Читать книгу: «Чабанка», страница 5

Мне везло в жизни на встречи с такими людьми, как Александра Саввична. Каждый призыв попадая в больницу по направлению военкоматовской комиссии, я знакомился с очень интересными людьми. Помню парня, который удивил меня положительным ответом на вопрос играет ли он в преферанс, очень уж его облик не вязался с этой игрой. Он держал ложку плотно в кулаке и громко щербал суп в убогой больничной столовке. На перекуре он признался, что закончил филфак, а это так – мимикрия.

– Филологический?

– Нет, филосовский.

Философы были большой редкостью, для нас это были люди с другой планеты.

Он занимался профессионально религией, отвечал, в горкоме кажется, за киевских сектантов. Я в то время очень увлекался религией, историей христианства, почитывал запрещенку. Он меня познакомил с абсолютно запрещенной и неожиданной литературой по теме «Нацизм и буддизм». Он же мне скормил со своих рук и «Степного волка» Германа Гессе.

Потом был Дмитриевич. Он был парализован, мы с ним лежали в двухместной палате ветеранов ВОВ³⁹, почти класса люкс. В нормальной десятиместной палате для меня не нашлось места. В ветеранской я был бесправным, он же лежал по особому праву, он был доктором наук, биологом. Как рассказывал Дмитриевич, в свое время он был самым молодым доктором наук Киевского университета. Я его помню дряхлым стариком после инсульта, хотя ему было тогда только сорок семь лет. До сих пор виню себя в том, что, возможно, и я ускорил его смерть – умер он при мне, спустя неделю, как мы познакомились. До самой смерти он сохранял ясный ум, но почти не двигался. Я, шалопай, полночи пропадал то за игрой в карты в процедурной, то с медсестрами в ординаторской. Нас, военкоматовских, от больных отличало то, что мы были здоровыми и молодыми, а поэтому могли и ночное время медсестрам скрасить и помочь, если там надо, труп, к примеру, в морг отвезти. Делалось это по ночам и полагался за это спирт, руки, типа, протереть. Дмитриевич никогда не засыпал, он ждал меня, может он предчувствовал свой скорый конец, он нуждался в слушателе, даже, я бы сказал, в ученике. К нему приходил сын, но контакта между ними я не видел – проблема отцов и детей. Я был хорошим слушателем и учеником, мы много беседовали о настоящих и мнимых ценностях, о проблемах национального вопроса. К моему удивлению он читал то же, что и я, мы могли спорить с ним о смысле прозы Стругацких, чего я не мог делать со своим отцом – он не читал фантастики. Может, в том числе, и эти ночные перегрузки привели его сердце к обширному инфаркту. С парализованными так, говорят, часто бывает, малоподвижность приводит к ослаблению всех мышц, в том числе и сердца. Прости меня, Господи, наверное, я виновен, но в то же время, ведь он меня ждал, он ждал моего прихода, он очень хотел иметь собеседника и он его имел. Каждую ночь, уже до самого утра, и до самого конца.

В больнице я познакомился с Димой. Дима был внуком большой шишки, чуть ли не бывшего министра МВД Украины и поэтому ничего не боялся. Отрицая советский строй, он нигде не работал, очень странно одевался, его не интересовало, как он выглядит, он жил в другом, лично своем, внутреннем мире. Дима был увлечен поэзией, только через чувство поэтической строчки можно понять прозу, считал он. Диме я благодарен за знакомство с Ахматовой и Цветаевой, с Пастернаком-поэтом, а также за «Защиту Лужина» Набокова и «Соленый лед» Виктора Конецкого. За то, что он в моей собственной библиотеке в дурацком лениздатовском сборнике советских писателей нашел «Конармию» Бабеля, а особенно за моего до сих пор самого любимого поэта, за Николая Гумилева. Гумилев тоже был запрещен, тогда говорили, что он был расстрелян по личному приказу Ленина. Его имя пытались стереть из человеческой памяти.

