Читать книгу: «Война не будет длиться вечно», страница 3

«Я жду и жду: Господь меня раскроет…»

 
Я жду и жду: Господь меня раскроет,
как форточку в конторской духоте,
как заспанную книгу, столько лет
служившую подставкой для бегоний;
пробьёт, как брешь
в задристанном невольниками трюме.
 
 
Спускайтесь вниз, цинготная шпана,
по сосенке отобранная с бору,
рябой фасолью сыпьтесь по канатам —
мою пробоину попробуйте заткнуть
мешками, досками, друг другом!
 
 
Я так хочу, чтоб Он меня раскрыл
своим шершавым устричным ножом.
Одной забавы ради? Пусть – забавы…
 

«Конечно же, еврей. Куда без них…»

 
Конечно же, еврей. Куда без них?
Делить всю ойкумену на двоих
Меж греками и римлянами – тщетно.
Евреи – это модно. Это – этно.
 
 
Еврейская колония мала,
Зато большие делает дела
В Александрии и Антиохии.
Детишек любят, девушек блюдут,
Волов-ослов соседских не крадут
И в остальном ребята неплохие.
 
 
Из них Спаситель явится? Как знать.
У них, видать, особенная стать:
Воспитанник кумирен и курилен,
Наш ratio постигнуть их бессилен.
 
 
Есть мощные заклятья на крови,
На перекрестье смерти и любви
Кипит вода и вспыхивают флаги.
Вот и рабы нам тазик принесли.
Туники прочь, хозяева земли,
Гниенье тоже требует отваги.
 

Финское

 
Идёт шестая финская война
Десятый год. Чахоточною кровью
Закаты харкают, сычом глядит луна
И набивают брюхо племена
Своей BDSM-ною любовью.
 
 
Тут немцы, финцы с финками в руках,
И шведцы – пионеры шведской неги,
И датцы, мерно чешущие пах,
И сухостойные норвеги,
А также море сабель и папах.
 
 
В войну, как датчик, вживлена любовь.
Толпою валят этносы на блядки
Туда, где тоньше чувствуется кровь
И в воздухе, и в каменном порядке,
И мне мигают – орган свой готовь!
 
 
Я волк-флейтист, я Марсий-полужид,
Не отличаю курда от китайца,
Каирских от индейских пирамид.
Мне прадед мой диктует рифму «яйца»,
Но есть ловец, а значит, зверь бежит.
 
 
Я серый волк, я отморозил хвост,
Меня из леса выгнали в окопы.
Жизнь не прошла, но превратилась в пост —
Авангардизм, в шагающий погост
И главку в геологии Европы.
 
 
Мы победим, сомнений в этом нет,
Как в пятую, четвертую и третью.
Враги смирятся, будут биты плетью,
И финский мир под финский гром побед
Займёт собой ещё десятилетье.
 
 
Вернутся все, но не вернуться мне —
Пусть ребятня моим играет луком.
Одни решат – он сгинул на войне,
Иные же – не пишет, гад, жене,
Остался там и бегает по сукам.
 

Новогодние отрывки

1

 
и ещё один год пройдёт – а что изменится?
перед глазами ещё раз прокрутят кавказскую пленницу
кнопочка щёлкнет, пеночка вылетит, фьють-фьюить:
надо меньше пить, надо меньше пить, надо меньше пить.
 
 
коротко говоря,
тридцать первого декабря
мы с друзьями, как правило, ходим в баню.
в баню, огромную, как вокзал,
огромную, как спортзал,
как площадь всех расставаний.
сказано сильно – «с друзьями». с другом одним,
да и тот – заплечный черт-херувим
на две ставки
зырк-зырк из-под лавки.
когда пиво пьём,
вроде как вдвоём,
а как хлеб едим,
так почти один.
 

2

 
тридцать первого декабря
одиночество рыщет по стогнам
ja-ja
мигает зубов гирлянда,
холодом дышат гланды
и шатучие ангелы медленно тихо поют
ja-ja
и по небу ходит большая звезда призовая.
 
 
милый августин едет на мёртвой телеге домой,
мундгармоника вместе с усталостью ноты забыла.
оторочено поле еловой густой бахромой.
милый августин, где тебя носит хромая кобыла?
 
 
в снежном твороге сахар блестит, а в неспящем селе
так разит мандарином, что близится газовый ахтунг.
ты приедешь домой, и соседские дочери ахнут
перед тем, как из черной трубы улететь на метле.
 

3

 
в телевизоре нет никого,
только снег, только шип незвериный
и ворованный свет боковой.
 
