Читать книгу: «Город Чудный, книга 1. Воскресшие», страница 2

Секретарша вскочила со своего места:

– Простите, Алексей Иванович! Я сейчас все улажу! Простите!

– Что вы делаете?! – упрекнула она Ольгу уже в коридоре. – Человек так устал! Вы же видели, какой он пришел! Прямо из родильного зала. Они сутками работают, там в роддоме стряслось что-то, наплыв какой-то…

– Так он еще и гинеколог? – желчно бросила Ольга. – Только этого не хватало.

Глава 3

«Жилцы дома № 7, вам грозит опасност! Вы можете погибнут! Немедлено все уежжайте из дому до конца месеца. Даже не думайте вернутца ранше! Это вопрос жизни и смерти! Спасайтес сами и спасайте ваших детей!»

Шапочка трижды перечитал текст, стоя у почтового ящика. Спина его покрылась липким потом, голова зачесалась. Он взял лист в одну руку, другой сдвинул на лоб серо-коричневую вязаную шапку вместе со спрятанной под ней самодельной панамкой из кулинарной фольги и яростно поскреб затылок. Что-то щелкнуло, и Шапочка от неожиданности подскочил на месте, лист выпал у него из руки и клацнул ребром о деревянный пол.

– А, вы уже здесь, – раздался низкий женский голос из-под лестничного пролета. – Раз так, изложите, почто ж вы тарабанили мне в парадную дверь в такую несусветную рань?

На площадку к почтовым ящикам, тяжело шагая со ступени на ступень, поднялась мадам Лампински. Впрочем, так себя называла только она сама. Другие жильцы, и даже Шапочка, хотя и не в глаза, звали ее исключительно Дворничиха. Во-первых, потому что за последние лет пятьдесят никто и слыхом не слыхивал ни о каком таком мсье Лампински. А во-вторых, потому что жила она в бывшей дворницкой, теперь почетно именовавшейся квартирой номер один и располагавшейся под лестницей седьмого дома по улице Задорной. Из оттопыренного бокового кармана шерстяной кофты крупной вязки, без которой Дворничиха никогда не покидала своего жилища, торчала голова с черно-карими блестящими глазами, подвижным собачьим носом и неожиданно крупными для такой крохотной головы полупрозрачными ушами.

– Н-ну как же – зачем б-барабанил, – бросился объясняться Шапочка. – В-вы лаяли!

– Позвольте с вами не согласиться! – Дворничиха тут же схватилась за оттопыренный карман. – Во-первых, лаем мы тихо, едва ли вы могли бы это расслышать за вашей дверью. – Слово «дверь» Дворничиха произнесла, смягчив первый звук: «дьверь». – А во-вторых, просто так, без дела мы никогда не лаем! Если лаяли, значит, был повод! Верно, Пиаф? – Она потрепала карманное существо по голове, и оно засуетилось, мелко-мелко задрожало, дернуло ушами немного назад, а подвижный нос его еще яростнее затрепетал.

– Я был не за дверью! – возразил Шапочка. – Т-то есть физически я был, конечно, за дверью, н-но дверь была п-приоткрыта, а когда дверь п-приоткрыта, расслышать ваш лай не так уж и сложно!

– А зачем вы ночами приоткрываете вашу дьверь? Это может доставлять неудобство вашим соседям, учитывая акустику в нашем общем парадном! Вот на вас мы наверняка и лаяли!

– П-посмотрите. – Шапочка наконец сунул ей под нос лист бумаги. – Не на меня вы лаяли. Я же слышал – кто-то здесь орудовал!

Дворничиха одной рукой взяла письмо, другой надела очки, висевшие на цепочке поверх вязаной кофты, чуть подвигала головой, наводя резкость, и вчиталась в послание. Закончив, она зашарила по обширному боку, нащупала другой свой карман, никем не занятый, достала оттуда ингалятор и пшикнула себе в рот.

– Небезынтересно, небезынтересно, – напевно пробасила она. Ингалятор нырнул обратно в карман. Дворничиха повертела лист, заглянула на другую его сторону, но, ничего там не обнаружив, вернула Шапочке. – И что же это, позвольте вас спросить?

