Читать книгу: «Миниатюрист», страница 5

– Мой Франс – очень хороший.

Непрошеное замечание повисает в воздухе, и Нелла дивится его странности. Возможно, здесь так заведено и вызывающий тон считается обычной манерой говорить…

– А с негром вы уже познакомились? Изумительно! В моем поместье в Суринаме их сотни, но я ни одного не видела.

Нелла отпивает вина.

– Вы, полагаю, говорите про Отто. Вы бывали в Суринаме?

Агнес смеется.

– Какая вы прелесть!

– То есть нет?

Агнес стирает с лица улыбку и напускает на себя скорбь.

– То, что все поместье перешло в наши руки, госпожа Брандт, – яркий пример милосердия Божьего. Никаких братьев, видите ли, я одна. Господь доверил мне папин сахар, и я не стала бы рисковать жизнью, отправляясь в трехмесячное путешествие. Как я почту его память, если застряну где-нибудь с кораблем?

Агнес наклоняется ближе.

– Полагаю, этот негр не раб в полном смысле слова. Брандт не позволял так его называть. Я знаю жен первых лиц города, у которых тоже есть чернокожие. У генерального казначея их трое, включая негритянку, которая играет на виоле! Я бы тоже такую хотела. Вот и доказательство, что теперь под луной можно купить все что угодно. Любопытно, каково ему здесь, вашему варвару? Мы все удивляемся. Взять и вот так привезти домой – очень в духе Брандта!..

– Агнес, – произносит чей-то голос, и Нелла поспешно встает.

– О, не стоит, – говорит подошедший мужчина, показывая, что не нужно кланяться во всей этой тафте.

Проворные пальцы Агнес переплетаются на коленях.

– Мой муж, господин Мерманс. А это Петронелла Ортман.

– Петронелла Брандт. – Он оглядывает зал. – Я знаю.

На мгновение эти двое – мужчина и сидящая рядом женщина, разодетые в пух и прах и связанные незримыми узами, – представляются Нелле идеальными супругами. Их единство даже устрашает.

Франс Мерманс немного моложе Йоханнеса, его крупное лицо не закалял ни ветер, ни солнце; с чистой широкой щеки можно было бы съесть пять морских гребешков. В его руках – шляпа с необъятными полями. Гульден в пользу Йоханнеса. Любопытно, какие еще пари выигрывает ее муж?

Мерманс из тех, кто рано толстеет. И неудивительно, учитывая, как здесь кормят. От него попахивает мокрой собачьей шерстью и дымом – первобытные запахи по сравнению с фруктовой помадой для волос его жены. Он наклоняется и берет блестящую ложку.

– Вы тоже серебряных дел мастера?

Агнес натянуто улыбается скучной шутке.

– Мы поговорим с Брандтом?

Мерманс инстинктивно поднимает голову и окидывает взглядом зал. Йоханнес куда-то пропал.

– Поговорим. Сахар у него на складе почти две недели.

– Мы… Ты должен обговорить условия. То, что она не ест сахар, еще ничего не значит. – Агнес сердито фыркает, дрожащей рукой подливая себе вина.

Нелла встает.

– Пойду найду мужа.

– А вот и он, – чопорно провозглашает Агнес.

Мерманс застывает, сжимая поля шляпы и выпячивая грудь. Агнес медленно и глубоко приседает.

– Госпожа Мерманс! – приветствует Йоханнес.

Мужчины друг другу не кланяются.

– Господин Брандт, – выдыхает Агнес, впиваясь глазами в дорогой покрой его платья. Кажется, она с трудом удерживается, чтобы не погладить бархат. – Сегодня вечером вы, как обычно, творите чудеса.

– Никаких чудес, госпожа. Всего-навсего моя скромная персона.

Агнес бросает взгляд на мужа, который с интересом изучает скатерть. Словно почувствовав затылком ее взгляд, Мерманс вступает в разговор:

– Мы хотели обсудить сахар… – Он смолкает, и Нелла видит, как затуманивается его лицо.

– Когда он будет продан? – спрашивает Агнес, вспарывая вопросом воздух.

– Я этим занимаюсь.

– Разумеется, господин Брандт. Разве я смею сомневаться…

– Произвол Ван Рибека у мыса Доброй Надежды, чертовы царьки на наших дальних рубежах, – продолжает Йоханнес, – взяточники в Батавии, черный рынок на востоке… Кругом сплошной обман. Покупатели жаждут качественного продукта, и я обещаю им ваш сахар. В конечном итоге Вест-Индия нас спасет… Но я не пойду на биржу. Там настоящий цирк – брокеры, точно обезумевшие гарпии. Этому товару требуется аккуратная, постепенная продажа за границу…

– Только не англичанам! – перебивает Агнес. – Терпеть не могу англичан! У отца в Суринаме было с ними столько хлопот!

– Англичанам – ни в коем случае. Он хранится в надлежащих условиях, – мягко добавляет Йоханнес. – Можете проверить, если хотите.

– В высшей степени необычно, господин Брандт, что вы так настаиваете на продаже за границу, – замечает Мерманс. – Большинство добропорядочных голландцев предпочли бы держать такое сокровище у себя и, с учетом качества, получили бы за него отличную цену.

– Я нахожу, что amour-propre ⁴ никому не на пользу. За границей нам не доверяют. Но у меня нет ни малейшего желания прослыть неблагонадежным. Да и почему не заявить о вашем сахаре на весь мир?

– Хорошо ли, плохо ли – мы вам доверились.

– А какое качество! – перебивает Агнес, чтобы остудить спор. – Такие чудесные, плотные сахарные головы! «Твердые, как алмаз, сладкие, как девушка», – говаривал папа. – Она теребит кружево на шее. – Рука не поднимается расколоть.

Нелла покачивается и пьяно глядит на остатки вина в бокале.

– Ради вашего сахара я отправлюсь в Венецию, там большой спрос. