волос, распустив их. Длинные иссиня-черные волосы упали на изящные плечи. Женщина сбросила одежду, и у Мики отвисла челюсть, когда он увидел ее всю. Красота женщины поразила его, как когда-то поразил восход солнца над горой Бейкер. У нее была кожа цвета пергамента, безупречная, если не считать маленькой родинки на левой груди. Стройная шея вызывала в памяти «Клео де Мерод» работы Бенлиуре. Взгляд Мики сместился на пятно темных волос между ее ногами. Так хотелось до нее дотронуться, что заныли пальцы.

Женщины всегда были для него загадкой. Дома, в Беллингэме, у него было много попыток общения с женщинами, но все они кончались одинаково – в одиночестве под луной. «Ты им не давай тебя напугать», – говорил старший брат Ливай. Мика знал, что придет день, и он преодолеет свой страх, и это случилось в первый раз с туземной красоткой на Сайпане. Больше женщины не казались ему таинственными, но по-прежнему пугали его.

Женщина села на табурет и погрузила ковш в бассейн с водой. Полила себе на голову, дала воде стечь. Промыв волосы, она стала мыть тело. Грязь и пыль скатывались черными катышками. И вот тут он заметил ее глаза. Они выражали грусть, будто свидетельствовали об остром несчастье, и все же в них было ощущение тайны и преданности, и он представил себе, как идет рядом с ней по горной тропе в золотых волнах рассвета.

Когда она погрузилась в горячую воду, он заметил натянутость ее кожи, впалый живот, выступающие ребра. Она умирает с голоду, подумал он и задрожал от этой мысли. Попытался стряхнуть приступ жалости, напомнив себе, что она враг. Что ему до того, что она страдает?

Но чем больше он об этом думал, тем меньше казалась она ему врагом. В конце концов, его собственная сестра помогала строить самолеты, которые бомбят ее народ. Ее народ? Похоже, я схожу с ума.

В какой-то момент она резко обернулась, будто что-то ее встревожило, вода выплеснулась за край ванны. Женщина смотрела прямо на него вытаращенными глазами, приоткрыв рот. Она обнаружила его присутствие?

Она поспешно вылезла из ванны и оделась.

Когда женщина повела купаться свою дочь, Мика остался в гостиной до их возвращения, потом пошел за женщиной в кухню. Но тут, в отличие от всех кухонь, которые он видал, не было холодильника, плиты или печи. Дым выходил через отверстие в потолке, балки покрыла черная сажа. Пол был земляной, с выкопанной посередине ямой глубиной фута в четыре. Стоя над ней, Мика чесал в затылке, пытаясь сообразить, зачем она нужна.

Женщина приготовила ужин на углях и решетке и подала его на маленьких лакированных подносах. Такого скудного рациона было мало даже для ребенка, не говоря уже о взрослом.

После еды семья собралась поговорить. Первым заговорил старик. То, что он сказал, было для молодой женщины серьезным ударом, у нее отвисла челюсть, задрожали лежащие на коленях руки. Когда разговор закончился, она поднялась с подушки, где были вышиты распустившиеся цветы, и пошла прибирать дом. Она вытирала ящики и поручни, в длинном коридоре вымыла деревянный пол. Во время работы ее лицо не покидало выражение суровой решимости.

В конце коридора стояла приставная лестница. Мика поднялся за женщиной в кладовую. У стены лежало странное собрание предметов. Бумажные зонтики, веера, фаянсовые миски, лакированный Будда, пачка бамбуковых ковриков.

Женщина подняла рогожу на одной из балок, потом опустилась на пол. Она наклонилась так, что голова ее лишь немного выступала над заострившимися лопатками. Глаза ее стали влажными, будто она плачет, потом она сделала глубокий вдох и поднялась с пола. Когда она закончила работу, на лбу у нее выступил пот.

Когда женщина спустилась вниз, старшая родственница глянула на нее с довольным блеском в глазах.

Потом они задвинули ширму, разделяющую гостиную, и старшие члены семьи легли с одной стороны, а женщина и ее дочь – с другой. На полу расстелили тяжелые одеяла поверх матов, покрывающих пол. Пошептавшись, молодая женщина и ее дочь закрыли глаза, и дочь придвинулась головой к матери. Трогательность этого момента подействовала на Мику странно: он вспомнил налеты с зажигательными бомбами, которые он бросал на другие японские города.

Он сел в дальний угол. Тело ощущалось тяжелым, будто в жилах тек цемент, а не кровь. Может, если заснуть, то проснется он на небесах, со своими родными. Но что, если он не заслужил небес? Если его карают за то, что он делал на войне? Надо перестать думать о них как о людях, напомнил он себе. Они враги.

Но трудно было увидеть врага в этой маленькой девочке.

Когда женщина и ее дочь уже заснули, вдруг распахнулась ширма, и вошел пожилой мужчина. Он заговорил быстрым голосом, и от его слов, что бы они ни значили, женщина вскочила. Она разбудила девочку, и они все двинулись в кухню. Завыли в тихой ночи сирены воздушной тревоги, прорываясь через бумажные ширмы, окружающие дом. Может быть, Лемей выбрал эту ночь для разрушения Хиросимы?