– Вот. – Сосед повел рукой в сторону своего почтового ящика. – Нашел сегодня утром. Б-буквально только ч-что. Кто-то орудовал здесь ночью, – тихо забормотал он скороговоркой, схватив Дворничиху за вязаный рукав, – нам всем, всем г-грозит опасность!

– Если бы она грозила, как вы говорите, нам всем, то стоило бы ожидать, что подобные послания тоже получили все. – Дворничиха коротко шагнула к почтовому ящику с цифрой один, намалеванной бледно-голубой краской. – Однако это необходимо проверить.

Она выудила из одежд связку ключей, нашла на ней крошечный от почтового ящика и с тихим хрустом вскрыла дверцу. В руки ей выпал точно такой же сложенный пополам лист.

– Небезынтересно, небезынтересно, – бормотала она, раскладывая его и снова ловя резкость прежде, чем прочесть. – Н-да… вынуждена констатировать. Текст совпадает. – Она замкнула ящик, сняла очки, и они повисли у нее на груди.

– Ч-что же нам д-делать? – растерянно спросил Шапочка. – Н-неужели все совершенно б-безнадежно?! – Рука его, державшая сложенный лист, заметно дрожала.

– Ну-ну, – успокаивающе произнесла Дворничиха и посмотрела на соседа с высоты своего гренадерского роста, увеличенного за счет дули из волос на макушке. Подумав, она еще слегка похлопала его по плечу. – Что же вы сразу так убиваетесь? Мы еще ничего не прояснили. Пусть вы получили эту странную записку…

– В-вы тоже ее п-получили!

– Да, – с достоинством кивнула Дворничиха. – Но у нас тут семь апартаментов. Для начала нам необходимо убедиться, что записку получили все. А уж после… – Она многозначительно посмотрела на Шапочку. – …после думать, что бы это могло означать и что нам теперь делать.

– Н-ну так д-давайте убедимся. – Шапочка снова дернул рукой на ящики. – Ч-что же мы стоим?

– Ну уж нет, уважаемый сосед. – Дворничиха смерила его взглядом. – Это личная корреспонденция жильцов! Каждый должен убедиться в этом самостоятельно. Мы можем им только поспособствовать!

– Т-тогда давайте уже с-способствовать, – нетерпеливо переступил Шапочка с ноги на ногу. – Начнем вон с третьей к-квартиры. – Дворничиха ловко удержала его за рукав надетой на него хламиды: то ли старого вытертого махрового халата, то ли плаща.

– Позвольте, позвольте! – воскликнула она. – Вы не с того конца начинаете! Начинать необходимо совершенно с других апартаментов!

– Это с-с-с каких же д-других? И почему?

– Вот видно, – бросила Дворничиха, проплывая мимо него, – что вы здесь новичок! Первым делом нужно поставить в известность Панкрата Ивановича!

Она стала грузно взбираться по гулким деревянным ступеням на второй этаж. Ступени протестующе заскрипели.

– К-какой же я н-новичок. – Шапочка последовал за ней. Снизу ему открывался вид на обширный зад и торчащую из кармана морду Пиаф. Та вывалила наружу красный язык и пыхтела, будто поднималась по лестнице на своих лапах, а не в хозяйкином кармане. Шапочка одолевал подъем куда быстрее, так что ему приходилось подолгу стоять, ожидая, когда освободится место для следующего шага. – Одиннадцать лет з-здесь живу!

Наверху щелкнул замок, тихо закрылась дверь, и вниз по лестнице застучали шаги. Соседи встретились на площадке между первым и вторым этажами. О третьем жильце дома номер семь было известно ничтожно мало, разве только что имя его Николай и что живет он с женой и маленьким сыном. Николай обладал совершенно заурядной, ничем и никому не запоминающейся внешностью, средним ростом, невыразительным голосом. В обычные дни соседи едва ли здоровались, встретившись на лестнице, однако сегодняшние события требовали более тесного контакта. После минутных объяснений с предъявлением Николаю листка с угрозами он был отправлен вниз к своему почтовому ящику. Пока Николай спускался, звенел ключами, вчитывался в строки, делегация из Шапочки и Дворничихи кое-как добралась до второго этажа и позвонила в дверь к Панкрату Ивановичу.