 
разбитные пышные мужчины
галстучным осыпались дождём.
деловитые принцессы
туфельки попрятали в мешки
и сказали: мы тоже уйдём,
нам-то тут совсем без интереса.
 
 
мы теперь простые электроны,
от высоких судеб далеки.
вероятно, к новому сиону
мы уйдём сквозь ваши проводки.
 

Стишки о классиках

 
Бунин говорил: Набоков —
неприятный человек,
а Набоков, мол, что Бунин —
неприятный человек.
 
 
В общем, так они и жили
в эмиграции дурной.
Одному всё снилась жимолость
и орловский перегной.
 
 
А другому – свиристели,
чудо-девочка в Крыму
на гостиничной постели,
не плывущей в Колыму.
 
 
И Господь с холма высокого
им раздаривал покой:
левою рукой Набокову,
правой Бунину рукой.
 

Готический блюз

 
от замка герцога синяя борода
к замку графа зелёная борода
ведёт дорога из снега и льда
дорога из снега и льда
вроде куда-то едешь, а вроде и никуда
 
 
дорога идёт сквозь сумрачные леса
шляпа кучера трётся о небеса
а у каждой ели – синяя борода
у сосны – зелёная борода
вроде куда-то едешь, а вроде и никуда
 
 
мешковинный вырви из неба себе лоскут
на губной гармошке туда-сюда погоняй тоску
гаснет у лошади на боку
палевая звезда
вроде куда-то едешь, а вроде и никуда
 

Бразильская мелодия

 
я буду зверь лесной, я буду мартин борман
на мелкие листки, на тряпочки оборван
в лишайники и мхи запрятан тишиной
но только не ходи, пожалуйста, за мной
 
 
ты не ходи за мной ни впрямь, ни понарошку
не посылай за мной ни бабочку, ни кошку
не повторяй за мной: кунжут, кунжут, кунжут
пароль уже не тот – тебя ещё не ждут
 
 
а просто заведи лазурную тетрадку
записывай в неё про снег и лихорадку
кто нынче вестовой, кто нынче генерал
и кто кого убил, и кто о чем соврал
 
 
пусть время подлое таращится глазуньей
летает кодлою над нашею лазурью
толчётся у двери, маячит у окна
запомни главное: в бразилии – весна
 
 
у нас в бразилии в ветвях так мало ветра
у нас в бразилии в лесах так много педро
хоть ноту высвисти, хоть имя назови
сто голосов тебе признаются в любви
 
 
не завтра, не сейчас, но где-нибудь в апреле
суконный небосвод порежут на шинели
и подойдёт конец привычным словесам
я научу другим, когда узнаю сам
 

Фиолетовая юбка

 
Город выжмется, как губка,
весь печалью изойдёт.
Фиолетовая юбка
на свиданье не придёт.
 
 
Фиолетовая юбка
на диване, ноги врозь,
говорит кому-то в трубку:
ну, не вышло! не склалось!
 
 
Мне теперь не до свиданий
среди лавочек и луж.
Мне доверено заданье
четырёх секретных служб.
 
 
Я сегодня Мата Хари,
и в сапожках на клею
я на Сретенском бульваре
Борю Иткина убью!
 
 
Долго мы терпели Борю,
без пардону существо.
То-то, то-то будет горе
томным девушкам его!
 
 
Солнце крутится, как бомба,
в детской, жёлтой с васильком,
обжигая диски Боба
Марли, Розанова том.
 
 
Норовя вдоль книжных полок,
где порядка не найти,
дождь устроить из заколок
и из кнопок конфетти.
 
 
А в другом конце истории
загорается софит.
Малый зал консерватории
на три четверти набит.
 
 
Там играет Боря Иткин —
юный мученик альта,
и вздыхают ирки, ритки
(не она, не та, не та).
 
 
Там играет Боря Иткин,
и кружат в его игре
жизнь в меланжевой накидке,
смерть в нейлоновом гофре.
 

Резиновая Зина strikes back

 
Резиновую бабу завернули в целлофан
и продали матросу за четырнадцать рублей,
а он её до света ласкал и целовал.
Резиновую девушку, матросик, пожалей.
 
 
У ней потёрты локти, рубцы на животе,
засаленные волосы, как флотская лапша.
И третий раз, и пятый раз ты был на высоте,
а из её кармашка чуть не выпала душа.
 
 
А как ей было хорошо в резиновой стране!
Повсюду были гибкие и мягкие – свои.
Бывало, отражаясь в бензоловом вине,
виниловое солнце ей пело о любви.
 