Там же, в отделении неврологии третьей больницы на улице Петра Запорожца я познакомился с Лёшей-Художником и, благодаря ему, с богемной средой молодых художников Киева. Мы собирались в разных странных квартирах, студиях, пили вино, читали стихи, я был принят как свой потому, что классно читал Гумилева, завернувшись в простыню, стоя на подоконнике в какой-то квартире на Андреевском спуске. Лёшке я благодарен за писателей киевлян. Его покойный отец имел отношение к редакции газеты «Вечерний Киев» и у Лёши в домашней библиотеке легко находились «Бабий Яр» Кузнецова и рассказы другого киевлянина Виктора Платоновича Некрасова. Некрасова я полюбил и как писателя, но ещё больше, как Человека. Если я буду в Париже, мечтал я, то обязательно поеду на кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа и на могиле Некрасова выпью стакан нашей водки – ее так любил старик. До встречи с художником у меня и в мыслях не было почитать, стоящий у меня дома на полке, томик лауреата сталинской премии, как это было написано сразу же на обложке, с малопривлекательным названием «В окопах Сталинграда». Это теперь я перечел все, что было издано из написанного Виктором Платоновичем. Даже самая большая реликвия моего дома связана с его именем. Это, кстати, интересная история.

Я уже работал в университете, когда мой отец как-то сказал мне, что, подходя к гаражам, где хранилась наша «копейка», он вытянул из горящей кучи осенних листьев перевязанную стопку толстых журналов и перенес их в наш гараж. Он сделал это, зная мое увлечение макулатурой. Когда я развязывал узелок бечевки, стягивающей стопочку журналов или книг, я испытывал чувства сродни, наверное, чувствам археолога, который таки докопался до своей мумии. И вот в гараже я развязал бечевочку – так, ничего особенного, практически все это или не представляло интереса или уже было у меня. Прихватил я с собой только пару журналов редкого «Моделист-конструктор» и странный печатный продукт, цветом и форматом напоминавший «Новый мир», но значительно тоньше. Я принес это все домой и только там рассмотрел сей продукт повнимательней, вверху действительно значилось стандартным шрифтом: «Новый мир», но меньшим по размеру и не по центру, а слева. Внизу справа мелко: «отдельный оттиск», номер и линия подчеркивания. Под обложкой было только одно произведение и называлось оно «Месяц во Франции», Виктор Некрасов. Здесь у меня был первый шок. Найти полузапрещенного Некрасова…! Второй был, когда я узнал, что «отдельный оттиск» это ни что иное, как авторский экземпляр. Неужели сам Некрасов держал это в своих руках?! Там еще было что-то написано от руки, но в те времена все, даря друг-другу книги, писали дурацкие посвящения. Так как разобрать почерк я не мог, я все время спотыкался на одном и том же слове: «Дорогой Александре Ивановне, посительнице… просительнице… посетительнице…», то и дочитать до конца я ни разу не удосужился. На следующий день, когда я принес ЭТО в университет, мой друг Змей попытался разгадать этот ребус, но застревать не стал, перескочив неразборчивое слово, сразу прочитал концовку «…В.Некрасов 29.ХI.69 г.».

– Что?!! О Боже! – Я и сейчас помню размер тех мурашек, которые поползли по моей спине. Я готов был потерять сознание! У меня в руках была настоящая реликвия, авторский экземпляр произведения, с личным автографом автора. Подписывая его, Некрасов возможно уже знал, что «Новому миру» так и не дадут в тираж этот маленький очерк. Для меня эти сорок страниц очень дороги, это как в анекдоте, помните:

«Возвращаются поездом два советских музыканта с международного музыкального конкурса. Один с возмущением говорит:

– Ну, что это за первая премия – поиграть на скрипке Страдивари?

А второй мечтательно поясняет:

– Как ты не понимаешь?! Это… это же как для тебя пострелять из нагана Дзержинского».

Кто знает свое будущее? В этом очерке за несколько лет до своего изгнания из страны Виктор Платонович, и я уверен, не в угоду власть имущим, писал: «Талант, оторванный от родины, гибнет. Ему нечем питаться. Тоска по дому, воспоминания о прошлом, ненависть к настоящему – это не лучшая питательная среда для художника.» Кстати, из этого произведения я узнал, что Некрасов жил в Париже ребенком еще до революции и нянькой у него был будущий первый советский министр просвещения Анатолий Васильевич Луначарский! Можно стать Некрасовым, если нянька у тебя Луначарский, помню, подумал я тогда, вспоминая собственное соцгородское «босоногое» детство.