Панкрат Иванович собирался на службу. Звонок застал его в очень напряженном и неудобном положении: изо всех сил борясь с законами физики, он завязывал шнурки на ботинках. Для обычного человека процедура эта наверняка проходила незаметно, но для ста тридцати килограммов Панкрата Ивановича была настоящим испытанием, которое омрачало бы ему жизнь не реже двух раз в день, если бы не супруга его Дарья Дмитриевна. Дарья Дмитриевна приходила на выручку по утрам и вечером, однако этим утром у нее совершенно не вовремя прихватило живот, и она бросила мужа в безвыходной ситуации, скрывшись за дверями уборной.

Даже будь он менее раздражен, Панкрат Иванович все равно не смог бы открыть дверь сразу, едва заслышав звонок. Раздражение же делало его пальцы куда более непослушными, путало шнурки, давило на печень и не позволяло нужным образом согнуться. Из квартиры доносилось кряхтенье, злобное ворчанье и постанывание, что давало соседям основание думать, что внутри кто-то есть.

– Панкрат Иванович, – позвала Дворничиха. – Все ли у вас в порядке?

На площадку второго этажа, бодро топая, взбежал Николай. В руке у него трепетал лист бумаги. Пиаф, насторожив уши, залилась лаем, но голос у нее был настолько тихим, будто лаяла собачка шепотом.

– Есть! – запыхавшись, провозгласил Николай. – Есть, и ничуть не хуже вашего! – Он протянул лист Дворничихе; она, отстранившись, глянула без очков.

– Ну что ж, примите мои поздравления, – ответила она, возвращая лист. – Пиаф, детка, свои, свои. – Хозяйка на миг утопила собачью голову в своей ладони.

– И это все? – удивился Николай. – Что вы собираетесь делать? У меня семья, я не могу рисковать! А еще работа! Это что ж, бросить все и уехать до конца месяца?! Где такое видано?! Надо обратиться в полицию! Они должны, обязаны найти этого… этого…

– Вот мы сейчас и обратимся, – невозмутимо ответила Дворничиха.

Дверь наконец-то распахнулась, и, красный и задыхающийся, перед соседями предстал Панкрат Иванович.

Полковник Панкрат Иванович Васнецов возглавлял чудновский городской отдел ГИБДД, что давало его соседям все основания считать его самым настоящим полицейским. Прежде чем он успел раскрыть рот, Дворничиха сунула ему под нос листок с посланием.

– Добрейшего утречка, дорогой Панкрат Иванович, – заквохтала Дворничиха, мгновенно распознав недовольство на лице большого городского начальника. – Простите, что нагрянули, что беспокоим, однако ж будьте так любезны, дорогой Панкрат Иванович, взглянуть на тот хаос, на то недоразумение, в котором погрязло сегодня с раннего утра наше образцовое парадное!

Панкрат Иванович вынужденно остановился, чуть отодвинул Дворничихину руку от своего лица, неторопливо вчитался в текст и фыркнул:

– Что за чушь! Освободите дорогу! Зачем вы мне это суете! Дайте пройти.

Одновременно с этим он шагнул вперед, чем серьезно потеснил всех соседей. Те попятились. Панкрат Иванович, грозно сопя, заскрипел полом в сторону лестницы, дверь квартиры за ним хлопнула.

– Позвольте-позвольте, Панкрат Иванович, – продолжила кудахтать Дворничиха ему в спину, когда он стал спускаться, держась за слишком хлипкие для такой туши деревянные перила. – Может, и чушь, а может, и нет. – Дворничиха остановилась на верхней ступеньке, не решаясь шагнуть на лестницу до тех пор, пока Панкрат Иванович не сойдет с нее в самом низу. Дом был довольно старым, расшатанным и давно нуждался в ремонте. – Будьте так добры, любезный Панкрат Иванович, – продолжала Дворничиха сверху, – будьте так добры, загляните в ваш ящичек. Есть ли у вас это в высшей степени глупое письмишко?

– Ну а если есть, так и что? – С присвистом дыша, Панкрат Иванович наконец достиг площадки между первым и вторым этажами, и Дворничиха, тут же подобрав юбку, устремилась за ним.

– Так вот ведь и непонятно что! Совершенно, категорически непонятно! – приговаривала она. Шапочка и Николай гуськом потянулись следом. – В крайней степени непонятно, Панкрат Иванович! Может быть, такой опытный, такой мудрый человек, как вы, подскажет нам, посоветует?

