Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед

В конце книги Беллоу его герой Юджин Хендерсон, корпулентный сентиментальный миллионер, возвращается в Америку из Африки, где боролся с чумой, приручал львов и вызывал дождь; он даже привозит с собой живого львенка. На борту самолета он знакомится с маленьким персом, чей язык не может понять. Но когда самолет совершает техническую посадку на Ньюфаундленде, Хендерсон берет малыша на руки и выходит на летное поле. А потом:

Я галопом кружил вокруг серебристого лайнера. Из иллюминаторов смотрели темные лица. Все четыре гигантских прекрасных пропеллера замерли. Я понял это так, что теперь моя очередь двигаться, и поэтому бегал, прыгал, пыхтел и звенел на белоснежной полоске среди серого арктического безмолвия^[24].

И мы оставляем Хендерсона вполне счастливым человеком. Где? В Арктике. Эта картина стоит перед моим мысленным взором с тех пор, как я прочитал книгу год назад: человек, нашедший энергию и радость в воображаемой Африке, прославляет их в безлюдной скованной льдом пустыне. Я уже цитировал роман Стайрона «И поджег этот дом». Книга Стайрона, как и роман Беллоу, тоже рассказывает о перерождении американца, покинувшего свою страну и отправившегося пожить за границей. Но если мир Хендерсона резко отличается от нашего, то Кинсолвинг, герой Стайрона, живет в городе, который мы сразу же узнаем. Книга изобилует деталями, которые лет через двадцать, вероятно, потребуется разъяснять в сносках, иначе читатель ничего не поймет. Герой романа – американский живописец, который перевез семью в поселок на Амальфитанском побережье в Италии. Касс Кинсолвинг на дух не переносит Америку – и себя. На протяжении почти всей книги его унижает, искушает и стыдит Мейсон Флагг – его соотечественник, богатый, по‐мальчишески увлекающийся, наивный, распущенный, бесстыдный, жестокий и глупый. Кинсолвинг, из‐за своей привязанности к Флаггу, на протяжении книги пытается выбрать – жить ему или умереть – и в какой‐то момент в таком вот характерном тоне оценивает свой отъезд из страны:

…Уж очень [он похож] на того самого человека, от которого я сбежал в Европу, – человека с автомобильных реклам – такого, знаете, молодца, который делает ручкой: и красивый он, и образованный, и всё при нем, Пенсильванский университет, и блондинка тут же, и улыбка как у пианино. И он процветает. Ну, в электронике. Политике. Массовой информации, как теперь говорят. Рекламе. Торговле. Космосе. И бог знает где. И темен, как албанский крестьянин^[25].

Тем не менее, несмотря на его отвращение к тому, во что американская светская жизнь может превратить приватную жизнь, Кинсолвинг, как и Хендерсон, в конце романа возвращается в Америку, выбирая жизнь. Но страна, в которую он попал, представляется мне Америкой его детства и (пускай только в метафорическом смысле) любого другого детства: он повествует о себе, сидя в рыбацкой лодке в Каролине. Утверждение в финале не настолько напористое, как «Еще! Еще! Еще!» у Голда или одухотворенное, как «Я верую в Бога!» у Харнака, и не настолько радостное, как прыжки Хендерсона по ньюфаундлендскому летному полю.

Но если по правде, то скажу вам так: что касается бытия и небытия, я понял одно, а именно: что выбирать между ними – значит просто выбрать бытие, – не ради бытия, и даже не из любви к бытию, а тем более не из желания быть вечно – а в надежде побыть тем, кем я мог бы быть.

Быть. Жить. Не там, где он живет, и не с тем, с кем живет, а просто жить.

