Сборник ЛитКульта 2019

Авторы: Малыкин Эдуард, Андреева Эвелина, Шумара Елена, Виноградова Яна, Рид Елена, Табаков Александр, Котчик Роман, Осидак Алексей, Богомаз Татьяна, Заякин Виктор, Бауэр Марина, Костиков Валерий, Зимин Александр, Белковский Святослав, Середнёва Яна, Иванов Роман, Чемакин Руслан, Птица Элла, Бударин Андрей, Комарова Ксения, Causa Sine Qua Non, Авдонина Эллина, Ник Ге, Графенберг Карина, Галл Анастасия, Веткина Татьяна, Ватолин Михаил, Зубец Мира, Зайцева Александра

Редактор Дмитрий Волгин

Редактор Оксана Смирнова

Дизайнер обложки Яна Малыкина

© Эдуард Малыкин, 2019

© Эвелина Андреева, 2019

© Елена Шумара, 2019

© Яна Виноградова, 2019

© Елена Рид, 2019

© Александр Табаков, 2019

© Роман Котчик, 2019

© Алексей Осидак, 2019

© Татьяна Богомаз, 2019

© Виктор Заякин, 2019

© Марина Бауэр, 2019

© Валерий Костиков, 2019

© Александр Зимин, 2019

© Святослав Белковский, 2019

© Яна Середнёва, 2019

© Роман Иванов, 2019

© Руслан Чемакин, 2019

© Элла Птица, 2019

© Андрей Бударин, 2019

© Ксения Комарова, 2019

© Causa Sine Qua Non, 2019

© Эллина Авдонина, 2019

© Ник Ге, 2019

© Карина Графенберг, 2019

© Анастасия Галл, 2019

© Татьяна Веткина, 2019

© Михаил Ватолин, 2019

© Мира Зубец, 2019

© Александра Зайцева, 2019

© Яна Малыкина, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-0050-4347-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СТИХИ

Эвелина Андреева

Между строк

 
Что случится, то и предписано,
И зима подкрадётся в срок.
Снег осядет безмолвной истиной
Вдоль обочин и между строк,
Не оставив ни капли летнего
На деревьях и на кустах,
Что ж я дуюсь, как пятилетняя,
На синоптика, чей устав
Сообразен сезону – мне ли в нём
Сомневаться из года в год?
Всё здесь временно, все мы временны,
Как же мало в нас своего.
 

Лодочка

 
И когда не останется между нами
Места даже для вымысла, для пустот,
Я, как лодочка лёгкая надувная,
Ускользну по реке или в тёмный стог
Непокорной иголкой нырну, и в сене,
Где люцерна и клевер – подножный корм,
Затеряюсь средь высушенных растений
Серебристым тонюсеньким стебельком.
И потом хоть по суше, хоть вплавь за мною
Отправляйся в дорогу, но всё равно:
Не зайдётся трава на полях волною,
Не заденет резиной лодчонка дно.
Травы острые, воды ещё острее:
Камни режут краями речной покров.
Ты не спрашивай помощи у борея,
Я теперь не во власти твоих ветров —
Я сама. Некто сильный сжимает вёсла,
С ним и омут не омут, и Стикс не Стикс,
А река бесконечною лентой вьётся,
Чтоб лодчонку не выпустить, не впустить.
 

Аккорды

 
Сын третий день пытается на гитаре
Что-то сыграть. Мне вспомнилось: подрастая,
Струны терзала тоже, но мало толку,
«Позже освою», – думала. Время молкло,
Голос теряя. Сколько же мне хотелось —
Ключик надежд позвякивал то и дело
Незолотой. За красочными холстами
Не было ничего, лишь стена пустая:
Плавающие тени замочных скважин.
Я же не успокаивалась, однажды
Щёлкнул замок, впуская кусок латуни,
Словно мотив наощупь поймали струны.
Выкрикнуть и успела: «Играю, я ли?».
Нет, это сын аккорды переставляет.
 