На багровой шейной складке над воротником кителя Панкрата Ивановича блестели капли пота. Он хмыкнул, но ничего не ответил. У почтовых ящиков он остановился, достал из кармана платок, промокнул лицо, затем шею сзади и спереди, спрятал платок, нащупал в кармане форменных брюк ключи и с показной неохотой стал открывать свой ящик. Оттуда без задержки выскользнул сложенный вдвое листок и спланировал на пол.

– Ах ты, стерва, – еще больше осерчал Панкрат Иванович, когда листок улегся в шаге от его начищенных ботинок. – Ну! Поднимите же кто-нибудь, – недовольно рыкнул он в сторону процессии.

Делегаты переглянулись, и Николай, замыкавший шествие, бочком протиснулся мимо соседей, скользнул на площадку и подал Панкрату Ивановичу злополучное письмо.

Тот, едва взглянув, снова фыркнул:

– Ну и что? Чушь! Балуется кто-то. Дети вон чужие шастают, как у себя дома. Вот и накидали мусора всякого.

Он шагнул прямо в Николая, преграждавшего ему проход вниз, и тот посторонился. Панкрат Иванович миновал дверь в квартиру Шапочки и, покряхтывая, спустился по последнему, самому короткому пролету, под которым был вход в квартиру Дворничихи. У подъезда его уже дожидалась служебная машина с молодым стриженым сержантом за рулем. Панкрат Иванович, не оглядываясь и ничего более не сказав соседям, уселся на заднее сиденье черного седана и отбыл на службу. Письмо, зажатое меж его толстых пальцев, выскользнуло и попало в щель между дверью и сиденьем, где и было благополучно забыто.

– Ну что ж. – Дворничиха обернулась на сопровождающих, едва машина с большим начальником выехала со двора. – Осталась буквально пара квартир. Мы их непременно проверим, однако, раз Панкрат Иванович не нашел в происходящем криминала, не думаю, что нам стоит обращать пристальное внимание на это недоразумение.

– Прошу прощения, – подал голос Николай, – но мне пора на работу. Я и так уже опоздал.

Он сделал легкий полупоклон, пробрался мимо Дворничихи и шустро зашагал со двора в сторону остановки.

– Деловой какой, – бросила Дворничиха, убедившись, что Николай уже не услышит. – Мы и сами справимся, верно, Пиаф?

Собачонка чутко принюхивалась к запахам улицы, однако не делала никаких попыток покинуть карман.

Пока Дворничиха с тихим Шапочкой поднимались на третий этаж, никто не заметил, как в подъезд шмыгнул хорошо одетый молодой мужчина с пакетом в руке. Он в один прыжок одолел первый лестничный пролет, не обращая внимания на дверь в квартиру Шапочки, остановился перед следующей, с тусклой цифрой три, тихонько постучал и тут же вошел, не дожидаясь ответа.

В шестой квартире на третьем этаже дверь открылась, едва запыхавшаяся Дворничиха нажала на звонок. Навстречу ей выкатились двое малолетних детей. Младшая девочка прижимала к себе светло-коричневого плюшевого мишку, мальчик годом постарше катил по стене игрушечную машинку, издавая гудящий звук. Мать, молодая, хорошо одетая женщина, смерила взглядом и Дворничиху, и Шапочку, но, даже не поприветствовав их, повернулась спиной, чтобы замкнуть дверь.

– Доброе утро, дорогуша, – басовито пропела Дворничиха. – Подскажи-ка, не видала ль ты вот такое письмецо? – Она тряхнула листком.

Убирая ключ в сумку, женщина мельком взглянула на лист и тут же отвернулась, схватила за руку дочь, подтолкнула сына к лестнице, пробормотала:

– Давай, Сёма, давай. – И только потом чуть громче бросила: – Нет.

– Тогда загляни в почтовый ящик, дорогуша, – стальным голосом напутствовала ее Дворничиха. – Не твои ли детишки разыгрались? Мусор по ящикам разбрасывают, собак дразнят…

– Вы в своем уме? – донеслось снизу. – Им еще и пяти нет.

– Ну, для баловства хватит. – Дворничиха чуть склонилась над перилами с площадки третьего этажа. – Ты в ящичек-то загляни, дорогуша.