Это так, простите, отступление, но теперь Вы представляете, каким я был лакомым кусочком для любого книголюба, а тем более для прапорщика-библиофила из стройбата. Здесь силу я в себе чувствовал. Дайте только точку приложения этой силе.

На присягу приехали и мои родители с Ларисой. Их глаза оказались на мокром месте в тот же час, как они увидели мои облезшие уши. Я бодрился. После присяги отец с удовольствием откушал солдатской каши в столовой, похвалил. И мы оказались в карантине, через час нас должны были распределить по ротам. Корнюша видно не было. Что делать, как повернуть судьбу? Я не знал.

Появился комбат. Бывший уже карантин построили, комбат называл фамилии и номер роты. Так сложилось, что все мои кенты попали в четвертую: Серега и Райнов – как музыканты, киевляне Алик Блувштейн – как студент пятого (забрали перед самой защитой диплома!) курса КИСИ, готовый специалист, Юра Балясный – тоже КИСИ, загадочным образом попал в четвертую Леша Близнюк. Другие – как водители, трактористы, механизаторы.

– Военный строитель, рядовой Руденко… – первая рота, – как приговор услышал я. Сердце упало, это был конец.

– Я поговорю с этим Корнюшем, тебя переведут, – обнадёжил друг Серега.

Серега не обманул, через пятнадцать минут я уже разговаривал со старшиной четвертой роты. Мне хватило и трех минут, чтобы он понял, что в книгах я ас. Нескрываемая алчность искрилась в его глазах.

– Геша, так мы с тобой еще и тезки. Геша, – он сразу так меня, к моему удивлению, назвал, – кто же ты? Что ты умеешь?

– Да я на кафедре квантовой радиофизики работаю пять лет, любой прибор починить могу.

– Не-а, это здесь не надо, радист у нас с прошлого призыва. Еще?

– Ну незаконченное образование физика ядерщика вряд ли поможет?

– Не дай Бог, тьху-тьху-тьху!

– Ну, стенгазеты я всегда в школе и университете рисовал.

– Опаньки! Это оно! Шанс есть. Художник части эта креатура нашей роты, а нынешнему, Николаеву через полгода на дембель, да и поднаглел он маленько. Попробуем. Пошли со мной, солдат.

По дороге к штабу старшина успел справиться о родителях, еще более приободрился, услышав, что мои приехали в Одессу на собственной машине. Мы предстали перед комбатом:

– Корнюш, не борзей.

– Так, он же художник, я проверил. ВХУТЕМАС просто какой-то. Репин. Петров с Водкиным.

– Ага, Айвазович, бля.

– Так, товарищ майор, Николаева же на дембель, а перед дембелем ему не мешает пару месяцев в бригаде попахать. Пусть хоть на конец службу понюхает, – противным голосом в нос гундел прапорщик.

– На стройке пиздячить некому, а ты всех себе забрать хочешь, – не сдавался комбат.

– Так за плац стыдно, товарищ майор, всю наглядную агитацию обновлять надо, а Николаев и не успеет за полгода. Что, два разных художника плац сделают?

С тихим ужасом для себя я слушал красивые доводы старшины. То ли этот довод оказался настолько сильным, то ли майор просто устал от старшины, но он сдался:

– Забирай, но поменяй его на кого-нибудь.

– Есть, товарищ майор!

– А тебя я лично проверю, какой ты художник!

Я похолодел. Уж я то знал разницу между стенной газетой и монументализмом, необходимым для плаца.

– Если соврал, ты у меня на точке служить будешь, где только ты, три дембеля и белые медведи. Пнял?

– Так точно, товарищ майор.

На время попустило. Цель достигнута, а там видно будет. По дороге назад Корнюш услышал историю моей женитьбы. Она всех впечатляла. И незамедлительно пожелал встретиться с моими близкими. Мы зашли за моими вещами, я познакомил такого приятного человека – называл меня исключительно Гешей – с родителями и Ларисой.