Сирень в дожде

 
Прохладен май, и по живым сиреням
Стреляет меткий дождь который день.
Я прохожу сквозь ливень, как сквозь время,
И остаюсь в сиреневом нигде.
Скажи-ка, зонтик, надо мной плывущий,
Как парусник, повёрнутый вверх дном:
Какой по счёту ливень обестучен
И выпущен в открытый водоём?
Гудеть, швыряя волны в чьи-то окна,
По водостокам струями ползти.
Глаза домов намокших – с поволокой,
Замечу, взгляд не в силах отвести.
Застыну в междуливнье, понимая,
Что за сплошной водой – одна вода.
Кусты сирени на задворках мая
Побеги отпустили в никуда.
 

О творчестве

 
Тишина прикуривает звук от вещей свободно говорящих,
Я с трудом владею языком ламп гудящих и шуршащих штор,
Но когда невыношенный стих отправляю спать надолго в ящик,
Переводчик внутренний глядит на меня, неласково, в упор.
Это мука – втягивать себя в диалог с подсвеченным пространством,
Это мука – слизывать глагол молоком, сроднившимся с губой,
И терпеть, когда слова никак не хотят от кожи отдираться,
Или хлещут точно как вода из-под крана с сорванной резьбой.
 

Елена Шумара

Мэри, меняется ветер

 
Мэри, меняется ветер.
Новые дети
где-то под розовой вишней
кошке стригут усы.
Зонтик – раздутым скелетом.
Будущим летом
в доме ты станешь лишней.
Мальчик подрос, merci.
 
 
Ветер меняется, Мэри.
Меньше истерик.
Жалко рисуется «я же…»
в профиль. А жальче – в фас.
Детская – камера пыток?
Было. Забыто.
Спрятан на дно саквояжа
жёлтый кошачий глаз.
 

Птичья нелюбовь

 
Листья дымят, окучены, свёрнуты по краям.
Птицам они наскучили. Птицы летят.
А я?
Я на скамье, подсудная, с перьями, но без крыл.
Стирная и посудная. Голос мой блёкл
и стыл.
 
 
Там, наверху, кольцованы, клювом находят клюв.
Детная, безотцовая, я третий день
не сплю.
 
 
Другость моя треклятая… Не различаю лиц.
Тысяча двадцать пятая в тесном строю
не-птиц.
 
 
Серая птичья клинопись маревна и пуста.
Писано: прежде вылупись, только потом —
летай.
 
 
Листья дымят, горчичные, я остаюсь земной.
Те, кто уже оптиченны, не прилетят
за мной.
 

Молчи

 
Лучше немо, поверь, чем зряче.
Прыткие как мячи
звуки спрячь под язык, иначе
будет беда.
Молчи.
 
 
Все слова упакуй как листья
в чёрный тугой пакет.
Прорастут – ты ощерься лисьи
и уходи в пике.
 
 
Люди будут хитры и грубы,
даже найдут врача.
Пусть. Зашей прочной ниткой губы.
Людям не отвечай.
 
 
Если кто меж зубами всунет
тонкий стальной крючок,
станет петь, ты ни вслух, ни всуе
не поминай, о чём.
 
 
На крючке – вкус беды и йода.
Силясь отмыть беду,
сто морей взбаламутят воды.
Воды не отойдут.
 
 
И Оно, разевая снова
рыбий беззубый рот,
станет жрать. Но тебя, немого,
может быть, не
сожрёт.
 

Мне семь, а может, тридцать или сто

 
Мне семь, а может, тридцать или сто.
Мои друзья за черным венским кофе
кроят (ах, матом кроют…) как пальто
мои почти ахматовские строфы.
 
 
Муж любит бить в литавры и паять,
вдвоём мы – биты, литры и паяцы;
он пишет «щястье» – через «щ» и «я»,
и я сержусь. А надо бы смеяться.
 
 
Смеюсь взахлёб, за хлебом выйдя в синь
неспаной ночи, ветреной и пьяной.
И курит «белый мор» мой беглый инь,
постель не разделив с уснувшим яном.
 