И к чему же все это сводится? Было бы, конечно, сильным упрощением творческого процесса предположить, что книга Сола Беллоу или стиль прозы Герберта Голда прямо порождены тревожным культурным и политическим состоянием нашего общества. Тем не менее осознание тревожности общественного состояния ложится на плечи писателя, пожалуй, даже более тяжким бременем, чем на плечи его ближнего, ибо для писателя это самое общество является одновременно и его темой, и его аудиторией. И очень вероятно, что, когда подобная ситуация порождает чувство не только отвращения, ярости, меланхолии, но и творческого бессилия, писатель может совсем приуныть и найти для себя другие темы, начать конструировать придуманные миры, прославлять силу «я», и это станет, в самых разных модификациях, его темой, а также и стимулом, определяющим рамки его приемов. Я пытался сказать, что изображение «я» как несокрушимого, могучего и дерзкого, «я», воображаемого в качестве единственного реального предмета в, по видимости, нереальном ландшафте, дает некоторым нашим писателям радость, успокоение и силы. Безусловно, выйти из тяжкой личной битвы невредимым, просто остаться живым, – дело не шуточное, и именно в силу этого герой Стайрона умудряется завоевать наши симпатии и не утратить их до самого финала. И все же, если выжившему ничего не остается, кроме как стать аскетом, а частный человек торжествует по той лишь причине, что исключил себя из общества, либо живет и радуется в фантастическом обществе, у нас нет повода для веселья. Наконец, лично мне кажется неубедительным образ возрожденного Хендерсона, танцующего на ослепительно белой кромке мира вокруг сияющего самолета. Вот почему я бы хотел завершить свои рассуждения не этой сценой, а фигурой героя Ральфа Элисона в конце романа «Невидимка». Здесь тоже герой остается один на один перед простым фактом своего существования. Он одинок, насколько может быть одиноким человек. Не то чтобы он не пытался войти в мир – нет, он входил в мир снова и снова, но в финале решает уйти в подполье, жить там и ждать. И такой выбор тоже не кажется ему поводом для жизнеутверждающего восторга.

Новые еврейские стереотипы

На основе речи, произнесенной в Университете Лойолы (Чикаго) на симпозиуме «Потребности и образы человека», организованном совместно Антидиффамационной лигой «Бней-Брит» и Университетом Лойолы (1961). Опубликовано в American Judaism, зима 1961

Я смотрю и вижу, что внезапно оказался в стране, в которой еврей стал – или ему сейчас позволено думать, что он стал – культурным героем. Совсем недавно я услышал по радио, как диск-жокей поставил пластинку с главной песней из нового фильма «Исход». Песню исполнял Пэт Бун. Диск-жокей особо подчеркнул, что это «единственная официальная версия песни». В каком смысле официальная? Кто ее признал? Почему? Но д.‐ж. не стал уточнять. Наступило почтительно потрескивающее молчание. А затем зазвучал голос Буна, точно сквозь шум ветра:

Это моя земля,

Бог дал мне эту землю!

Уж не знаю, поднимаюсь я, или спускаюсь по культурной лестнице, или просто иду бочком, когда вспоминаю, что песне «Исход» предшествовал фильм «Исход», а ему предшествовал роман «Исход». Но как ни посмотри, кажется, нет ни тени сомнения, что образ еврея-патриота, воина и покрытого боевыми шрамами драчуна пришелся по нраву значительной части американского общества.

В интервью «Нью-Йорк пост» Леон Юрис, автор романа, заявляет, что этот образ еврейского бойца значительно ближе к реальности, нежели образы евреев, предлагаемые другими еврейскими писателями. Я так понимаю, что я принадлежу к этим самым другим, о которых говорит м-р Юрис, – вырезку из «Пост» прислала мне женщина, требуя от меня объяснений по поводу «антисемитизма и ненависти к себе», которые она обнаружила в только что опубликованном сборнике моих рассказов. Вот что конкретно сказал Юрис интервьюеру Джозефу Вершбе:

Есть целая школа еврейско-американских писателей, которые все время проклинают своих отцов, ненавидят своих матерей, заламывают руки и вопрошают, зачем они родились. Это не искусство и не литература. Это психиатрия. Эти писатели – профессиональные мастера извинений. Каждый год вы встречаете их книги в списках бестселлеров. Их произведения пагубны, и от них меня тошнит.

Я написал «Исход», потому что устал от извинений – или от ощущения, что нам надо все время извиняться. Еврейская община этой страны внесла огромный, несопоставимый с ее численностью вклад – в искусство, медицину и особенно литературу.

Я решил рассказать историю Израиля. Безусловно, я пристрастен и не скрываю этого. Безусловно, я на стороне евреев.

Писатель проходит через все, через что проходит его читатель. Когда я изучал материалы об Исходе в Европе и в Израиле, я с изумлением понял, что мы, евреи, совсем не такие, какими нас привыкли изображать. На самом деле мы были бойцами.