Прости меня неизвестный парень, тот, на которого меня поменяли!

На этом наиболее военная часть моей службы, как оказалось, закончилась и началась… даже сейчас не знаю, как это называется.

Часть 2. Салабон ли?

Лето 1984. Чабанка. Подарок старшины

Так и хочется сказать: веселой гурьбой мы пошли в четвертую роту – отец, мать, Лариса, Корнюш и я. Конечно же у меня для веселья особых причин не было, комбат нарисовал на перспективу такую картинку – и мокрой тряпкой не сотрешь, но я надеялся, что из всех зол мне досталось все же наименьшее. Казарма четвертой приятно удивила, архитектурно копия казармы первой роты, но было в ней что-то более домашнее, чем все то, что я до этого видел в части. Теплей как-то было, что ли. Вроде те же краски – все оттенки грязно-коричневого цвета, а как-то уютней, веселей.

Прапорщик Корнюш провел моих в спальное отделение. Очевидно, по причине воскресенья там и сям вольно околачивались солдаты. Корнюш показательно гордился всем, что нас окружало, рассказывал о планах по улучшению сурового солдатского быта, всех ребят называл по именам, налево и направо сыпал шутками, иногда солдаты ему отвечали, достаточно вольно, иногда на грани. А я чувствовал себя крайне неловко, я понимал, что роль экскурсанта неправильная для новичка, признаться, я боялся, что меня могут возненавидеть с первых минут. Но рядом была Лариса и всё внимание окружающих было приковано к ней. При этом никакой скабрезности в глазах своих будущих сослуживцев я не замечал, только удивление и восхищение – молодая, красивая девчонка в солдатской казарме. Ну, думаю, похоже и личный состав соответствует высокому имиджу четвертой роты.

– А вы где, Григорий Иванович, остановились? – спрашивает Корнюш моего отца.

– У нас палатка с собой, матрацы надувные, мы переночуем на берегу моря и утром пораньше назад. Не хочется по жаре такой ехать.

– Так я вам место покажу, рядом с частью, спуск к морю, безопасно. Кстати, раз такое дело, я и вашего сына с вами на ночь отпущу. А то как он спать в казарме спокойно будет, если знает, что жена молодая где-то рядом. Ещё грех на душу возьмет – побежит.

Я оторопел, равно как и мои. Такого подарка уже никто не ожидал. Вместо первой ночи в роте оказаться с женой на море…!

– Григорий Иванович, зайдите ко мне в каптерку, я вам схему нарисую, как проехать, это несложно, уверяю вас. Геша, а ты занимай свое место, переодень парадку, здесь она тебе не нужна и заходи ко мне за увольнительной.

– Ну ты и везунчик! Поздравляю! – меня подхватил Войновский, показал свободное место рядом с собой, конечно же, на верхнем ярусе. Приберег. Я переоделся и мы вместе с Серегой заскочили в туалет.

– Откуда, земели?

В умывальнике голые по пояс умывались двое солдат. Возрастной диапазон в стройбате поражал. Если многие, уже виденные до этого, стройбатовцы казались мне взрослыми мужиками, как Аслан или Карев, то эти двое выглядели настоящими дедами, по крайней мере, лет за сорок, сорок пять. Один был небольшого роста, коренастый, сутулый, лицо как грецкий орех а другой побольше и попельменистей, тела обоих были синими от татуировок.

– Из Киева.

– Отку-уда, отку-уда? – в лучике солнца сверкнули железные фиксы.

– Из Киева.

– Ну тогда вешайтесь, салабоны, – говорит первый без всяких особых эмоций, без злобы и без агрессии, продолжая водные процедуры.

– Нет в натуре, мы же видим, вы вроде бы путёвые пацаны, поэтому и советуем – вешайтесь сразу, вам же легче будет, – поддерживает второй идею первого, тоже как бы между прочим, при этом занимаясь своим делом.

– Когда Сапог будет? – спрашивает один другого.

– Да, вроде как завтра. Он сегодня на дежурстве.