– Тороплюсь, – донеслось снизу, – вечером посмотрю.

– Вечером мы уж заявление в полицию отнесем! – угрожающе крикнула вниз Дворничиха, следя за соседкой в прорехи меж перилами. – Что прикажете про вас написать?

Снизу раздался скрежет ключей. Дворничиха выждала несколько секунд и крикнула:

– Ну так что же? Есть письмецо?

– Нет, – донеслось снизу. – Ничего тут нет.

Хлопнула дверь подъезда.

– Ну что ж, на нет и суда нет, не правда ли, Пиаф? – Дворничиха обернулась на Шапочку.

Они посмотрели друг на друга и одновременно перевели взгляды на дверь квартиры номер семь.

Глава 4

Единоличный владелец квартиры номер семь дома номер семь по улице Задорной – Бодя по прозвищу Везунчик – лежал на кровати прямо поверх одеяла и сомневался в собственном бессмертии. Мысль о том, что у его бессмертия может быть срок годности и срок, очевидно, подходит к концу, посетила Бодю впервые. Мысли этой весьма способствовало разглядывание свежего шрама на левой руке. Выглядел шрам так, будто под кожу Везунчику вогнали инородный предмет, например титановый штырь. Шрамы на Везунчике появлялись регулярно, после каждого его смертельного шоу, и к ним он привык. А вот инородных предметов до сих пор не было. Бодя аккуратно прошелся по подозрительному рубцу пальцами, потом, нажимая сильнее, вдоль кости. Затем он поменял руки и прощупал кость на здоровой, чтобы сравнить. Кость в нормальной руке была ровной, толстой, такой, как обычно. Вот уже несколько дней Бодя надеялся, что со временем кости сравняются и станут одинаковыми на ощупь, как было с костной мозолью на ключице: рано или поздно она исчезла. Но штырь не торопился обрастать твердой плотью. Хоть иди к врачу и просись на рентген.

С тех пор как Бодя обрел бессмертие, к врачам он не обращался. Разве что три шоу назад, когда упал со сломанной водосточной трубы на уровне четвертого этажа и впервые потерял сознание. Но и тогда скорую вызвал не он, ему бы такое и в голову не пришло. Сотрясение мозга Везунчика удивило, но не расстроило: любой другой мозг вообще растекся бы по брусчатке. Боли он, как обычно, не почувствовал, муть в глазах прошла через пару дней. Позже, правда, Бодя припомнил, что за одно шоу до сотрясения была еще и царапина и кровь из нее, стекая, щекотала щеку. Потом царапина мучительно чесалась, затягиваясь. А теперь, стало быть, этот штырь – или что это там такое?

Хотя у него ничего и не болело, чувствовал он себя разбитым: снова все из-за сна. На несколько благословенных лет тот сон оставил Везунчика в покое, но не так давно вернулся и набросился, словно хотел отыграться за все пропущенные годы. С тех пор как он себя помнил, Везунчик регулярно являлся в какую-то хижину и садился в очередь перед светлой деревянной дверью с тремя мутными стеклянными вставками, расположенными в шахматном порядке. Если совсем точно, то сначала он помнил этот сон и только потом себя. За дверью, очередь к которой неумолимо приближалась, людям отрезали части тел: входили они туда нормальными, а выходили без руки или без ноги. С Бодей же за этой дверью должно было случиться что-то совсем страшное, страшнее, чем с другими, но что именно – он не знал. И каждый раз, когда лампа над дверью вспыхивала зеленым, извещая, что очередь подошла, Везунчик просыпался от ужаса. Прошедшей ночью его очередь подходила не меньше пяти раз.

Везунчик поднял руку и потер ту самую ключицу под расстегнутым воротом удобной хлопковой рубахи: пальцы наткнулись на твердую, как панцирь, бугристую кожу. Ожог. Тоже не доставил Боде никаких неудобств. Появился после взрыва воздушного шара. Воздушный шар был перед водосточной трубой, штырь же в руке возник после крайнего шоу, когда Бодя привычно спланировал с ощеренного арматурой недостроя на окраине Чудного. Царапина, сотрясение и штырь выстроились этим утром рядком и исподлобья поглядывали на Везунчика, намекая, что последствия шоу отражаются на его теле с каждым разом все сильнее. Что же дальше? Возврат в число обычных смертных? Гибель на собственном шоу на глазах сотен зрителей?