 
Наш дом давно лежит на дне зимы.
Шершавый, злой, со всех углов замятый.
И кто-то чуть замятинское «Мы» —
черкнул в подъезде – «все умрём, ребята».
 
 
Ребята с пивом, рыбой и «ГрОб» – ом
который день сидят за детским садом.
Старушкой древней с палкой и горбом
Вползу за сад и тоже с ними сяду.
 
 
Минуту-две, проглатывая злость,
поною, мол, «по плану» не готова.
Щенок лизнёт резиновую кость
и щеку мне. И жизнь начнётся снова.
 

Холодный вечер

 
Холодный вечер. Ладаном и мятой
так тонко пахнут волосы твои.
Сложив под стол оружие и латы,
мы цедим лёд и золото аи.
 
 
Кривой свечи изменчивое пламя,
и в белой вазе – розы антрацит.
Суровый муж с поникшими усами
с портрета недоверчиво глядит.
 
 
В окно стучит рябиновая ветка
с багряной каплей ягоды. Метель.
С метелью в унисон поёт соседка
и стелет одинокую постель.
___
 
 
А после – кровь, мечи и аркебузы.
Вчерашний мир волной весенней смыт.
Опять один, как славный Робин Крузо,
я молча строю свой военный быт.
 
 
В палатке, что не сделалась палатой,
(а прочили серьёзные врачи)
неясно пахнет ладаном и мятой.
Так пахли чьи-то волосы. Но чьи?
 
 
В объятиях уюта нежилого
досадных тостов требует весна —
за тех, кто проиграв при Ватерлоо,
не верит, что проиграна война.
 

Яна Виноградова

Оловянный солдатик

 
В детстве
когда мультики можно было смотреть
только по выходным
А оловянные солдатики
имели привычку падать из окна в лужу
Нас пугали возможностью
остаться дома
а не бегать во дворе
пуская кораблики
и наблюдая за тем
как одно неловкое движение
может разрушить целый мир
Кораблик кренился
давал течь
и не оставалось надежды
что оловянный солдатик
каким-то чудесным образом
окажется у штурвала
Право руля!
Мой сын ни разу не видел оловянного солдатика
а пластмассовые запросто переплывают лужу
в бумажном корабле
Так что оловянному солдатику
ничего не остаётся
как лежать на дне
 

На вольных хлебах

 
Под взглядом придирчивым света,
в услужливых лапах судьбы
ты так безнадёжно воспета,
что жалость встаёт на дыбы.
 
 
И нежность, проклюнувшись почкой,
качает тебя на листе,
играясь то в мамы, то в дочки
и сказки заводит не те:
о людях, летящих на небо,
о яблоках, съеденных впрок.
Прикроешься именем Ева
и клацнешь надёжное ОК.
И жалость восставшая трезво
оценит мышиной возню.
И примется комкать и резать,
и мерить по сто раз на дню.
 
 
Пожми удивлённо плечами,
оставшись на вольных хлебах.
Мы завтра с тобой одичаем
куда не ступала нога.
Мы завтра протопаем тропы,
откроем святые места.
Мы завтра распишемся кровью
на мирно почивших листах.
 
 
И снег под ногами заплачет,
мешаясь привычно с песком.
И город, прикинувшись зрячим,
увидит, что мы высоко
летаем и падаем звонко,
и лоб расшибаем на раз.
Пусть нежное сердце ребёнка
оставит тебя умирать
на красной каёмочке блюдца,
звеня молотильным бочком.
 
 
Позволь на тебя оглянуться,
впитать эту кровь с молоком.
Улыбку сорву и упрячу
в священных псалмах между строк:
мечты, любопытство, упрямство.
И клацну заветное ОК.
 

Кристально чистая тоска

 
кристально чистая тоска
под маринадный огуречик.
присядь со мною, человечек,
слова прольются тихой речью,
и речка-реченька близка.
 
 
а в речке сказочка о том,
как в ясном месяце апреле
слова, не думая о цели,
с цепи срываясь полетели
о стену, на пол…
 
 
я никто
тебе с тех пор.
 