– Ну тогда завтра вам и кранты с повидлом. Лучше нам с тобой, Михалыч, этого не видеть. Нет, без бэ, пацаны, удавитесь раньше – наш вам совет. Хоть уйдете как настоящие мужики, без воплей и соплей этих. Ну обделаетесь напоследок, не без этого, так то ж уже навроде и не вы, а так – кусок сырого мяса. Б-р-р, – его передернуло.

Мы, не задерживаясь, вышли из умывалки:

– Ладно, Ген, не бзди. Завтра видно будет.

– Ты, Серега, тоже не бери в голову. Как договаривались – спина-к-спине.

Обменялись мы поддержкой, не глядя друг другу в глаза. А там… как завтра карта ляжет.

Парадку я сдал старшине, он выдал мне первую в жизни увольнительную – клочок бумаги с печатью и заветными цифрами «от и до». В графе «до» значилось 06:30.

– Будь как штык на проверку. Это приказ. Ну, с Богом. Жену не обидь.

Сказать, что я с легким сердцем выскочил из роты? Нет. С одной стороны получить увольнительную в первый же день службы – нонсенс и я, конечно, был этому очень рад. Но с другой стороны нет-нет да вспоминался разговор в умывалке – настроения он не поднимал. Давление на организм всё увеличивалось.

Немногим позже я понял, что в армии не бывает всё только хорошо, за хорошим следует плохое, за спокойствием – опасность, за хорошее надо платить. Армия это непрерывная борьба за существование, это череда интриг, а порой это шахматная партия. Одна неприятность заканчивается, начинается другая. От этого – постоянное ожидание удара в спину. Но в то же время пришло и понимание того, что хорошим надо пользоваться сразу, как только оно появляется, ведь дальше будет хуже. И так до самого дембеля. А до дембеля оставалось всего два года. Я пошел наслаждаться хорошим, для этого родители оставили палатку молодоженам, а сами ночевали в машине. Лорка плакала над моими ногами, результатом действия сапог и клопов.

Клопов всегда больше, чем нас.

Лето 1984. Первый день в роте

– Ну, как вы ночью? Сильно гоняли?

Я успел вовремя, заходить в роту не хотелось, закурил на крыльце, там и встретил выходящего на проверку со всеми Войновского.

– Да не очень, стандартно – «отбой-подъем» пять раз, после отбоя наших ребят, из тех, кто неделю назад в роту пришел, туалет послали драить. Нас не тронули. Зато утром все салабоны, без исключений, на уборку помещений.

Мы с Серегой шли в числе первых строиться. На аллее стоял наш знакомый, низкорослый коренастый чеченец из нашего карантина. Увидев меня и Серегу, он очень обрадовался знакомым лицам, по всему было видно, что его распирало, ему не терпелось передать нам горячую новость:

– Ну, как вы в первую ночь, пацаны? – и не дожидаясь нашего ответа, – А мы наших дедов-казахов положили. Теперь в первой роте наша власть, чеченская!

– Чего гонишь⁴⁰? В первую ночь!?

– Мамой клянусь! Казахов много, половина роты, почти все деды, чеченцев 14 человек. Казахи ночи дождались, а потом всех салабонов подняли. Мы тоже встали. Аслан им сказал, что чеченцев они не тронут и работать мы не будем. Что тут началось! Крики стариков: «гаси борзоту»⁴¹! А мы были готовы, нас Аслан с Рохой научили – мы схватили гладилки, повыдергивали эти трубки, дужки с кроватей и начали всех метелить налево и направо. Роха кому-то сразу голову проломил. Аслан двоих об пол сильно приложил. Драка была не долгой, казахи быстро засцали. Аслана позвали на переговоры. Договорились, что никто чеченцев трогать не будет. А нам Аслан потом сказал, что теперь, если надо, они нам портянки стирать будут.

Парень отличался относительной чистотой речи и, как и другие чеченцы, почти не матерился. История была странной, поверить в нее нам было пока сложно.

Мы строились на аллее перед ротой в три шеренги, все салабоны в первой шеренге. Опоздавшие в строй получали несильные тычки в спину:

– Я тебя что, ждать должен, чушок? – оказалось стандартной формой выражения радости старослужащего от встречи с опоздавшим в строй младослужащим.

Вышел прапорщик Корнюш, нашел меня глазами, успокоился, проверил роту и повел в столовую.