 
Ступай себе на камбуз, наешься в три горла,
пока несёт на скалы корабль сторожевой,
пока твоя подружка ещё не родила
резинового пупсика с твоею головой.
 

Латинамерика

 
дон пабло поёт, как птичка, звонче иных монет
в синем воздухе чеканятся золотые
и падают на гранит
это латинамерика, и надо бы на латыни
 
 
клетка из свежих прутьев шатается и трещит
дон пабло кричит, как взмыленный какаду
негодница вероника – о, пурпур её тряпиц
навещает, смеётся, просовывает еду
 
 
дон пабло по клетке мечется, ловок по-обезьяньи
как будто и хвост отрос на его позор
мимо ходят крестьяне и прочее человечество
с базара и на базар, с базара и на базар, с базара и на базар
 
 
дон пабло кричит: я гражданин
соединённых штатов
сенатус-популюс, дайте сюда посла
выпрыгивает из штанов
боже, как пошло
вероника ягодка не пришла
 
 
спаси меня, вероника,
пронзи меня, вероника,
своими железными каблучками
тот был камень, а я не камень
и времени повилика
меня обвивает ласковыми руками
латексными руками
 
 
на заднем плане процессия из крестьян
несёт бесконечный лозунг «вива ла революсьон»
и солнца немигающий кристалл
выжигает пампу пам-пам-парам-пам-пам
 

Мытищинские зори

 
вернись в сорренто, вернись в ливорно
не возвращайся в одинцово
пойди учиться на птицелова
двигаться вежливо и проворно
говорил васе-авангардисту
брадатый неоромантик вова
и андромеда своим монисто
благословляла бухое слово
 
 
люблю мытищинских зорь отраву
давлюсь и пью и люблю и снова
летит по воздуху мой корабль
в восточное дымное бирюлёво
бьют зенитные струйки пара
справа, слева, но слава мимо
черный воздух густее вара
по краям уже слаще дыма
 
 
пылай, мытищинских зорь цветок
в стаканах домов и дворов баклагах
поздно в ливорно, горит восток
ревёт пожар в пожилых бумагах
труби, рассвета больная медь
созвездья в пудру мели, емеля
по небу зимний идёт медведь
шатается болеро равеля
 
 
темней, честней арагонских хот
венгерских чардашей с ними иже
проспектами человечьих хорд
летит корабль на железной лыже
по шахтам ломаным вбок и вниз
из плоти вырваться – нет, без шанса
прощенья хочешь? тогда вернись
совета хочешь? не возвращайся
не смей, останься, с души стряхни
своего белкового паразита
креплёный воздух моей страны
покупаю дорого, пью сердито
 

«На небе говорят «дрожанье век»…»

 
На небе говорят «дрожанье век»,
и век дрожит, и глохнет Павелецкий.
Я кто такой, я снежный человек,
но я в твоей учился школе детской.
 
 
Наверно, тот суконный постовой
и даже, если в рельсы углубиться,
фонарный гном, обходчик путевой
тебе родней, надёжней носят лица.
 
 
Ты некрасива, я тебя хочу
не почему, а просто что живая.
Ни поезда вблизи не различу,
ни рядом проходящего трамвая.
 

Мемуарное

 
Раньше называлось – проспект Калинина
а теперь зовётся – Новый Арбат
улица понтовая, но не длинная.
Помню её в олимпийский год.
 
 
Шелестели окнами дома высокие
дядюшка повёл нас в кафе «Валдай».
Я в тот день узнал, что умер Высоцкий
но значения этому не придал.
 
 
Я тогда, признаться, любил Окуджаву,
здесь же и пластинки искал, в «Мелодии».
Много лет, исцарапанная и ржавая,
моя «Ригонда» гниёт на лоджии.
 
 
Теперь в глазах пульсирует казино,
остроносые лыбятся – «слушай, брат».
«Мелодия» камнем ушла на дно,
под землёй виниловый Китеж-град.
 
 
Скоро ли, распрямив стеклянные паруса,
выйдут из этой гавани корабли?
Я всё хуже слышу их голоса
и всё отчётливей – голос моей земли.
 
 
Я земля, выкликаю своих засранцев
из пельменной, рюмочной, из пивной.
Всё доедено, близится время танцев.
Потанцуй со мной.
 

После войны с тараканами

 
Тараканы ушли ночью, походным строем,
забрали раненых, никого не забыли.
Оказалось, есть у них и фельдмаршал,
есть у них и штатный агитатор.
 