«На самом деле мы были бойцами». Это заявление настолько дерзкое, глупое и безосновательное, что с ним не стоит даже спорить. Возникает ощущение, что Юрис решил в одиночку, с помощью своего нового образа еврея, ниспровергнуть старый образ, который возникает у нас при прочтении нескольких рассказов, главная мысль которых вот какая: «Будь паинькой, Джэки, не противься!» Однако какой смысл заменять одно упрощение другим? Лучше бы Юрис, вместо того чтобы делать открытия в ходе «исследований» для своих романов, прочитал новую книгу Эли Визеля «Рассвет». Визель – венгерский еврей, живущий ныне в Нью-Йорке, и его первый роман «Ночь» – автобиографический рассказ о себе, пятнадцатилетнем подростке в Аушвице и Бухенвальде, концентрационных лагерях, которые, как он пишет, «сожрали мою веру навсегда… убили моего Бога и мою душу и обратили мои мечты в прах». «Рассвет», второй его роман, описывает деятельность еврейской террористической группы в Палестине до провозглашения государства Израиль. Главный герой получает задание казнить британского майора, взятого в заложники еврейскими террористами. Роман воссоздает мучительные часы, которые герой переживает перед казнью. Хочу сообщить Юрису, что еврей Визеля вовсе не гордится тем, что ему выпала роль бойца, и он не в силах найти себе оправдание в традиционной еврейской склонности к драчливости и кровожадности. Но вообще‐то оказывается, что на самом деле нет нужды рассказывать Юрису о чем‐то подобном: если верить сообщению журнала «Тайм», он знает куда больше, чем поведал в интервью «Нью-Йорк пост».

На Манхэттене, пишет «Тайм»,

…капитан Йехиэль Арановиц, 37 лет… кто в свое время командовал израильским кораблем «Исход» с беженцами на борту, прорвавшим морскую блокаду, а ныне живет в Израиле, высказал претензии к роману-бестселлеру (продано на сегодняшний день 4 млн экземпляров), в котором прославляется его подвиг 1947 года. «Израильтяне, – сказал он, – были, мягко говоря, весьма разочарованы этой книгой. Типажей, описанных в ней, в Израиле никогда не было. Этот роман – не история и не литература»… Живущий в Энсино, штат Калифорния, автор «Исхода» Леон Юрис возражает: «Можете процитировать меня: “Капитан… кто-кто?” Вот и все, что я могу сказать. Я не собираюсь вступать в поединок с легковесом. Просто взгляните на статистику продаж моих книг!»

Согласен: нельзя обвинять человека исключительно на основе его слов, которые приводит журнал «Тайм»; возможно, «Тайму» нравится щекотать нервы своим читателям очередным классическим стереотипом – еврея-жулика, который что угодно продаст по сходной цене. Были времена, когда такой вот стереотип часто использовался некоторыми христианами для описания еврея. Но сегодня возник другой способ описать еврея – образ, которым торгует м-р Юрис, о котором миллионы людей прочитали в его книге и который еще миллионы людей увидят на киноэкране.

Леон Юрис делает еврея и еврейство приемлемым, пристойным и привлекательным, а еще есть знаменитый оптимист и доморощенный философ Гарри Голден. Образ еврея, предлагаемый Гарри Голденом, был безупречно проанализирован в недавней статье Теодора Солотароффа^[26] «Гарри Голден и американские читатели» в журнале «Комментари». Как отмечает м-р Солотарофф, три романа Голдена – «Всего за 2 цента», «Только в Америке» и «Наслаждайся, наслаждайся!» – «могут потрафить и еврейской ностальгии, и христианскому любопытству» тем, «что он представляет с тоскливой ясностью некоторые вполне реальные проблемы и ситуации нашего общества в последнее десятилетие – общества, характеризуемого благими, но слабыми, сентиментальными и невнятными суждениями о себе… Слегка приправленные сливочным хреном банальные суждения озадаченного среднего класса возвращаются [к читателю] под видом мудрости поколений».