Везунчик метнул беспокойный взгляд на своего делового партнера и продюсера: тот ни в коем случае не должен был догадаться о Бодиных сомнениях. Следующее шоу нужно было Везунчику как воздух. А потом он завяжет. Что бы там продюсер себе ни думал.

Продюсер Сергей Викторович сидел перед Бодей на стуле, как обычно развернув его спинкой вперед. Костлявые колени разбросали по сторонам стула полы его светлого плаща, который он отчего-то никогда не удосуживался снять, приходя к Боде домой. И это Бодю тоже раздражало: чай не на вокзале они беседуют. Выражение лица Сергея Викторовича скрыто было обычной его маской мнимой доброжелательности – маской настолько явной, что Боде хотелось подергать продюсера за нос, чтобы сорвать ее наконец и поговорить откровенно, по-мужски. И он непременно сорвет и обязательно поговорит, но сейчас слишком многое зависело от профессионализма этого занудного старикана. Бодя запросил тотального пересмотра условий: от продюсера требовалось выжать из шоу денег по максимуму.

Бодя бросал на продюсера короткие взгляды, но никак не мог понять, догадывается ли тот о Бодиных планах. И если догадывается, то о каких именно? Смотрел Сергей Викторович на Бодю с пытливым интересом – он всегда так смотрел, да и не он один: любой человек, имевший возможность лично убедиться в Бодином бессмертии, начинал пялиться на Везунчика так, будто пытался проникнуть Боде сквозь кожу, мышцы и кости куда-то внутрь организма, чтобы понять, как там у него все устроено. Поэтому-то Бодя и не любил врачей. Эти точно не станут церемониться и полезут своими гнусными аппаратами во все Бодины дырки, как лазили все детство ему в голову – совершенно, кстати, безрезультатно. Теперь – хватит.

Теперь Бодя гадал, действительно ли Сергей Викторович всецело захвачен обсуждением и планированием следующего шоу или, проникнув в тайные Бодины замыслы, примеривается, прикидывает, как окончательно лишить Везунчика последней воли и сделать на веки вечные своей собственностью. При правильном подходе Бодино бессмертие могло обеспечить не только старость Сергея Викторовича, но и старость его внуков и правнуков.

В том, что Сергей Викторович, несмотря на интеллигентный вид, способен на любые темные делишки, Бодя не сомневался. Один взрыв воздушного шара чего стоит. А недострой, а нераскрывшийся парашют, а та труба на шестиэтажке, а Бодин ежегодный мартовский заплыв в ледяной воде под пористой толщей весеннего льда! А та история с запертой клеткой, в которой Бодю опускали на дно вонючего озера… А машина, на полном ходу нырнувшая в Жёлчь… Но это еще ерунда: если бы Бодя согласился, Сергей Викторович наверняка не отказался бы от удовольствия публично его расчленить, с него станется. Бодя такого точно никогда не допустит: бессмертие бессмертием, а руки и ноги он предпочитал хранить поближе к остальному туловищу. Бодя и так давно уже не испытывал прежней эйфории неофита, а все оттого, что уникальный его дар стали использовать цинично и утилитарно, словно какой-то горшок. Продюсер свое дело знал, но Бодя не мог не замечать в его глазах жадные всполохи каждый раз, когда они обсуждали очередную Бодину смерть, как будто за маской человека притаилась рептилия. Только она могла придумать шоу из бессмертия, а чтобы придать всему человечий вид, еще и запретить Боде использовать слово «последнее». «Крайнее» шоу – только так. Теперь Бодя уже привык и сам даже мысленно называл их крайними. Вот до чего дошло.

Бодя повторил про себя несколько раз: «Последнее шоу, последнее шоу, последнее». Потом он заживет своей жизнью, прекрасной, вечной жизнью, но сейчас сделает все возможное, чтобы продюсер не догадался, как сильно Боде нужно это шоу. Куда больше, чем раньше. Он получит свои деньги, вернет тот идиотский карточный долг и возьмет судьбу в свои руки. В конце концов, продюсера можно сменить, а где найдешь другого такого же бессмертного, как Бодя?

