Читать книгу: «Ветер знает мое имя», страница 3

Самый стойкий образ прошлого, который останется в памяти Самуила Адлера нерушимым до самой старости, сохранил эти последние отчаянные объятия и то, как мать, вся в слезах, опираясь на крепкую руку старого полковника Фолькера, махала платочком вслед уходящему поезду. В тот день кончилось детство Самуила.

Самуил

Лондон, 1938–1958 годы

Путь от Австрии до Англии длился три дня, и маленькому Самуилу они показались вечностью. Сначала волонтерки развлекали детей, они пели песни, но с каждым часом их все больше одолевали усталость и страх. Малыши плакали, звали родителей. На второй день почти все спали, скорчившись на жестких деревянных креслах или растянувшись на полу, но Самуил так и сидел неподвижно, вцепившись в свою скрипку, повторяя про себя мерное «тра-та-та» вагонных колес, грохочущих по рельсам. Поезд часто останавливался, солдаты, грозно жестикулируя, обыскивали вагоны, но холодная, властная манера госпожи Висмюллер-Мейер их останавливала. Наконец дождливым вечером они прибыли в темный и холодный голландский порт, строем вышли из поезда и, понурившись, обессилев, взошли на паром. Темная, цвета нефти вода вздымалась волнами, и многие дети, никогда не видевшие моря, расплакались от страха. Самуила укачало, он блевал, перегнувшись через перила так низко, что брызги соленой воды попадали в лицо.

В Англии их ждали семьи, согласившиеся приютить у себя маленьких беженцев; у каждого из принимающих была на груди табличка. Самуила встретили две женщины, мать и дочь; они просили девочку, достаточно взрослую, чтобы помогать по хозяйству, и долго препирались с волонтерами, пока мальчик ждал, прислонившись к стене, с чемоданчиком и скрипкой, в испачканном рвотой пальтишке. У этих женщин он пробыл недолго. Обе работали на фабрике, где шили военную форму, и, хотя их разделяло больше двадцати лет, казались двойняшками: обе говорили напыщенно, туго накручивали волосы на бигуди, носили мужскую обувь; у обеих воняло изо рта. Они жили в высоком, узком доме, битком набитом фарфоровыми фигурками, часами с кукушкой, искусственными цветами, салфетками, связанными крючком, и прочими предметами сомнительного вкуса и пользы; все это было расставлено, развешено и расстелено в ненарушимом порядке. Самуилу было запрещено что-либо трогать. Женщины были очень строгие, вечно в дурном настроении; вся их жизнь подчинялась бесчисленным правилам: они считали каждый кусок сахара и определяли, кому куда садиться и в какое время. Они не знали ни слова по-немецки, а мальчик по-английски не говорил, и это раздражало их еще больше. Кроме того, Самуил часами сидел в углу на корточках и молчал, а по ночам писался в постель. Когда волосы у него стали выпадать целыми прядями, его обрили наголо.

Скоро стало очевидно, что это место Самуилу не подходит, и его передали в другую семью, потом в третью, в четвертую; ни в одной этот болезненный, угрюмый беженец долго не задерживался. В конце года его поместили в сиротский приют на окраине Лондона, в красивой сельской местности, среди лугов и лесов. В таком буколическом окружении ужасающее каменное здание, служившее госпиталем во время Первой мировой войны, оскорбляло взор. Приют предназначался для детей постарше Самуила, и порядки там были строже, чем в военном лагере. Мальчикам предоставлялась дощатая кровать с тоненьким тюфячком; они питались рисом и овощами, как почти все в те военные времена; учились в залах, промерзающих зимой и невыносимо душных летом, и много занимались спортом, ибо стране было нужно молодое поколение, сильное духом и телом. Детские ссоры было принято завершать на ринге, в боксерских перчатках, проступки карались ударами розги по заду, трусость считалась худшим из пороков. Вначале Самуила освобождали от тренировок и наказаний, поскольку он был астматиком и к тому же много младше остальных воспитанников, но вскоре его лишили этих привилегий.