 
Не испугались ни белой сыпучей смеси,
ни пшикалки на резиновых колёсах.
Сами ушли: не чаяли мы дождаться
и когда вернутся, не знаем часа.
 
 
Где-то то в правом ухе, то в левом ухе
грохочут их игрушечные повозки.
 

Гуляние черного кобеля

 
Что делает моего пса красивым,
если не красный красивый поводок?
От такого бледнеет любой противник
и любая сука слабеет на передок.
 
 
Озирая победно двор и дома с балконами,
где едва-едва проросшее солнце жжётся,
мой кобель похож на старого Шона Коннери
из фильма про Индиану Джонса.
 
 
Я с годами тоже, кажется, хорошею,
а то бы пропал, а то бы сгорел дотла,
когда бы твоя любовь на моей шее
на четыре дырочки застёгнута не была.
 

Следствие ведут колобки

 
Колобки поймали буратино
и судили долго, коллективно.
Признавайся, подлый буратин,
ты каких делов наворотил?
 
 
В полумраке подпола сырого
колобки поймали и второго.
Этот был не менее носат.
Говорил, что первому не брат.
 
 
На допросах держат их часами,
сталкивают острыми носами
в очной ставке. Пишут протокол,
заменяя носом дырокол.
 
 
Дело шьётся, нить судьбы прядётся.
Буратин содержат где придётся.
Завезут, бывало, и в Читу.
Носопырки видно за версту.
 
 
Разное твердят про буратино:
что они агенты Палпатина,
что хотели манием руки
обратить детишек в чурбаки.
 
 
В голубом ангаре гильотина
тихо слёзы льёт о буратино.
Ей в ответ, сквозь сумерки и снег,
плачет деревянный человек.
 

Гоголь

 
Новый Гоголь явился: гогочет, гудит
и служанку щипает в сенях.
Он ведь только родился, он весь перевит
пеленами, он весь в простынях.
 
 
Он с большой головой, неуклюжий такой.
Слон! идёт, содрогая фарфор.
Ах, не надо, не велено в барский покой,
проводите, ведите во двор.
 
 
Он заходит в конюшню, о притолку шмяк,
ему лошади ржут: и-го-го!
Гуттаперчевый нос, багровея, набряк.
Мужики одобряют: ого!
 
 
Он поленницу походя лихо разнёс,
из подушек повыпустил пух.
Среди пуха и перьев горит его нос,
пламенеет, как красный петух.
 
 
Новый Гоголь явился – и все на ушах,
все внештатные враз на посту.
Крепыши с палашами, штыки в камышах
и шлагбаум стоит за версту.
 
 
Вся морская пехота, милиция вся,
химзащита, спасательный борт.
Подошли егеря, рюкзаками тряся.
Новый Гоголь – принёс его чёрт!
 
 
Новый Гоголь идёт, новый хохот дымит
до небес, и не видно земли.
Боже, что это грохнуло? Метеорит?
Обалдеть, сколько леса пожгли…
 

С упорством маньяка

 
Играет маньяк на волынке,
в ольховую трубку дудит.
Как гвоздь в заскорузлом ботинке,
в маньяке упорство сидит.
 
 
Богатые гонят с порога,
а бедным неловко за так.
В маньяке упорство от Бога.
Таланта не дал Зодиак.
 
 
Проходит маньяк недолеченный
по вечно осенней стране
и свой инструмент покалеченный
несёт на телячьем ремне.
 
 
Я пью за упорство маньяка
пять капелек – я за рулём.
За плащ меня тянет собака:
пойдём за маньяком, пойдём.
 

Лазарь

 
Воскрешая соседского Лазаря,
толстогубого и пучеглазого;
по тропинкам занозистым лазая
за ангаром и овощебазою;
 
 
Воскрешая неумного лодыря,
тормоша его: где же душа его?
где жасминовый запах до одури
с дач заброшенных; где их хозяева?
 
 
Собирая нескладное лего
безделушек, костей и сосудов,
лживых писем тревожного лета,
новостей, комаров-самогудов,
я хотел бы собрать человека.
 
 
Я хотел бы пойти к нему в гости
и к себе пригласить его тоже.
Я нашёл только кожу и кости.
Препарирую кости и кожу.
 

Русские

 
Цыгане крадут кошельки на перроне,
британцы играют в гольф,
а русские вечно кого-то хоронят,
обычно какую-то голь.
 
 
При этом всегда не хватает на саван,
веночки, цветочки – и вот
идут по соседям две бабки гнусавых:
подайте кто рупь, кто пятьсот.
 