– С Плотины?! – В ответ на предложение Сергея Викторовича Бодя резко сел в кровати. – Туда нормальному человеку и смотреть страшно, не то что прыгать!

Он вскочил, обошел раскоряченный стул, а сам взглядом, как пчела нектар, всосал в себя выражение продюсерского лица: какое впечатление произвел на партнера его демарш?

Везунчику не составляло труда следить одновременно и за ходом их деловой беседы, и за своими мыслями, обдумывать ответы, замечать реакцию и тут же вспоминать, как вел себя продюсер в последнее время и что это могло означать. Весь ход жизни, всех ее процессов ощущался Бодей словно ручей или даже речка, пусть и не такая полноводная, как Жёлчь. Поверхностью речки было внешнее поведение Везунчика, дела насущные. Обсуждение плана следующего шоу: места, времени, разогрева публики, разрешения на съемку и на трансляцию. В этих вопросах Сергей Викторович был докой, и Бодя вполне полагался на его опыт и слово.

Сразу под поверхностью, незаметные для постороннего взгляда, всегда текли самые важные мысли. Сейчас о коварстве продюсера. Что сделает Сергей Викторович, если Бодя вслух усомнится в собственном бессмертии? Захочет ли сначала удостовериться или отмахнется, сочтет Бодино беспокойство блажью или, того хуже – враньем? Отменит ли шоу? А если Бодя скажет, что решил завязать? Будет удерживать, ловить или примет его решение с вечным своим раздражающим спокойствием? На этот раз, казалось Боде, спокойствие все же ему изменит.

Два верхних слоя Потока были лишь началом. Бодя прекрасно справлялся не только с ними, но и с течением по всей глубине. На третьем уровне струился страх. Пока это была едва уловимая прослойка, но Везунчик слишком хорошо помнил его вкус, похожий на кровь. Теперь предстояло отследить, усилится ли страх, наберет мощи или истончится до нити, до волоса и исчезнет бесследно. Повлиять на страх Везунчик никак не мог, и ему оставалось только наблюдать.

Сразу под страхом булькали и клокотали водовороты смеха. Иногда они прорывались наружу, пробивали другие слои, выплескивались даже на поверхность, особенно если ход разговора этому способствовал. Бодя мог внезапно расхохотаться, уловив одному ему понятный юмор. Эти водовороты требовали особенного контроля: чаще всего Бодя с ними справлялся, но иногда, если он был зол или слишком возбужден, они могли вырваться и начать хозяйничать в Потоке. Боде это не нравилось. Он бы с удовольствием опустил их пониже вглубь, ближе ко дну, но пока утопить их не получалось.

Под смехом лились теплые ласковые струи: Бодя поселил их там специально, поднял так высоко, как только мог. Это были мысли о Наташе. Они давали ему силы: противостоять страху, обдумывать козни продюсера, планировать шоу, думать о будущем. Эти струи стали водоразделом и не давали Боде проваливаться глубже: в сожаления об ушедшей радости от бессмертия, в злость на продюсера, в самоуничижение и беспокойство о собственной никчемности, а теперь еще и в подозрения, что бессмертие выдали Боде не насовсем. Теплые струи текли там не всегда: когда-то их не было вовсе, потом они, едва заметные, колыхались у самого дна, потом стали подниматься выше. Бодя знал, что их поднимает: Наташа. Стоило поговорить с ней – струи нагревались, расширялись, могли даже поглотить соседние: все эти страхи, беспокойства, тревожные мысли. Зато смех и радость они подпитывали, и тогда Боде хотелось схватить Наташу в охапку, кружить с ней по комнате, обнимать и хохотать и никогда не отпускать ее обратно. Так постепенно, разговор от разговора, взгляд от взгляда, струи и заняли этот уровень, расширились, прогрелись, и Бодя пристально следил за тем, чтобы там они и оставались.

Мощный ярус, густой и плотный, как патока или кисель, лежал в самом основании – это было бессмертие. Ярус разделил жизнь на до и после, позволил Боде испытать такое, чего не испытывал ни один человек. Бессмертие поглотило страх, дало Боде обрести себя, сделало его счастливым. Правда, потом счастье как-то замылилось, помутнело, из концентрата стало слабым раствором. Что ж, Боде придется вернуть свое счастье обратно.