Все это время мальчик не расставался со скрипкой, но поскольку ему не разрешали играть, сочинял мелодии тайком и проигрывал про себя, в ночной тишине. Не расставался он и с боевой наградой, которую полковник Фолькер прикрепил к лацкану его пальто перед отъездом. Чтобы не потерять медаль, Самуил пришпилил ее к подкладке внутри футляра с инструментом. Он убедился, что медаль волшебная, в точности как и говорил полковник: достаточно было ее потереть, чтобы победить страх. Самуил берег медаль как зеницу ока, ведь полковник дал ему свой талисман на время, и когда-нибудь его нужно будет вернуть.

В Англии народ призывали к оптимизму, верили в победу, хотя война требовала колоссальных жертв – лилась кровь, истощались ресурсы. Немецкие бомбардировки, унесшие жизни сорока тысяч мирных жителей и превратившие целые кварталы в пепел, прекратились, не достигнув поставленной цели – запугать население и заставить правительство сдаться. Едва удалялись вражеские самолеты и звучали сирены, оповещая о конце бомбежки, люди выходили из убежищ, стряхивали с одежды пыль, изображая спокойствие, которого в глубине души никто не ощущал, и включались в работу: тушили пожары, искали выживших среди развалин. Все выдавалось по карточкам, еда была скудная, не хватало топлива для машин, да и для обогрева зимой, госпитали были переполнены, а на улицах встречались солдаты с ампутированными конечностями и голодные дети. Люди старались сохранять достоинство и держать себя в руках. Прославленный британский флегматизм помогал и к опасности, и к многочисленным невзгодам относиться с иронией, будто все это происходит в другом измерении. «Сохраняй спокойствие и иди вперед» – таков был самый распространенный девиз.

* * *

В 1942 году Самуил заболел воспалением легких. Лежа на железной больничной койке, одной из десятка, что рядами стояли в палате, он боролся за каждый вдох, то горя в лихорадке, то дрожа от ледяных сквозняков. В какой-то момент мальчик почувствовал, что умирает, и решил предупредить родителей. До этого он несколько раз писал им, но не получал ответа; только два коротких письма пришли от матери в первый год его изгнания. В краткие минуты просветления Самуил с большим трудом нацарапал послание родителям на листке из тетради. Помочь ему никто бы не смог, поскольку писал он по-немецки.

Дорогие мама и папа!

Я заболел. Предупреждаю вас: вдруг вы станете искать меня в школе и не найдете. Больница очень большая, ее здесь все знают. Иногда я как будто взлетаю и вижу самого себя, как я лежу на кровати. Неизвестно, умру я или нет, но на всякий случай оставляю вам мою скрипку на память. Еще хочу попросить, чтобы вы вернули медаль господину, который живет на третьем этаже. Медаль внутри футляра со скрипкой. Простите, что наделал ошибок, я почти разучился писать по-немецки. Ваш сын Самуил.

На конверте он вывел адрес: «Герру Рудольфу Адлеру и фрау Адлер, Вена, Австрия» и попросил медсестру отнести его на почту. Понимая, что письмо никогда не дойдет до адресата, добрая женщина отдала его Люку Эвансу: только он и его жена навещали мальчика.

Люк и Лидия Эванс, квакеры, много лет работали в зонах военных конфликтов и спасали детей. Они делали это во время Гражданской войны в Испании, потом в Европе, сотрудничая с еврейскими организациями. Самуилу они казались дряхлыми стариками, но им едва перевалило за сорок. Чувство, соединявшее их, было настолько сильным, что с годами они все больше становились друг на друга похожи: пара близнецов, невысоких, худеньких, с соломенными волосами и в круглых очочках.