Солотарофф вспоминает хрен; я же в том, что касается Голдена, скорее назову смалец. Интересно, что Голден, отвечая на комментарии Солотароффа, умудряется одной рукой положить жирный слой смальца, а другой рукой – его стереть. В своей газете «Каролина Изрэлайт» Голден пишет, что Солотарофф совершенно несправедливо обвиняет его в гламуризации жизни нью-йоркского гетто. С характерным самообладанием и вооружившись логикой, Голден объясняет: «У нас, евреев… было не только общество, но и, откровенно говоря, еврейский город, и это чувство общности и придает воспоминаниям о старом Ист-Сайде некую гламурность, вот почему основная масса американского еврейства из среднего класса обожает читать все, что я пишу о нью-йоркском Нижнем Ист-Сайде. И дело тут не в одних лишь сентиментальных чувствах, которые не смогли бы поддерживать столь широкий интерес». Слово произнесено: «сентиментальный», и если это не может вызвать широкий интерес, то что же может?

Популярность у еврейских читателей книг Голдена и Юриса не слишком трудно понять. С одной стороны, существует радость узнавания, когда сердце екает при виде на странице слов «кугель» или «латкес». Далее, сам романтический сюжет: Мужественный Герой-Еврей с одной стороны, Успех Иммигрантов – с другой. Гарри Голден, самозваный Хорейшо Элджер^[27], обрушивает на нас имена судей, кинозвезд, ученых и комедиантов, вышедших из еврейских кварталов Нижнего Ист-Сайда и завоевавших славу и богатство. Но с чем связан интерес христиан? Четыре миллиона человек приобрели роман «Исход», два миллиона – книгу «Только в Америке», и все они не могут быть евреями. С чем же связан интерес неевреев к еврейским персонажам, еврейской истории, еврейской жизни и морали? И как получилось, что «единственную официальную версию» песни исполняет Пэт Бун? Почему не Мойше Ойшер или Эдди Фишер?^[28]

Одна из причин популярности Голдена, по мнению Солотароффа, заключается в том, что Голден предлагает читателям мир, в котором жизнь людей отличается «живостью, энергичностью, целеустремленностью, дисциплиной и, наконец, теплотой – а это именно те качества, которых, как говорят, не хватает современной семье из среднего класса». И еще в наши дни многие восхищаются идеей еврейской эмоциональности. Люди, которым хватило ума не пойти в негритянский квартал, чтобы завязать там беседу о «ритме», завязывали со мной разговор о еврейской «теплоте». Они полагают, будто это мне лестно, и уверены, что эта «теплота» – реальный факт.

Я не думаю, что они понимают сложность этого явления: теплота ведь возникает не сама собой, а там, где обычно пылает пламя. Среди студентов моей группы в Университете штата Айова, которой я преподаю писательское мастерство, есть несколько евреев, и в этом семестре трое из них написали рассказы о своем еврейском детстве, и во всех трех рассказах драматическая эмоциональность повествования достигала высокого накала. Любопытно, а впрочем, может быть, совсем не любопытно, что герой этих рассказов – еврейский мальчик в возрасте от десяти до пятнадцати лет, который отлично учится в школе, всегда опрятен и учтив. Все рассказы написаны от первого лица и повествуют о дружбе, возникающей между героем и его соседом или одноклассником из христианской семьи. Причем друзья героев принадлежат к нижней страте среднего класса: в одном рассказе, например, это италоамериканец, в другом рассказе – американец, эдакий Том Сойер, который посвящает героя, еврейского мальчика из среднего класса, в тайны плоти. У мальчика-нееврея уже есть какой-никакой сексуальный опыт. Не то чтобы он был старше приятеля-еврея, но просто ему повезло пережить разные приключения, потому что родители почти не уделяют ребенку внимания: они в разводе, или они пьют, или они необразованны и через каждое слово говорят «хреновый», или слишком редко бывают дома, чтобы воспитывать сына. Поэтому у их отпрыска полно свободного времени на охоту за девчонками. Еврейский же мальчик всегда под присмотром: за ним неустанно приглядывают, когда он лежит в кровати или сидит за уроками, а особенно – за столом. А присматривает за ним мама. Отца мы видим редко, и отношения между отцом и сыном вроде бы ограничиваются приветственным кивком. Отец или работает, или спит, или молча сидит за обеденным столом. И тем не менее в этих еврейских семьях царит теплота – особенно если сравнивать их с нееврейскими семьями друзей мальчика-еврея, – и в общем эта теплота исходит от матерей. Но она действует на молодых героев этих рассказов не так, как на Гарри Голдена и его читателей. Пламя, дающее тепло, может еще и обжечь или вызвать удушье: герой-еврей завидует приятелю-нееврею, чьи родители к нему равнодушны, потому что их равнодушие обеспечивает подростку массу возможностей для сексуальных похождений. Религия в этом рассказе понимается как ключ не к божественным и потусторонним тайнам, но к чувственным и эротическим секретам, к захватывающему чуду, когда можно рукой дотронуться до девочки на улице. Теплота, которой взыскуют эти еврейские писатели, есть та теплота, к которой неевреи, как кажется (им), имеют легкий доступ, подобно тому как теплота, вызывающая зависть у неевреев Гарри Голдена, – это теплота, которой, как он их уверяет, евреи располагают от природы.