Люди один за другим спустились в яму в полу. Мика представить себе не мог, что они поместятся в этой тесноте. Нависая над дырой, он смотрел на них. Сирены продолжали выть, и семья как-то постепенно заснула. Все, кроме женщины. Она не спала, а смотрела прямо на него, будто знала, что он здесь.

Глава восьмая

Младшая женщина проснулась перед рассветом. Вылезла из дыры в полу, осторожно, чтобы не разбудить остальных. Лицо у нее осунулось, под глазами повисли бледные мешки. Что не удивительно: сирены воздушной тревоги выли почти всю ночь.

Женщина потерла усталые глаза – длинными и изящными, как у пианистки, пальцами. Мика вспомнил, как мать играла «Зеленые рукава» на пианино в гостиной. Она повторяла мелодию снова и снова, музыка уносилась вверх по лестнице к нему в спальню, и он зажимал уши подушкой, чтобы она не мешала спать. Что угодно отдал бы он сейчас, чтобы снова услышать «Зеленые рукава».

Женщина на цыпочках пошла в гостиную – точными рассчитанными движениями. В доме стояла тишина, только щебетали птицы в гнездах. В ванной комнате женщина обтерлась мокрым полотенцем. В какой-то момент она обернулась к нему, уронив бритву на пол. Посмотрела прямо на него, потом еще раз, и он не сомневался, что она ощутила его присутствие.

Женщина переоделась в мешковатую рабочую одежду, заколола волосы вверх и покрыла шарфом. Но он слишком хорошо ее рассмотрел, чтобы его могла обмануть эта уродливая маскировка. Пусть она придает себе невзрачный вид, но под этой тщательно сделанной маской скрывается женщина такой красоты, какой он в жизни не видел.

Когда она вышла из ванной, Мика думал, что она вернется в кухню, но она полезла наверх, в кладовую. В зарешеченные окна пробивался свет, делая комнату светло-серой. Здесь пахло как в пыльном багажном отсеке парохода, открытом впервые за многие годы.

Женщина преклонила колени перед двумя алтарями. Один был высотой футов пять и покрыт черной и золотой эмалью, другой поменьше, из необработанного дерева, потемневший от времени. Женщина спичкой подожгла благовония на высоком алтаре, сложила вместе ладони и склонила голову.

На портретах, перед которыми она молилась, были изображены японцы в военной форме. Мика дал им на глаз лет тридцать. У человека слева было лунообразное лицо и острый сосредоточенный взгляд. У второго лицо было худое, и на подбородке выделялся белый шрам.

Вернувшись вниз, женщина открыла дом. Отъехали со щелчком ширмы, и внутрь полился солнечный свет. Женщина вернулась в кухню и встала над ямой, глядя на спящую дочь. Опустившись на колени, она потрясла девочку за плечо и что-то ей тихо сказала. Остальные члены семьи тоже зашевелились, просыпаясь.

Приготовив на всех завтрак, женщина собрала две коробочки с обедом. Когда дочь доела свою порцию, женщина помогла ребенку одеться и убрать волосы. Дочь дважды обняла мать, и Мике это показалось трогательным. Потом мать и дочь собрали все постели и повесили их на перилах веранды. Когда они ушли внутрь, он остался снаружи. С юга донесся рокот, а за ним – громкий треск. Мике он напомнил о лесорубах, валящих гигантские сосны. Вдали над черепичными крышами поднималась желтая дымка. Такая же, какую он заметил накануне.

Женщина с девочкой вышли из дома. Девочка зевнула, и это заставило зевнуть и мать. С осунувшимися от усталости лицами они двинулись к калитке. Сперва Мика держался поодаль, потом вспомнил, что он для них невидим.

Когда женщина с девочкой вышли, движения в улицах и переулках почти не было, но постепенно там появлялось все больше людей. В основном женщин, одетых в одинаковые уродливые рабочие штаны. А где же разноцветные кимоно, которые он видел на фотографиях? Где элегантные дамы, волосы у которых распущены вдоль грациозных шей, на головах сооружены сложные прически, а бледную кожу защищают от солнца бумажные зонтики?

Женщина с дочерью останавливались несколько раз – приветствовать кого-то поклоном и улыбкой.

Дойдя до школы, женщина с усилием отпустила дочь, не отрывая взгляда от ее лица. Выражение муки на лице женщины напомнило Мике лица его родителей, когда они провожали его на войну.

В трамвае по дороге на завод женщина держала голову склоненной, только пару раз взглянув в проход, где стоял Мика. В Беллингэме он много раз ездил на трамвае, но здесь в нем царила какая-то гнетущая атмосфера. Пассажиры сутулились, глядя в пол. Он понимал их тревожность: в их империи горел город за городом. Станет ли следующей Хиросима?