Я удивился, как все успели перестроиться при заходе за столы таким образом, что места в середине стола – раздатчики, и с краю – те, кто уносит посуду, занялись только салабонами. Я оказался в середине стола. Процедуру я знал. Разложил всем кашу по тарелкам. Напротив меня стояли нарезанный на кусочки кирпичик хлеба, тарелка с маслом и тарелка с сахаром. Себе я взял только хлеб – книжек об армии начитался. А еще напротив меня, к моему ужасу, сидели те два деда из умывальника.

– Ты почему масло не берешь? – ковыряя алюминиевой ложкой в каше, с подозрением спросил тот, кого, как я уже знал, звали Михалычем.

– Так не положено ж по первому году службы.

– Кто тебе такую хуйню сказал? Если кто у салабона масло или там сахар отберет, тот будет сукой последней. А на свой приказ⁴² так я тебе свое масло отдать должен. Традиция! А что это ты вчера с Корнюшем по роте вышивал? – без всякого перехода спросил он.

Здесь мне пришлось признаться, что я был с родственниками, с ними и ночь провел. Упредил, как мне казалось, следующий вопрос.

– Ни хуя себе! Мы ебошим, а он биксу в постеле греет! – какими-то оловянными глазами смотрел сквозь меня второй дед.

– Жену законную, а не биксу! – с максимальным достоинством, на какое только был способен, отвечаю я.

– Так ты женат? А лет тебе сколько?

– Двадцать четыре.

– Парился?

– Чего?

– На киче сидел?

– Да, нет, – дошел до меня смысл вопроса.

– Ладно, все равно ты уже дед как и мы, в смысле по возрасту. А чего ж тогда киндеров не настругал, не загребли бы?

– Так я до армии женат был только три дня. А жена сейчас беременная, ей зимой рожать.

– Ого, а вдруг двойня!? Соскочишь с половины срока. Вот видишь Балухта, а ты на земляка наезжаешь. Нормальный пацан, понимающий, и с маслом он мне понравился. Держись, земеля, авось до дембеля доживешь.

– Ну, это ты загнул, Михалыч. На это шансов у него – йок. Сегодня Сапог вечером будет.

После столовой вышли на плац, здесь к нашему строю присоединились еще два прапорщика и, уже знакомый мне по поездке из Киева, капитан Сапрыкин – командир четвертой роты. На плацу командир батальона провел развод по работам. Быстро по деловому, я так и не понял кто здесь, где, кому и зачем? Кто эти прапорщики и чем вообще мы здесь занимаемся? Все разошлись прямо с плаца отдельными группами кто-куда, а меня забрал с собой лично старшина, мы вернулись в роту.

– Ты когда возвращаешься с увольнения, должен найти того, кто тебя отпускал и доложиться, что, мол, прибыл, замечаний не имею. Понял? Пошли ко мне в каптерку, поговорим.

– Рота! Смирно! Дежурного по роте на выход! – заорал дневальный на тумбочке, завидев прапорщика и меня, входящих в роту.

– Отставить. Гулямова ко мне в каптерку, – оборвал старшина голосящего.

Мы вошли в каптерку, комнату полную разных вещей, одежды, постельных принадлежностей, коробок, ящиков и запаха дешевого одеколона. Корнюш сел за письменный стол, стоящий под единственным в комнате серым окном, а мне предложил сесть на табурет.

– Геш, пока время есть, на тебе новую подшивку, поменяй свою.

Я снял с себя хэбэ, содрал старую подшивку и начал пришивать новую белоснежную, плотную, крутую.

– Разрешите, товарищ прапорщик, – в комнату вошел высокий стройный узбек с красивым тонким лицом, с бусинками черных смеющихся глаз, на рукаве у него была красная повязка.

– Входи.

– Дежурный по роте рядовой Гулямов по вашему приказанию…

– Гулямов, – перебил его старшина, – почему из роты никого не было на физзарядке?

– Как не было?! Было, товарищ прапорщик.

– Ну че ты пиздишь, Гулям? Я ж, как в часть вошел, сразу на плац. Там только салабоны с первой роты были и всё.