Спешу заметить, что в этих рассказах девушки, к которым приятель-христианин приводит юного рассказчика, нееврейки. Еврейки здесь – это только матери и сестры. То есть сексуальное влечение испытывается только к Другим. Мечта о «шиксе» – зеркальное отражение мечты христианина о еврейке, в чьем образе частенько отмечаются «груди как дыни» (см. романы Томаса Вулфа). Я, между прочим, вовсе не собираюсь принизить писательский талант моих студентов, сравнивая их интерес к мечтам еврейских мальчиков с мечтательностью Голдена: герои их рассказов неизменно узнают – по мере того как друзья-неевреи находят себе другую компанию или отправляются за решетку – бремя противоречий своего собственного удела.

Голден и Юрис никого ничем не обременяют. Более того, во многом их притягательность для читателей обусловлена тем, что они сглаживают чувство вины, реальной или воображаемой. В конце концов выясняется, что евреи – не бедные невинные жертвы: всю жизнь, когда, как предполагалось, их преследуют, они прекрасно проводили время, даря друг другу теплоту и наслаждаясь чудной семейной жизнью. И они развивали, как говорит один из рецензентов Гарри Голдена, которого цитирует Солотарофф, свое «милое еврейское восприятие мира». О, это милое еврейское восприятие – само его наличие безусловно может успокоить совесть: ибо если жертва вовсе и не жертва, тогда ее гонитель, вероятно, не такой уж и гонитель. Наряду с прочими утешениями, предлагаемыми Голденом, есть и своеобразный аварийный выход для тех христиан, которые, пускай они и не были явными антисемитами, иногда испытывали недоверие и настороженность к евреям, – чувства, которых, как им говорят, у них не должно быть. Голден уверяет их (как он уверяет и евреев), что мы – счастливые, оптимистичные, приятные люди, а еще что мы живем в первоклассной стране, – разве его карьера не служит доказательством того, что нетерпимость отнюдь не разъедает американскую душу? Вот он, еврей, – и не забудьте: еврей, который говорит об этом во всеуслышание! – уважаемый гражданин южного города, ни больше ни меньше. Чудесно! И не в Швеции, не в Италии, не на Филиппинах. Такое может быть только – как уверяет их Голден – в Америке!

Это может иметь приятный терапевтический эффект для встревоженных добродетельных гоев: им больше не нужно стыдиться преступлений, за которые они по сути дела не несут никакой ответственности; это может даже снять бремя с души у нерешительных антисемитов, которые недолюбливают евреев и не любят сами себя за свою нелюбовь к евреям. Но, по‐моему, это неуважительно по отношению к евреям и жестоким фактам их истории. Это неуважительно даже по отношению к гойской подозрительности. Почему бы гоям не держаться настороже? Ведь если кто‐то является убежденным евреем, значит, он верит, будто во всех важнейших вопросах, относящихся к бытию человека – в понимании прошлого, конструировании будущего, постижении отношений между Богом и человечеством, – он прав, а христиане ошибаются. Как верующий еврей он бесспорно должен рассматривать произошедшее в нашем веке крушение морального порядка и эрозию духовных ценностей как доказательство неспособности христианства служить устойчивой силой в защиту добра. Однако кому придет в голову сказать такое своему соседу? Скорее, мы ежедневно наблюдаем в американской жизни «социализацию антисоциального… окультуривание бескультурья… легитимизацию разрушения». Эти слова принадлежит Лайонелу Триллингу^[29], ими он описывал реакцию многих своих студентов на наиболее экстремистские черты современной литературы. Его слова, на мой взгляд, применимы к более широкому спектру культурных явлений. Я имею в виду постоянно происходящее вокруг нивелирование различий, мертвящую «толерантность», которая подрывает – и в этом ее предназначение – силы тех, кто отличается от массы, выбивается из общей колеи или бунтует. Вместо того чтобы воспринимать таких людей всерьез или видеть в них угрозу, им успешно затыкают рот, делая их популярными. Сегодня стало модным устраивать в пригородах вечеринки в стиле битников, однако этим меня не убедить, что все люди братья. Наоборот, все они незнакомцы, о чем мне напоминают каждый день, стоит открыть газету. Они незнакомцы, и они враги, и поскольку жизнь устроена именно так, от нас требуется не «возлюбить друг друга» (что, судя по массе свидетельств, не легче, чем достать луну с неба), а отказаться от насилия и коварства в отношениях друг с другом – тоже не так‐то просто.