На заводе женщина работала на токарном станке, который с высоким металлическим визгом сверлил стволы винтовок. Через какое-то время Мике надоело стоять на месте, и он решил осмотреть город. Выйдя наружу, он прищурился от яркого солнца, лицом почувствовав влагу окружающего его воздуха. На юго-западе ширился вверх от города желтый туман, пятная синее небо. Он оглянулся на обширную территорию завода. Почему это предприятие не было среди целей бомбежки с остальными частями Хиросимы? Все крупные наступления императорской армии начинались с погрузки войск из гавани Удзина, а сообщения, что Вторая армия Императора перенесла свой штаб в Хиросиму, давно уже циркулировали среди летных экипажей на Сайпане. Отчего верховное командование не прикажет атаковать город?

Мика спустился к реке, где на берегу сидел старый рыбак. Воздух нес запах соли и чего-то гниющего, вроде высыхающих водорослей. Вдали на горизонте высились контуры зданий, но здесь, вдали от сердца города, держалась тишина.

Оставив рыбака, Мика двинулся к гавани. Вода Внутреннего моря манила солнечной рябью. Там, где сливались река и море, парили на ветру черноголовые чайки. Над чайками чертила круги скопа, травянистую береговую линию патрулировал зеленовато-синий зимородок. Волны шлепались о берег, пенились возле ботинок Мики. Вдали, похожие на низкие облачка, виднелись два белых паруса. Темнокожие люди выгребали на лодках к открытой воде. Рыбаки.

Мика вспомнил последний выход на троллере дедушки Финна за семь месяцев до того, как разразилась война. Он только что закончил Вестерн-колледж, мечтал отдохнуть на каникулах и потом искать работу учителя. Ливай подумывал о переезде с семьей в Сиэтл, и братья знали, что это, быть может, последнее их совместное серьезное приключение.

Изначально предполагалось направиться на юг, в теплые калифорнийские воды, но когда дошли до мыса Флэттери, дедушка вдруг передумал, как часто поступают капитаны троллеров, и двинулся на север, к Внутреннему проходу Британской Колумбии.

– У Порта Александра чавыча просто кишит, – убежденно говорил он. И не им, соплякам, было сомневаться в правоте человека с шестидесятилетним опытом. Так что, пройдя через пролив Диксона в Аляскинский залив, они свернули к Порту Александра.

Утром четвертого дня их приветствовали тяжелые тучи цвета речных камней. Дедушка Финн принес к себе на мостик кружку кофе и твердый сухарь. С обветренным лицом и развевающейся из-под зюйдвестки серебряной гривой он был похож на викинга, идущего в набег.

Отпив глоток – пар заклубился вокруг ястребиного носа, – он заорал так, будто обращался к полному залу:

– Рыбаку мало знать только поверхность моря. Он еще должен понимать, что под ней. Скалы, готовые тебе днище распороть, подводные рифы, затонувшие коряги. Он знает этот скрытый ландшафт, как фермер знает свое поле. – Глотнув еще кофе, он добавил: – Жалко мне бедолаг, что ходят на работу с девяти до шести. Уж лучше целый день рыбачить под ледяным дождем, чем тот же день просидеть в конторе.

Влажный воздух нес запах древних мест, тайных пещер и входов, куда заглядывали воины тлинкитов, пока не пришли русские с пушками и оспой. Ожил, встряхнувшись, двигатель троллера, зарокотал горловым звуком, и дедушка Финн направил судно в бухту. Тут же его окружили морские птицы: черные белобрюхие буревестники и коричневые трубконосы, оседлавшие течение и орущие в предвкушении пира на выброшенных рыбьих внутренностях.

Мика и Ливай взялись за работу, опуская удилища и оставляя концы лесок в кокпите. Когда леску проводили через прищепку, к ней прицепляли свинцовое грузило, называемое пушечным ядром. Сперва опускали самые легкие грузила, потом двадцатипятифунтовые на основных лесках, потом цепляли поводцы с блеснами и наживкой. После выхода легких грузил начинали идти пятидесятифунтовые.

Установив сигнальные линии, Мика с братом устроились возле главного люка ждать дрожания удилищ, которое означало поклевку. Конденсированная влага жемчугом оседала на фальшборте. Стадо перелетных гусей разрезало небо, и их гоготанье эхом отдавалось в утренней тишине. Троллер шел на запад в низком тумане, укрывшим воду саваном, и казалось, что судно летит. Ливай усмехнулся, щелчком выбил из пачки сигарету.

– Вот это жизнь, да, братец?

Мика попытался прогнать это воспоминание, опустив руку в теплую воду Хиросимской бухты. Ему хотелось, чтобы Ливай оказался тут и было с кем поговорить. Хотелось домой, купаться в великолепии восхода на Водопадах, плавать в ледяной воде озера Уотком, бродить по центральным улицам Беллингэма, а больше всего – еще раз увидеть отца. Глядя на безмятежную бухту, Мика вздохнул.

– Да, это жизнь, Ливай. Мы оба мертвы, и ты бог знает где. А я – что я могу сказать? Вот что я получил за желание посмотреть Японию после войны. Могу ее смотреть сейчас сколько влезет.