У Лидии начиналась болезнь Паркинсона, со временем ей угрожала почти полная неподвижность, но в ту пору недуг еще не был заметен. Однако супругам пришлось оставить работу на местах сражений и вернуться в Англию, где они принялись помогать таким детям, как Самуил. У Эвансов не было своих детей, и они привязались к этому мальчику, такому умному и болезненно чувствительному. Из больницы, где он провел несколько недель, они забрали Самуила к себе домой. Он не вернулся в приют – нашел домашний очаг, в котором так нуждался.

Эвансы стали его семьей. Они отдали Самуила в квакерский интернат, но выходные и каникулы мальчик проводил с приемными родителями. Зная о его происхождении, Эвансы озаботились его религиозным образованием и какое-то время посылали на уроки в синагогу, но это продлилось всего несколько месяцев. Самуил не чувствовал себя членом общины, и, несмотря на старания раввина, религия его не заинтересовала. Христианство его тоже не привлекало, однако школа, куда он ходил, была в этом смысле либеральной, и никто не требовал от него перехода в новую веру. Он разделял ценности квакеров: простота, мир, правда, терпимость, могучая сила тишины. Эти черты прекрасно сочетались с его характером.

Эвансы и школа подарили мальчику стабильность; приступы астмы и ночные кошмары посещали его все реже, и облысение, которым он страдал все эти годы, прошло само собой. Проплешины исчезли, Самуил оброс целой гривой густых кудрей, и с той поры это стало самой заметной чертой в его внешности. Он любил учиться и играл в регби, поэтому влился в коллектив, хотя и не завел друзей. До конца жизни он не участвовал ни в каких командных играх, кроме регби: во-первых, занятия спортом были обязательны, а во-вторых, толкаясь, делая подсечки и кувыркаясь в пыли, он преодолевал комплексы и вымещал на противниках свои обиды. В отрочестве Самуил выделился из среды сверстников, поскольку наконец снова получил возможность играть на скрипке и поступил в школьный оркестр. Он слишком долго не практиковался, и, хотя его любовь к музыке осталась неизменной, он уже не был прежним маленьким виртуозом.

* * *

Самуилу было двенадцать лет, когда в мае 1945 года закончилась война. На всю жизнь он запомнит праздничный звон колоколов, ликование на улицах, в домах, в школе, повсюду: объятия, радостные крики, смех. Когда страсти улеглись, Европа подсчитала, чего стоила эта кровавая победа: разрушенные города, выжженная земля, концентрационные лагеря, где нацисты уничтожили двенадцать миллионов человек, половина из которых были евреями; массовые расправы, неисчислимые жертвы, беженцы, ищущие, где приклонить голову и отдохнуть. А вдруг, думал Самуил, среди них и его родители? Может быть, его ищут; может быть, они явятся в школу о нем спрашивать, а увидев, не узнают; зато он-то их узнает по фотографии, приклеенной внутри футляра для скрипки, рядом с медалью полковника Фолькера. Детскую скрипку мальчику уже заменили, но эти реликвии следовали за ним повсюду. Вряд ли родители сильно изменились за шесть лет разлуки. На фотографии отец был в очках, с усами, у него было серьезное лицо; зато мать улыбалась искренне и открыто: красивая черноглазая женщина с волнистыми волосами. На нем – темный костюм-тройка, немного старомодный, и галстук-бабочка, на ней – белая блузка, темный жакет с булавкой на лацкане и кокетливая шляпка.

Однако должно было пройти еще несколько лет, прежде чем он что-то узнал о своей семье. В 1942 году нацистские власти прибегли к «окончательному решению», как они называли истребление евреев, но детали Холокоста стали известны намного позже. Эвансы обращались в организации, которые оказывали помощь миллионам перемещенных лиц, но все их старания обнаружить Адлеров были напрасны. Они пускались на всяческие ухищрения, чтобы Самуил не увидел документальных фильмов о концентрационных лагерях, но однажды в субботу мальчик вырвался в кино, и там перед фильмом показали киножурнал, полный ужасов: груды трупов, черепа и кости; выжившие, похожие на скелеты. Напуганный Самуил отказывался думать, что там могли очутиться и его родители.