 
звенели маки,
под утро плакали собаки,
луну сгрызая до дыры.
но обнищавшая краюха
смотрела с неба хмуро, сухо.
так я с тобой заговорить
пытаясь, гляну: ты краюха.
ты смотришь с неба хмуро, сухо.
 
 
ты идеальна (мать Тереза!)
добра, участлива. железо
ты плавишь взглядом.
 
 
кем я стал?
 
 
трещит по швам мой дом кромешный.
здесь были славные моменты.
и тишь да гладь,
но я устал.
 
 
стена стеной.
не плачь, богиня.
язык цепляется за имя
и прячет бережно храня.
 
 
молчу.
пора озолотиться.
ты слишком жаркая жар-птица,
воды не хватит у меня.
 

Елена Рид

Сонет из венка сонетов Dark Romantic Club

 
В пустыне было тихо и темно,
И даже сердце шёпотом стучало.
Уединенье, всех начал начало,
Желанное и сладкое вино.
 
 
Земная слава, деньги, красота,
Плач соловья о розе несравненной —
Как это все неизмеримо тленно,
Когда свои ладони пустота
 
 
Над миром простирает. Забывай,
Как забывает радости вдова,
Седой солдат – осаду Исфахана.
 
 
Всю суету сует смешай с песком,
Не плача, не жалея ни о ком
Среди кустов-скелетов бездыханных.
 

Люблю полупустой вагон метро

 
Люблю полупустой вагон метро,
Стекло, в котором я не отражаюсь.
Здесь демоны, глядящие хитро,
У поручней почтительно прижались,
 
 
Подобострастно ловят каждый жест,
Придержат когтем двери раздвижные…
Здесь домовые нижних этажей
Навытяжку стоят, как часовые.
 
 
Я самый страшный хищник в эту ночь,
Меня боятся сущности и люди.
Нет ничего, что мне не превозмочь,
И от меня ни капли не убудет.
 
 
Но что мне делать с силою моей?
Скольжу, лечу одна во тьме промозглой.
Змеятся в лужах блики фонарей,
А на глазах моих пылают слёзы.
 
 
Вот промелькнула тень в чужом окне,
Привычно хлопоча о дне грядущем…
И я хочу туда! Откройте мне!
Бесстрашные… Имеющие душу…
 

Урановая Мадонна

 
Бог выше распрей гендера и пола,
Единственный, не знающий греха.
Они кричат: «Гори, умри, Энола!»
Энола кормит грудью и глуха.
 
 
Наверное, она не виновата
(Скажите, кто из смертных без греха?)
Что родила нам меченого брата,
(Такого Ева родила когда-то),
Что родила нам порченого брата,
Что атомного сбросил петуха
На Хиросиму – та в лучах заката
Была, как место лобное, тиха.
 
 
Смешались в кучу кости и копыта,
Стекает кожа с пальцев и лица.
Ничто, как говорится, не забыто,
Не выключай, досмотрим до конца.
 
 
Огромное бессмысленное древо
Отъединило небо от земли.
На это дело грустно смотрит Дева,
Лежащая в урановой пыли.
 
 
В её руках ребёнок полуголый,
И нет за ним греха ни одного.
Кричат: «Умри!». Не слушай их, Энола.
Младенец плачет. Покорми его.
 

Лепестки

(Насте Р.)

 

 
Мы заигрались. Слишком высока
Цена игры, где ставкой служит чудо.
Струится безымянная река,
Потоком вод уносит нас отсюда,
Под током больно, страшно, не смешно.
Не верьте людям слишком совершенным,
Кольцо на палец, мы в немом кино,
Петлю на память, и платок – на шею.
Раскрошен в щепки наш бильярдный стол,
Вспорхнули карты, разлетелись кости,
В ловушке унизительно простой
Шепнёт палач: «Сопротивляться – бросьте».
Заговорилась. Чуду – не служить,
Оно не раб и даже не дворецкий.
Я не ищу, где голову сложить,
Я жду тебя на личном Эвересте.
 