Только слабое течение у дна совсем не интересовало Везунчика. Оно было холодным, медленным, водица вокруг мутная, скрывавшая под собой непрозрачный бархатный ил, а может, и чего похуже. Бодя провел здесь все детство, безучастно рассматривая, как по поверхности над ним проплывает мимо жизнь. И возвращаться в эту зловонную застоявшуюся воду не хотел. Пусть себе шевелится там, в глубине, и не мешает ему.

Бодя и сам не понял, чем так не понравилось ему предложение продюсера прыгнуть с Плотины. Особенно странно, даже, пожалуй, глупо, это выглядело после воздушного шара или того самолета с нераскрывшимся парашютом. Но ни шар, ни самолет не вызывали в нем такого сопротивления и… страха? Бодя нырнул поглубже в Поток: металлический привкус на третьем ярусе определенно стал заметнее.

– Хозяин – барин, – изрек Сергей Викторович. – Можем все отменить.

Продюсер протянул свой длинный рептилий взгляд через всю Бодину комнату к окну и стал смотреть за занавеской, вздувающейся от порывов чудновского ветра. По ковру покатилась пара желтых отмерших листьев, без спроса влетевших с осенней улицы. С обострившимся беспокойством Бодя проследил его взгляд: ему показалось, что продюсер уже уловил особый Бодин интерес и теперь намеренно делает вид, что его это нисколько не волнует. Бодя раздраженно заскреб свой новый шрам, пытаясь выиграть время. На втором ярусе Потока шла напряженная работа: Бодя вспоминал, как отвечал продюсер на его недовольство раньше. Похоже, что так же, и это означало, что Сергей Викторович не в курсе Бодиных планов, – что хорошо. Но зато и сам не хочет, чтобы Бодя знал, что многие решения уже единолично им приняты, а значит: приглашения разосланы, все разрешения выданы и получены, ставки – и те наверняка сделаны, или со дня на день их начнут принимать.

– Ага, – зло сказал Бодя. – Понял я.

Он дернул на кухню – взять из холодильника бутылочку воды. Грубить продюсеру сейчас было нельзя, а слова так и рвались наружу. «Вы-то, – хотелось крикнуть Боде, – будете стоять наверху, как всегда, весь в белом – видок, кстати, идиотский, давно хотел сказать! Стоять там, глядеть вокруг, кивать только направо-налево, пока ваши люди все за вас порешают. А мне прыгать! Вы вниз-то смотрели? Да каждый смотрел! Там голова кружится и живот сводит. И это у меня, а я бессмертный. Ну, во всяком случае, был пока. И мне оттуда сигать?»

Еще из коридора Бодя увидел ее – ту, что, как и сон, с детства пугала его своими гримасами: она белозубо скалилась на Везунчика, и он замер ошарашенно. Но свет и тени кувырнулись, и все приняло верные, знакомые черты: на обеденном столе сидел здоровый черно-белый кот: он вылупился на Бодю огромными глазищами, желтыми по краям с черным морем зрачка внутри.

– Брысь! – завопил Бодя.

Зверь шустро развернулся и прыгнул в раскрытую форточку, там остановился и укоризненно поглядел на Бодю. Кот был чужой, Бодя животных не держал, но некоторые постоянно лазили к нему с крыши, обнюхивали углы, топтались грязными лапами по столам, мусорили шерстью или, еще хуже, жесткими палыми вибриссами, иногда впивавшимися Боде в босые ступни. За весь этот бардак они вполне заслуживали щедрой трепки, однако вместо нее Бодя то и дело их подкармливал. Оставлял лакомые кусочки в плоской миске, покрытой белой эмалью с черной блестящей каймой по краю, набирал воды в жаркие дни, смахивал влажной тряпкой шерсть и пыль с подоконника и, уколотый вибриссом, шепотом матерился, вынимал его из пятки и швырял в мусорное ведро под раковиной. Позади, в коридоре, задрожали шаги Сергея Викторовича, и Бодя, страшно выпучив глаза, шикнул на пушистую, торчащую из форточки задницу так убедительно, что кота как ветром сдуло. Не хватало еще, чтобы продюсер заметил здесь непрошеных гостей, – того и гляди потребует, чтобы Бодя их извел, будто они кому мешают.