* * *

После школы полагалось пройти обязательную военную службу, но Самуил был от нее освобожден из-за астмы и травмы спины, заработанной при игре в регби. Это позволило ему получить стипендию и поступить в Королевскую академию музыки, самую старую консерваторию в Англии, основанную в 1822 году, куда попасть было очень непросто.

По одному из таинственных совпадений этот сияющий день, первый день занятий, когда Самуил приступил к систематическому изучению музыки, стал одним из самых черных дней в его жизни.

К дому Эвансов юноша шел пешком, чтобы немного остудить голову: он пребывал в такой эйфории, что казался пьяным. Пришел где-то около семи вечера, и едва переступил порог, тяжелое предчувствие обрушилось на него, будто удар кулаком в солнечное сплетение. Лидия вышла навстречу, чтобы его предупредить.

– Погоди, Сэм… – только и успела сказать она, схватив его за жилетку, но юноша рванулся вперед, не дав ей времени продолжить.

В гостиной сидела молодая женщина крепкого сложения и с такими светлыми волосами, что казалась альбиноской.

– Самуил?.. Я Хайди Штайнер. Ты помнишь меня? – заговорила она по-немецки. – Нет, конечно: где тебе помнить, ты был совсем маленький, когда мы виделись в последний раз. Я дочь Петера Штайнера.

Это имя тоже было незнакомо Самуилу. Он много лет не говорил по-немецки, но все сказанное понял. И ждал продолжения, а тяжесть в желудке не проходила, становилась сильнее. По языку он догадался, что речь пойдет о его родителях.

– Я смогла тебя найти, поскольку знала, что тебя вывезли в Англию на Kindertransport, а там записывали все данные детей. В твоей карточке значатся все семьи и приют, где ты жил до того, как тебя приняли Эвансы, и школа квакеров тоже.

Она добавила, что не смогла разыскать его раньше: прошли годы, прежде чем побежденным удалось наладить новую жизнь. Германия лежала в руинах, униженная, обнищавшая, и Австрия разделила ее судьбу.

– Вначале мы рылись в мусорных кучах, искали объедки, – рассказывала Хайди. – Голодали так, что не осталось ни собак, ни кошек, даже крыс всех переловили.

Петер Штайнер, отец Хайди, подозревал, что при нацистском режиме его свобода под угрозой; высокопоставленные друзья предупредили, что гестапо держит его под прицелом, обвиняя в симпатиях к коммунистам. Он спрятал деньги, которые в случае чего обеспечат его семью; он и не представлял себе, что поражение превратит эти банкноты в простые бумажки. Вместе со сбережениями Штайнер сохранил документ о купле-продаже клиники и квартиры Рудольфа Адлера, а также письмо, в котором объявлял, что покупка была фиктивной и законным владельцем является Адлер.

– Мне жаль, Самуил. Дом был разрушен при бомбежке, – сообщила Хайди.

Он понял, что женщина ходит вокруг да около, стараясь выиграть время. Что может значить для него какая-то собственность в Вене? Ради этого не стоило ехать так далеко.

Хайди поведала, что два ее брата, призванные в армию совсем юными, не вернулись с поля битвы. Одна сестра умерла от тифа, другая исчезла, когда русские оккупировали Австрию. Из шести детей Штайнера выжили только она и самый младший брат; осталась еще мать, но она в приюте для престарелых.

– Отца арестовали в сорок третьем году, признали коммунистом, конфисковали аптеку и наш дом. Он умер в Аушвице, – сказала Хайди.

– Соболезную, это ужасная трагедия… Но скажи: а о моих родителях что-то известно?

– То, что я должна рассказать, Самуил, очень печально, но за этим я и приехала. Нельзя жить в неизвестности – это хуже, чем скорбь… Твоего папу арестовали, когда он лежал в больнице, тяжелораненый, через два или три дня после Kristallnacht, этой подлой Хрустальной ночи… – Хайди запнулась, не зная, как продолжать.

– Прошу тебя, мне нужно знать: что с ним случилось?