Ты знаешь, солнце, я спокоен

 
Ты знаешь, солнце, я спокоен,
Я просветлился и просёк,
Что счастье просто, как левкои —
Я никому не подконвоен,
Пусть в поле я один не воин,
Но, слава богу, не осёл.
 

Переведи меня

 
Над Ниеншанцем тучи ходят хмуро,
Чухонский чёлн несётся по реке,
На берегу сутулая фигура
Бездомного в дырявом пиджаке.
 
 
Он столько раз расталкивал локтями
Толпу зевак у храмов и дворцов,
Он столько раз вылавливал сетями
От льда освобождённых мертвецов,
 
 
Он столько слышал выстрелов и жалоб,
Что вечность не меняет на года.
Сидит в тени разросшейся державы,
Несущейся с Невою в никуда.
 
 
Когда в церквах поют: «Приспе година»,
Река клокочет и народ бурлит,
У Анны снова отнимают сына,
И под каретой рвётся динамит,
 
 
На площадях разлиты лужи крови,
Узоры молний прорезают тьму,
Тогда он, одинокий, души ловит,
Всех принимает, кто спешит к нему.
 
 
В такие дни, когда твой дом – не дом,
И не спастись молитвой и трудом,
Кто не страшится стать перед судом,
Спешит прийти к руинам Ниеншанца.
 
 
Там он стоит, как время, как гранит,
И гроздь ключей в его руках звенит.
Он смотрит на пришельца, говорит:
«Поверь, здесь больше нечего бояться».
 
 
Стекаются к нему со всех сторон,
Из коммуналок, домиков, хором,
Из новостроек и с проспектов-просек.
Он чинит лодку и бранит ворон,
Он Петербурга призрачный Харон,
Он знает путь, он ничего не спросит.
 

Modus vivendi

 
Поставить вышки, а не вешки,
Не дожидаясь вешних вод.
Все это делается в спешке.
Тюлень любви во льдах плывёт.
Межзвёздный крейсер на приколе
В далёкой сумрачной стране.
Такое не проходят в школе,
Все это только снится мне.
Бегут разумные пингвины
Друзей пропащих выручать,
Гигантский кот шатает льдины,
Кошмар-кошмар, печаль-печаль.
Трещат моральные устои,
Кричат товарищи: «Налей!».
От жизни бегство не простое,
А на бумажном корабле…
 

Александр Табаков

Агасфер

 
Вдали мерцало всё сильней
Сиянье городских огней.
Я подходил к местечку понемногу
Глаз различал в ночи базар и синагогу,
Вокзал, трактир, за ними постоялый двор
Я пробирался в город словно вор.
Гол, как сокол. В душе нет места вере ни одной
Не на коне я возвращался в край родной.
Триумф не состоялся, потому как трус
Я шёл тайком, неся воспоминаний груз
И поступью своей, распугивая стайки птиц,
Я в тёмных улицах искал черты знакомых лиц.
Чтобы возникла с прошлым связь времён,
Где столько было связано: событий и имён.
Покинув отчий дом молоденьким юнцом
Я вырос, возмужал и даже стал отцом
С тех пор минуло долгих сорок лет
Кого я встречу здесь? Наверняка уж многих нет
Кого по миру раскидала жизнь, а кто в земле сырой
Один лишь я дурак, крадусь ночной порой
С рождения в плену потусторонних сфер
Я вечный жид и вечный странник Агасфер.
 

Сон

 
Она приходит неожиданно,
Словно из ниоткуда.
Эффектная женщина, в полном расцвете лет.
Распугав дискотечный планктон,
Как хищница-барракуда,
Заставляет мужчин смотреть себе пристально вслед.
Игнорируя всех,
Она найдёт тебя средь угара,
Зазывающее улыбнётся, руку подняв в привете.
И ты, не выдержав силы удара,
Потеряешь голову,
Забыв обо всём на свете.
На ватных ногах,
подойдёшь к ней отважно,
Спросишь культурно: – Девушка, что мы хотели?
Как ты добьёшься этого, вовсе неважно.
Но вы окажетесь вместе в постели.
Ты нежно губами к груди её прикоснёшься,
Руками исследуя места эрогенных зон.
И в этот момент
внезапно проснёшься.
С тоской осознав, что это был сон.
 