Но, конечно, евреи совершали акты насилия. И Леон Юрис с гордостью рассказывает Америке историю этого насилия. Компенсаторную притягательность его рассказа для американских евреев легко понять, но опять же – а что с того неевреям? Откуда пиетет к «единственной официальной версии» популярной песни? И почему вообще песня популярна? А фильм? А книга? Пафос «Исхода» настолько убедителен и приятен многим в Америке, что я склонен думать, будто бремя, которое этот роман призван снять с совести нации (коль скоро это бремя есть), – ни больше ни меньше как память о Холокосте, об убийстве шести миллионов евреев во всем его откровенном бессмысленном, сатанинском кошмаре. Наверное, в один прекрасный день популярная песня или кинокартина избавит нас и от другого не менее жуткого кошмара – убийства мирных жителей Хиросимы. Что касается Хиросимы, нам, вероятно, предложат песню о красивом современном городе, который восстал из руин после атомной бомбардировки, о том, насколько жители этого нового города стали более процветающими, здоровыми и предприимчивыми, чем в уничтоженной Хиросиме. Это уж как выйдет – кто в нашей предприимчивой стране может поручиться, что этого не произойдет очень скоро? – пока что есть Голден, который уверяет нас, будто даже евреи в гетто были по‐настоящему счастливы, оптимистичны и отличались душевной теплотой (в противовес образу евреев притесняемых, пессимистичных, боязливых и ксенофобских), и есть Юрис, который говорит, что не стоит переживать о беззащитности евреев и гонениях на них, потому что евреи могут за себя постоять. Да, они постояли за себя! В одном номере журнала «Лайф» на обложке красуется фотография Адольфа Эйхмана; несколько недель спустя – фотография Сэла Минео, актера, сыгравшего в фильме «Исход» еврейского борца за свободу. И преступление, которому нет равной человеческой реакции, нет достаточной скорби, сострадания, воздаяния, кажется хотя бы отчасти отмщенным. И когда чаши весов приходят, как видится, в равновесие, естественно, раздается вздох облегчения. Еврей уже не смотрит из‐за кулис на нескончаемое насилие, которым отмечен наш век, и он более не служит любимой жертвой этого насилия: теперь он прямой участник. Отлично. Добро пожаловать в клуб. Человек с пистолетом и гранатой, человек, который убивает во имя своих дарованных Богом прав (в нашем случае, как сообщается нам в песне, за «Богом данную нам землю»), не может судить другого человека, который тоже убивает за то, что Бог дал ему согласно его соображениям, расчетам и вере.

Сделанное м-ром Юрисом открытие, что евреи – бойцы, наполняет его гордостью; оно может переполнять гордостью любое число его еврейских читателей, а его читатели-неевреи чувствуют, вероятно, не столько гордость, сколько облегчение. Герой «Рассвета», романа Эли Визеля о еврейских террористах, испытывает куда менее успокоительные и бодрые чувства. Его обуревают стыд, смятение и ощущение, что он заперт навеки в безысходном и вечном трагическом кошмаре. И сколько бы он ни уверял себя в том, что права, во имя которых он убивает, справедливы, ничто ни в его прошлом, ни в прошлом его народа не сделает произведенный им выстрел в другого человека менее ужасным. Он многое видел и вынес в Бухенвальде и в Аушвице и, стреляя в британского офицера, ощущает, что сам умер в тот самый момент, когда стал просто очередным палачом нашего кровожадного века. Он – один из тех евреев, кто, как Иов, задумываются, зачем они вообще появились на свет.