– Последнее, что мы узнали: по свидетельству других узников, он умер вскоре после прибытия в Дахау от ушиба мозга.

– То есть, отправляя меня в Англию, мама не знала, что она уже вдова, – проговорил Самуил, едва сдерживая рыдания.

– Именно так.

– А мама? Что случилось с ней?

– Ей повезло не больше. Дожидаясь твоего отца, она упустила возможность эмигрировать. Ее сосед Теобальд Фолькер, отставной военный, а потом наша семья ее прятали. Сначала она жила у Фолькера, который защищал ее, пока мог, а когда он серьезно заболел, мой отец устроил ей укрытие в аптечной подсобке. Точнее, в подвале, где ей пришлось жить довольно долго. Потом эсэсовцы арестовали отца, прочесали аптеку и нашли твою маму: мы не успели ее предупредить.

– И что с ней сталось?

– Прости меня, Самуил, но я привезла тебе очень плохие вести… Ее отправили в Равенсбрюк.

– Женский концлагерь?

– Да. Там погибло больше тридцати тысяч узниц. В том числе твоя мать и твоя тетя Лия.

* * *

– Развлекайся, Сэмюэл, старайся радоваться жизни: ты должен жить за себя и за своих родителей, которые погибли раньше срока, – сказала ему однажды Лидия Эванс.

Но он всегда был не по годам серьезным, а трагическая судьба родителей надолго повергла его в молчание. Самуил не умел развлекаться, Лидия настаивала напрасно. После консерватории он поступил в Лондонский филармонический оркестр, очень престижный, хотя и основанный всего лет двадцать назад – небольшой срок для учреждения такого типа. Самуил знал, что на первый взгляд оркестр – самый яркий пример работы в команде, но на самом деле каждый музыкант – это остров. Такое положение очень подходило для его одинокой натуры.

Оркестр стал для него прибежищем, а музыка – единственным, что дарило наслаждение. С этим ничто не могло сравниться: в музыку погружаешься, как в океан, скользишь без усилия по волнам и течениям, соединяя свою скрипку с могучим хором других инструментов – их много, у каждого свой особый голос. В такие минуты прошлое стиралось из памяти, Самуил чувствовал, что распадается на части: тело исчезает, и дух, свободный, ликующий, поднимается ввысь с каждой нотой. В конце пьесы его заставал врасплох внезапный шквал аплодисментов, разом возвращавший музыканта в театральный зал. После концерта другие оркестранты отправлялись в бар пропустить рюмочку, а он шел пешком до квартиры, которую снимал в квартале, облюбованном иммигрантами с Карибских островов. Накрыв чехол скрипки пластиком, чтобы уберечь инструмент от туманов и дождей, музыкант шагал, напевая мелодии, которые только что играл. Полтора часа ходьбы по темным улицам – то был единственный род развлечения, знакомый Самуилу.

В дни, когда не было концертов, он устраивал себе долгую прогулку или катался на лодке по Темзе. Бывало, что Самуил терялся среди холмов или на реке его настигал такой плотный туман, что приходилось несколько часов искать обратную дорогу. Одинокие прогулки на свежем воздухе были как музыка: они приносили умиротворение. Музыкант часто навещал Эвансов. Друзей своего возраста он не завел и посмеивался над стараниями Лидии подыскать ему невесту. Люк тоже посмеивался:

– Оставь его, Лидия: он слишком молод, чтобы жениться.

Но, вообще-то, Самуил подозревал, что никогда не встретит женщину, которая его полюбит.