 
Мы давеча дали, и нонеча дали,
и крышка встаёт на попа.
Глядит с подоконника в мутные дали
прозрачных бутылок толпа.
 
 
У смерти всегда здесь отыщется повод,
но повод не значит почёт.
Кто голой рукой ухватился за провод,
кто полк себе выбрал не тот.
 
 
Здесь смерть растекается кровью и гноем,
а также и жидкостью той,
которой мы всё это дело обмоем,
не век же ходить нищетой.
 
 
Поминки – вот их настоящие свадьбы,
излюбленный русский досуг,
когда и покойника в рожу узнать бы
не смог ни начальник, ни друг.
 
 
И если бы мёртвые здесь восставали,
то только, чтоб заново лечь,
чтоб снова родимые их горевали
и Моцартом веяла печь.
 
 
А то ведь когда-нибудь кончатся трупы,
и что тогда делать живым?
Куда им пойти – в филармонии, клубы,
в кружки, в уголки пантомим?
 

Из детства

 
Мальчик толстый, кудрявый, еврейский
мешковато бежит по росе.
Папа любит читать юморески
на шестнадцатой полосе.
 
 
А поднимет глаза от газеты —
сразу в сердце прорежется плач:
нужники вместо тёплых клозетов
и обмылки малаховских дач.
 
 
Просто хочется выть от ублюдочности,
от пригорков в собачьем говне.
«Нету будущности, нету будущности
у Илюшеньки в этой стране».
 
 
Мама рыжики ест в маринаде
и читает журнал «Новый мир».
Папа будущность видит в Канаде,
собирается ехать в ОВИР.
 
 
Я не знаю, уехали, нет ли.
Кто хотел, уезжали всегда.
Слово «будущность» – в книжке поэта
разъяснилось мне через года.
 
 
Оказалось, что будущность – это
когда ты осторожно войдёшь,
в непонятное что-то одета,
как советская вся молодёжь.
 

Новая этнография

 
Я буду жить, как Леви-Стросс,
медлительно и кротко.
Я бородою бы оброс,
да не растёт бородка.
 
 
Я был бы честный этногрáф,
и в ясеневской сельве
из хвойных вееров и трав
мне сделали постель бы.
 
 
Встречайте, пижмы-купыри,
учёного соседа!
Я докажу, что дикари —
совсем не людоеды.
 
 
Я их обряды изучу,
хоть в приближеньи грубом.
Отважусь бегать к их врачу
то с чирьями, то с зубом.
 
 
Я их напитков вкус пойму,
привыкну к их закускам.
Дивиться буду их уму
и тоже стану русским.
 
 
Я буду жить, как Леви-Стросс,
как можно жить еврею.
Я буду лучший Дед Мороз,
я бороду наклею!
 
 
Я и жениться бы не прочь
на их аборигенке.
Мне песни пели бы всю ночь
вованы, витьки, генки.
 
 
Когда же мне поднадоест
лесная их обитель,
я лягу в землю этих мест,
расслабленный, как зритель.
 
 
Как будто бы звонок – пора
в парижское предсердье,
где гаснут люстры в Opera
перед «Аидой» Верди.
 

Another brick off the wall

 
Девочка в школе гранату нашла.
Пусть и учебную, но взорвала.
Как этой девочке так удалось? —
выбила стену и вышла насквозь.
 
 
Странная девочка это была:
тронула швабру, а та зацвела.
Кошку погладила – та назубок
строчки про парус, как он одинок.
 
 
Классная-дура звонила в роно,
ну а что то роно? рону все равно.
Им что полтава, что бородино —
прошлая слава, немое кино.
 
 
Каждую осень – помывка окна.
Ольга, Онегин, и мир, и война.
А это окно – словно парус с крестом,
трепещет и кружится в небе пустом.
 

Пётр и Павел

 
Кто-нибудь скажет, какое сегодня число?
Кто-нибудь скажет – а времени сколько прошло
с тех пор, как я встал, надел на себя штаны
и вышел из дома досматривать чудо-сны.
 
 
Конечно, с собакой. С собакой мы входим в лес,
состоящий из мокрых игольчатых древес.
Под ногами и лапами чавкает мёртвый покров
и сами себе мы похожи на стадо коров.
 
 
В прошлом году та же ветошь была под ногой,
а собака другая и вместо меня другой.
Звон от Петра и Павла окатывал с головой,
осыпал монетами, как зрители и конвой.
 