– Так, то они опоздали, мы к тому времени уже в роту вернулись, мы быстро. Вы же знаете, как мы, а особенно дедушки Советской армии, любим зарядку. Вай! Нам хлеба не надо – дай побегать, товарищ прапорщик, – игриво мурлыкал красавчик Гулямов, иногда подозрительно и нехорошо косясь на меня.

– Я сейчас порядок в расположении проверять буду, физкультурник. Если крайнее «очко» не пробили в туалете, ты лично при мне пробивать его будешь.

– Разрешите идти, товарищ прапорщик? Сейчас найду крайнее «очко» и лично пробью его, клянусь здоровьем первого секретаря комсомола солнечного Узбекистана! – засмеялся Гулямов собственному каламбуру с «очком».

– Не борзей, иди, – оценил шутку и прапорщик.

Прапорщик заполнял амбарную книгу, мы говорили о литературе, я ему рассказал, как при помощи газеты «Книжное обозрение» заказывать только что вышедшие из печати книги. Приятный мужик. Только его литературные предпочтения были ещё более примитивными, чем мои. А еще у меня сложилось впечатление, что ему важнее иметь книгу, чем прочесть ее. По крайней мере, он с не тем, как мне показалось, интересом выслушал историю о том, как один мужик-собиратель в Киеве, чтобы уберечь книги от краж, просверливал их, а затем стягивал сквозь всю полку длинным прутом, книги оказывались нанизанными, как куски мяса на шампуре. Для меня это было черным юмором, старшина же заинтересовался самой идеей. Он закончил свои записи, а я подшиваться.

– Пошли, я тебя с нашим художником познакомлю.

По дороге из казармы мы вместе зашли в туалет, там салабон-дневальный, закатав рукава, пытался прочистить ближний к окну сортир. Рядом стоял Гулямов, нас он не видел.

– Э, быстрей давай, да. Или я твою маму в рот…

– Гулям, это я с тобой сейчас такое сделаю, что, как настоящий джентельмен, буду вынужден на тебе после этого жениться. Ты понял? – за цветастым выражением угадывалось раздражение старшины.

– Поняль, поняль.

– Очко готовь. Вернусь проверю.

Гулямов лыбился во весь рот, полный рекламных зубов, но глаза его недобро посматривали на меня. Я и сам себя неловко чувствовал – хожу со старшиной, проверяю вместе с ним, в каптерке у него сижу. Бр-р-р! Самому противно, а как соскочишь?

Мы направились к хорошо мне знакомой казарме первой роты, только подошли к торцевой, отдельной двери, я и не знал до того о её существовании. Корнюш дернул ручку на себя, дверь не поддалась, он постучал.

– Кого там принесло? – из-за двери.

– Я те дам, кого принесло, дверь открывай, солдат! – видно было, что старшина на этот раз уже не на шутку рассердился.

– Доброе утро, товарищ прапорщик, – улыбчатое умное спокойное лицо в проёме приоткрытой двери.

– Ты совсем охуел, Николаев. «Доброе утро», – передразнил Корнюш, – я тебе, что приятель?

– А я знаю, что вы мне неприятель, товарищ прапорщик.

– Так, всё, Николаев, это рядовой Руденко, покажи ему, что здесь у тебя и где.

Прапорщик резко развернулся на каблуках и сразу ушел, на меня и не глянув. Понятно, что он просто взбешен и ему неприятно, что я был свидетелем этого короткого разговора. Только теперь Николаев распахнул дверь настежь.

– Ну заходи, коль пришел, – усмехаясь.

Я вошел в довольно большую комнату в три окна, она была сильно захаращена всякой художественной утварью, кругом были большие незаконченные стенды, заготовки, краски, тряпки, кисти, в углу стоял обычный, гражданский платяной шкаф. В воздухе пахло знакомым мне запахом льняного масла и чем-то горелым.

– Ты что, новый стукач прапорщика Гены?

– Почему стукач? – набычился я сразу и ляпнул еще хуже, – я не стукач, я художник.

– Да?!! Что закончил? Где учился?