Все изменилось для него в двадцать пять лет, когда он решил во время отпуска съездить в Соединенные Штаты, планируя изучить культуру джаза: он полагал, что ничего более оригинального в западной музыке не возникало с девятнадцатого века. Самуила завораживали свобода и энергия джаза; то, как он смело принимал в себя разные стили, пересозидая себя при каждом исполнении; разнузданная творческая сила музыкантов, играющих в измененном состоянии сознания, в экстазе; гений звезд – Майлза Дэвиса, Луи Армстронга, Эллы Фицджеральд, Билли Холидей, Рэя Чарльза и многих других, чьи пластинки он слушал без конца, не в силах оторваться. Ему было необходимо услышать живой джаз, потеряться в синкопированном ритме, в меланхолии блюза, в необоримой силе инструментов, вступающих друг с другом в беседу, зовущих его за собой. А для этого нужно ехать туда, где родился джаз: в Новый Орлеан.

Летисия

Эль-Мосоте, Беркли, 1981–2000 годы

Летисия Кордеро имела гражданство и паспорт Соединенных Штатов, но, взглянув на нее, всякий бы догадался, что она происходит из других мест: кожа цвета молочной ириски, черные волосы, собранные в короткий конский хвост, индейские черты лица. Иногда ее спрашивали, не принадлежит ли она к одному из североамериканских племен: девушка говорила по-английски без акцента. Других корней в иных землях у нее не оставалось, и она пустила новые, в Калифорнии. Ее отец, Эдгар Кордеро, говорил, что в Сальвадоре живет какая-то дальняя родня, но Летисия никого не знала. Из их семьи в живых остались только она сама и отец.

Она прибыла в Соединенные Штаты, переплыв Рио-Гранде вместе с отцом, крепко в него вцепившись. Это произошло в начале января 1982 года, через двадцать четыре дня после бойни в Эль-Мосоте. Об этом она говорила очень редко. С отцом, пока тот был жив, – никогда: он спрятал свою боль в запертой шкатулке, в самом дальнем уголке памяти, считая, что только молчание сохранит эту боль в неприкосновенности. В словах воспоминания растворяются, искажаются, а он ничего не хотел забывать. Летисия тоже не упоминала об этом при американцах: в ее новой стране никто не знал, что это за Эль-Мосоте, а если бы она рассказала, что там произошло, ей бы никто не поверил. В самом деле, мало кто мог найти Сальвадор на карте, и трагедии этой страны, до которой было рукой подать, казались древней историей далеких краев. Эмигранты из Центральной Америки, на взгляд американцев, были все одинаковы: смуглые нищие люди, люди с другой планеты, неожиданно возникающие на границе с грузом своих проблем.

Из своего детства Летисия помнила немного: запах дыма от плиты, которую топили хворостом, буйную растительность, вкус молодой кукурузы, птичий хор, тортильи на завтрак, бабушкины молитвы, плач и смех братьев и сестер. Мать она никогда не забывала, хотя сохранился только один снимок: ее сфотографировали на деревенской площади, беременную первым ребенком. Эту реликвию дочь хранила в шкатулке, своем переносном алтаре, вместе с фотографиями отца, свидетельством о своем третьем браке – единственном, который что-то значил, – первым зубом своей дочери и другими священными предметами. Ярче всего из тех времен она помнила кровавую расправу, хотя и не присутствовала в деревне, когда все произошло. Эти образы Летисия собирала всю жизнь – искала и искала, стремясь понять. Так и получилось, что она как будто все видела своими глазами.