 
Пётр и Павел, вот уж вовек не поймёшь,
что в ваших историях правда, а что ложь.
Когда участковый спросил меня у креста,
я сказал – вас не знаю, и совесть моя чиста.
 
 
Я читал, что в Риме у вас был чеканный двор.
Вы чеканили звон и вели бесконечный спор.
Или нет – познакомились ровно чтобы проститься.
А два колокола не могут наговориться.
 
 
До Петра и Павла – детсадик и рыжий корт.
У Петра и Павла – конюшня и конный спорт.
И иконный бизнес, и жаждущая рука.
И оптовый рынок, и снова лес, облака.
 

Из книги «Речфлот» (2013–2016)

I. Замечательный сад

FM

 
Не хочу твоих весёлых песен,
дорогое радио FM.
Ты поставь мне песню грустную,
безнадёжную совсем.
 
 
Песня старая турецкая
вьет верёвку из меня,
свету белому нерезкому
несомненная родня.
 
 
Я боюсь, FM, твоих цикад,
и твоих обнов, и перемен,
и назад за песней, как солдат,
иду в турецкий плен.
 

Пруды

 
Я нашарил оранжевый шарик зимы,
он не жжётся, но светит тепло.
Он упруго отскакивает от земли,
на лету выпуская крыло.
 
 
Вот он рыжей лисой развернулся в дугу
и с собакой мотает круги.
Вот он медной монетой блестит на снегу,
подбери его и сбереги.
 
 
Где студенческих пьянок гудит мошкара
и пожатьем грозит Грибоед,
одинокий повстанец, не евший с утра,
в пожилую шинельку одет.
 
 
Пуховая Лолита пятнадцати лет
к нему тянет язык-леденец,
и запястье ему замыкает в браслет,
и вдоль пруда ведёт под венец.
 
 
А на Чистом пруду, на вечернем пруду
лёд лимонный звенит тетивой,
и, как детские губы, измазан в меду,
и расчерчен тюрьмой теневой.
 
 
А седой Грибоед, деревянных теней
неуклюже ломая узор,
то крадётся за ним, то крадётся за ней,
не решаясь начать разговор.
 

Фуга

 
Стоит отлучиться на секунду —
в магазин, скажем, оплатить мобильный —
и уже считают, что ты умер,
а то и чего похуже.
 
 
Прямо на секундочку отлучиться,
за цветами вот, за сигаретами для дамы,
за ингредиентами, нужными в хозяйстве.
Зато какие там цены!
Копейки медные, стотинки, оболы,
детские смешные деньги.
 
 
На секунду, мухой,
бронзовой брошечной мухой,
вслед за дирижаблями из радужной плёнки,
между слоновьих корней секвойи,
вдоль огорода, где растят мороженое,
чтобы в лиловой автолавке
купить сахар, крахмал и дрожжи —
недостающие ингредиенты.
 
 
На секунду, буквально туда и обратно —
а тебя уже не замечают,
и чужие люди на твоей кухне
ворочают сковородками
и с железной улиткой
сквозь тебя проходят по коридору.
 
 
Вот я, в трениках,
в тапках на босу ногу,
отлучусь на секундочку: сахар, дрожжи.
Даже дверь на ключ не закрываю.
Просто прикрываю.
 

Сад

 
Ах, после Освенцима, после Освенцима
надо зайти в замечательный сад.
Просто развеяться, просто развеяться,
о ерунде поболтать.
 
 
Купы, куртины, боскеты и клумбы,
робкая статуя с голым плечом.
Разное наврано ради Гекубы,
всё это ей нипочём.
 
 
Птенчики-нищенки, девочки Машеньки —
может быть, даже в Таврический сад.
Может быть, встретимся даже у башенки,
как миллионы столетий назад.
 

Балаган

 
Этого? Недостаточно изувечен.
Рано его выпускать на арену цирка.
Я бы ещё немного его почикал,
только вот нечем. Нет инструментов. Нечем.
 
 
Тронемся как мы есть. Шапита шапитою:
«Балаган отправляется в Бологое!»
Наша повозка гремит как пустая бочка.
Будет служить не словом, а запятою.
Будет стоять за плитой. Запятою. Точка.
 
 
Будет метаться в фартухе, кашеваря,
резать цибулю, плакаться о Граале,
пока мои искромсанные твари
крутят под куполом сальто своё мортале.
 
 
Древнее право быть среди нас уродом
даром не дастся, что там ни говори.
А у нас ещё и первый билет не продан.
Мы догрызаем последние сухари.