Молитва

 
Конвейер смерти работает круглосуточно, без выходных.
Каменные жернова мелят грубо и методично
От него не уйдёшь, твоё имя давно в накладных.
А колокольчик судьбы звенит печально и мелодично.
Всё прописано чётко: кто, где и как.
Небольшие сбои в Системе вполне допустимы
Вон идёт суицид, вон – убийство, вон – рак.
Мы на этой планете сплошь пилигримы.
Только я уродился с пометкой «иной»
Генетический код мой отличен от массы
Там, где надо юлить, я иду по прямой.
От того пролетаю порой «мимо кассы».
Но зато я в стаде покорно не прусь на убой
И приказы Системы мой мозг игнорирует
Среди армии клонов я пытаюсь остаться собой
Лишь чуть-чуть от волнения голос вибрирует
Когда молит: – Не хочу быть овцой на закланье!
Матрица, помоги мне ещё один раз!
И глядит, не мигая, на мои трепыханья
С верхотуры космоса безжалостный Глаз.
 

Я иду с тобой по Елисейским

 
Я иду с тобой по Елисейским
По полям, до арки Триумфальной
И киваю всем французским полицейским
Запивая круассан водою минеральной.
Неужели мы опять в Париже?
Ущипни меня, чтоб я поверил в это
Арка Триумфальная всё ближе.
И вокруг жарою пышет лето.
Сувенирами торгуют «жители Алжира»,
На асфальте спят голодные клошары
Я и ты – для них богатые транжиры
А на самом деле – мы обыкновенные лошары.
 

Без пятнадцати девять вечера

 
Без пятнадцати девять вечера.
Подыхая от скуки, подавляю зевоту.
У меня ещё два выходных,
А делать нечего,
И в понедельник с утра опять на работу. Пустота в душе и вокруг,
Отчуждение родителей уже не так убивает,
Понимаю, что это какой-то замкнутый круг.
Я хотел бы его разорвать, но время моё убегает.
 

Обращение к признанным

 
Выслушайте меня, от Вас не убудет
Я надолго не задержу.
Вы, надеюсь, не глупые люди,
И поймёте то, что скажу.
Уделите каплю внимания
С высоты своего положения
Отметите предвзятость заранее
Вместе с ней – кислых лиц выражения.
Вспомните себя начинающих,
Когда Вас давили «маститые»
Шавок-критиков, моськами лающих
И редакторов, с их: – Желаю расти тебе!
Вспомните своё нигилистское прошлое
Как кричали: – В топку каноны!
К чёрту классику! В ней всё пошлое!
Ну-ка, мэтры, освободите амвоны!
Вспомните то глухое отчаяние,
Что душило Вас от бессилия
Когда всей души твоей чаяние
Подвергалось тупому насилию.
Когда резались строчки, правилась фабула
А рецензией автору был отборнейший мат
И ждала Вас в лучшем случае кабала
В худшем же – звучал приговор: «неформат!»
Так ответьте мне, ради Бога,
Почему Вы очерствели внутри?
Неужели ваша совесть убога
И чумаза – сколько не три?
Я не верю! Должен быть кто-то
Кто в жюри заседает журя
Всё такой же, как прежде – босОта
Он поймёт и поддержит меня.
 

Роман Котчик

Старость

 
Угасают вновь бурлящие жизни,
И разбиваются капли дождя.
Растворяется образ Отчизны,
Разлетаются части тебя и меня.
 
 
Жизни героев гаснут упрямо,
Сколько огонь ты не раздувай.
Мотыльки на свет летят прямо,
Жить вечно шанс им не давай!
 
 
Капли стекают, вымывая время,
Не смахивай их, не мешай.
Они унесут с собой тяжкое бремя,
Пускай уползают, пускай.
 
 
Жизнь коротка, и спор ни к чему,
Быть мотыльком, значит слабость?
Вечная молодость. Зачем? Не пойму!
Старость, ну что ж, будет старость!