Многие поколения ее семьи жили в сальвадорской деревеньке Эль-Мосоте: двадцать с чем-то хижин, церквушка, дом священника и школа. Их лачуга, как и все прочие, была дощатая, с земляным полом, – две комнаты, где ютились родители, дети и бабушка. Радиоприемник, всегда включенный, был настроен на станцию, которая передавала новости и народную музыку; на стене висела раскрашенная от руки свадебная фотография родителей, застывших в торжественных позах, на полочке стояла гипсовая статуэтка Богоматери Мира, покровительницы Сальвадора. Кордеро, как и остальные жители деревни, принадлежали к евангелистам, хотя страна в целом была католической, но это не мешало им почитать Богоматерь Мира. Летисия и двое братьев спали на полу, на матрасе, бабушка делила постель с одним из внучат – с тем, который не мог ходить, поскольку родился с больными костями, – а родители с двумя младшими детьми занимали вторую кровать. Они держали кур, собак, кошек и свинью, животные бродили сами по себе, на воле, да и дети тоже: ребятишки играли в горах, в пещерах, среди диких зарослей и озер. И с самых юных лет помогали по хозяйству и в поле. Летисия ходила с матерью стирать белье на реку; его замачивали на ночь в воде с золой, потом мылили и били о камни. Чтобы не снашивать обувь, девочка шла в школу с единственной парой сандалий в руках и надевала их только на пороге. В тесное помещение школы набивалось много учеников – туда ходили дети из окрестных деревень, и единственная на всю школу учительница раздавала им пожелтевшие от времени учебники и заставляла себя уважать, пользуясь безотказным методом: в знак поощрения раздавала леденцы, в наказание била линейкой по рукам. Отец обрабатывал землю, как и все жители тех мест; на своем маленьком поле он, как и все односельчане, выращивал кукурузу, юкку и авокадо. Мы бедняки, говаривал отец, но все же не такие, как те, что гнут спину на кофейных плантациях; по крайней мере, семья не голодает. Воскресная служба была главным событием недели: в единственный выходной день все надевали праздничную одежду, пели гимны и молились, чтобы вредители не пожрали посевы, скот хорошо плодился, партизаны и солдаты оставили их в покое, а Иисус всегда был рядом. Кордеро молились еще и за Летисию, у которой уже несколько месяцев болел живот, а настои аниса, мяты и петрушки ничуть не помогали. Главным праздником в деревне было крещение восьмилетних детишек. Утром процессия направлялась к реке, ребят торжественно погружали в воду, а вечером пили, ели и плясали. Бабушка уже шила Летисии белое платье – заранее, готовясь к следующему году.

С каждой неделей боли усиливались. Девочка опухла, не хотела есть, то и дело засыпала, ходила как сомнамбула. Она так ослабела, что ее уже не отправляли стирать белье на реку или помогать бабушке на кухне, однако не позволяли пропускать школу. Однажды ее стошнило в школьном дворе. Вечером учительница сама привела ее домой и поговорила с отцом:

– Послушайте, дон Эдгар, у вашей дочери кровавая рвота, это очень серьезно.

– Да, бывает, что ее рвет. Ее осматривал врач от правительства, тот, что проезжал здесь четыре или пять недель назад, сколько мне помнится.

– И что он сказал?

– Что у девочки несварение желудка и анемия. Оставил капли и велел есть больше мяса и фасоли, но ей ничего не идет впрок. Все по-прежнему. Я бы сказал, даже еще и хуже.

– Нужно отвезти ее в больницу.

– Это слишком дорого, госпожа учительница.

– Посмотрим, что можно сделать, – отвечала та.

В воскресенье пастор обрисовал прихожанам сложившуюся ситуацию, и, как всегда в таких чрезвычайных случаях, каждый внес свою лепту: на эти деньги купили два билета на автобус, осталось немного и на дорожные расходы. Бабушка положила в сумку лучшее платье девочки, чтобы она выглядела прилично в столице, а в корзинку – хлеб, сыр и половину жареного цыпленка. Мать мало чем могла помочь в сборах, она отдыхала после долгих и трудных родов, но все же проводила мужа и дочь к автобусной остановке. Соседи, пастор и учительница тоже пришли попрощаться. Прочитав короткую молитву, священник вручил Летисии маленький пластмассовый крестик: он сверкает в темноте ночи, сказал святой отец, как любовь Иисусова – в самые мрачные времена.

Поездка в автобусе, битком набитом взрослыми, детьми, живыми курами и всякого рода котомками, по извилистым, неровным дорогам, могла лишить Летисию последних сил, но учительница дала отцу пузырек с каплями валерианы, которые сама принимала от бессонницы. От этих капель девочка почти всю дорогу проспала, приникнув к отцу, а вторая доза подарила ей сон и в городе, когда им пришлось провести ночь на скамейке в парке.