– Нигде, но я…

– Так. Понял. Забыли. Может ты и нормальный пацан, я понимаю – место потеплее найти хочешь, но об этом месте забудь. Я на нем до дембеля буду, а это еще пять месяцев. Въезжаешь, салабонище?

– А может ему пизды дать, Костик? – из-за шкафа появился очень длинный тип. В нем всё было длинным: ноги, руки, пальцы, голова, нос. Он даже появлялся плавно и не весь сразу, а частями. На носу у него были очки с затемненными линзами, а одет он был в очень выгоревшее ушитое хэбэ, практически белое, в обтяжку. Выглядел он сильно не по военному, карикатурно и образованно одновременно, я сразу почувствовал, что бояться его не надо:

– А ты, что её с собой носишь?

– Кого?

– Пизду!

– Ни хрена себе салабоны пошли! А? Удав, он же тебя подъебнул, – оба парня заулыбались. А я поразился тому, насколько долговязому подходила его кличка – Удав.

– Ну, молодец. Ладно, слушай сюда, я за это место столько заплатил, что и сейчас жопа болит. Решай свои проблемы по другому и за счет других. Пнял? Свободен!

– Пыхнешь? – в это время Удав свернул папироску, сел в старое продавленное кресло с ободранной гобеленовой обивкой невразумительного рисунка и закурил, в воздухе усилился запах паленой травы, мне показалось, если папиросу набить чайной заваркой и подпалить, то должен быть такой же запах. Что за чудо табак он курит?

– Не тянет.

Я вышел от художника. Куда теперь идти? Делать нечего, пошел в роту.

На крыльце меня встретил Гулямов.

– Э-э, военный строитель, я что ли за тебя пиздячить буду? Не спеши в роту, старшины нет. Взял вот ту метлу в руки и пошел плац заметать. Через полчаса приду, проверю. Время пошло, военный.

Не сказав ни слова, я пошел на плац, мне стало даже легче, хоть на какое-то время я знал, что я должен делать. Безделие меня угнетало, любая конкретика спасала разум. На плацу особой работы и не было. Июль, солнце палило нещадно, последний дождь давно забыт, листья на деревьях погорели и начали опадать, легким ветром они сами кучковались под побеленными бордюрами. Я так понял, что надо было их смести и убрать с плаца, другого мусора я не наблюдал. Ну что ж, Родина лучше знает, где я нужнее.

Часть казалась полностью вымершей. Нигде никого. На второй час моей работы появился Гулямов.

– Медленно, солдат, очень медленно. У тебя мало времени, до обеда ты должен мне ещё подшивку постирать и подшить.

– Облезешь.

– Нэ по-оняль!? – передразнивая чей-то акцент, с угрозой протянул он.

– Заебёшься пыль глотать, – не знаю, как и вырвалось на волю мое второе, соцгородское «я». Мы оба опешили, но его реакция была еще более неожиданной, чем мой наглый выпад.

– Ни хуя себе! На малолетке сидел?

– Пока Бог миловал, но я не зарекаюсь.

– А лет тебе сколько?

– Двадцать четыре.

– Ого! Ко мне в бригаду пойдешь? – он оценивающе смотрел на меня, – Тебя как звать?

– Геннадий. Геннадий Руденко.

– Вот что, Руденка. Ты должен знать, что ты салабон и тебе положено ебошить. Через год ты будешь отдыхать, а другие будут ебошить. На этом стоит Советская Армия. Не поймешь – тебе же хуже будет, – он развернулся и ушел.

И это все?!! Грома не было, молний не было, он меня не затоптал ногами и даже не угрожал сделать это позже. Это была моя первая маленькая победа. То ли он забоялся моей непонятной связи с Корнюшем, то ли моего соцгородского «я»? Не знаю, но я начал догадываться, что здесь в части, чтобы выжить, мое университетское прошлое мало чем поможет, а вот опыт и язык киевского Соцгорода могут и выручить.

– Геша, если тебя будет кто припахивать, пошли того ко мне, – после обеда, мы снова с Корнюшем в каптерке. – Что там у тебя с Николаевым?

– Трудно мне будет потянуть его работу, товарищ прапорщик. Он профессионал, – я не знал, что говорить, не передавать же старшине наш разговор с Николаевым.