В больнице им сказали, что нужно записаться на прием и приехать через два месяца, когда подойдет их очередь, но пока Эдгар Кордеро заполнял формуляр, тряска в автобусе оказала свое действие: дочь рухнула на колени и ее вырвало кровью перед самой регистратурой. Девочку быстро увезли на каталке, отец смотрел, как она исчезает за дверью. Через несколько часов он узнал, что у Летисии прободение язвы, ее срочно прооперировали. Эдгару объяснили, что девочка потеряла много крови, требуется переливание, и она пробудет в больнице, пока состояние не стабилизируется. Здесь дожидаться бесполезно, сказали ему, лучше позвонить через несколько дней и выяснить, когда девочку можно будет забрать. Эдгара пропустили к дочери на несколько минут, но девочка еще не отошла от анестезии; отцу оставалось только поцеловать ее в лоб и уповать на помощь Иисуса.

Эдгар Кордеро вернулся в деревню автостопом, на попутных грузовиках, поскольку не мог использовать обратный билет на автобус: его следовало сохранить, чтобы позже отвезти Летисию.

* * *

Через два дня после операции Летисия еще оставалась в больнице с перевязанным животом и синяками на руках от уколов и капельниц, но уже понемногу ела кашку и, чтобы ноги окрепли, несколько раз в день проходила по коридору, опираясь на ходунки. Сначала кружилась голова и колени казались ватными, но Летисия упорно тренировалась, поставив себе целью быстро выздороветь и вернуться домой: ей не терпелось взять на руки новорожденного братика.

Эта бесплатная больница обслуживала обширную территорию с малообеспеченным населением, пациентов было много, ресурсов – мало, врачи сбивались с ног, медсестры, получавшие гроши за изнурительную работу, не справлялись. От сырости облезала штукатурка, ванны пятнала ржавчина, мусор переполнял баки, а простыни, если таковые имелись, были настолько изношены, что на просвет казались прозрачными; на некоторых койках матрас застилался куском полиэтилена. Пациенты месяцами дожидались приема, и если бы у Летисии не хлынула изо рта кровь, ей была бы уготована та же участь. Однако убожество обстановки компенсировалось внимательностью и компетентностью персонала.

Летисия была единственным ребенком в общей палате, где лежали взрослые. Врачи и медсестры сновали туда-сюда, больные галдели, как на базаре, но ей было так же одиноко, как в пещерах, куда она тайком убегала поиграть с другими детьми. Девочка привыкла, что рядом спят братья, что вся семья теснится в маленькой хижине, что и сама деревня невелика; она скучала по матери и переживала: вдруг что-то случится с отцом и он не сможет за ней приехать. Хотела проверить, в самом ли деле крестик сверкает в темноте, но здесь не наступала ночь: свет никогда не гасили. Летисия плакала молча, чтобы никого не беспокоить.

На пятый день ее выписали. Она дожидалась отца, сложив сумку, вымывшись, с заплетенными косичками, с пластырем на животе вместо толстой повязки. Летисия заранее попрощалась с медсестрами и с пациентами в палате – так ей не терпелось уйти. Когда появился отец, девочка едва его узнала. Перед ней предстал нищий бродяга, грязный, растрепанный, небритый, насмерть перепуганный: такое впечатление, будто он заглянул в преисподнюю. Дежурная по этажу медсестра прервала свой обход, чтобы дать Эдгару Кордеро необходимые инструкции. Летисия восстановилась после операции, сказала медсестра, и через пару дней будет как новенькая, только надо хорошо кушать и отдыхать. И не поднимать тяжести, чтобы не разошлись швы.

– У меня ничего не болит, папа. Я могу все есть, и меня не тошнит, – добавила девочка.

Эдгар схватил ее за руку, забросил сумку на плечо и вышел под раскаленное полуденное солнце.

– Мы поедем на том же автобусе, папа?

– Мы больше никогда не вернемся в деревню, Лети, – ответил отец, и голос его прервался, захлебнувшись рыданием.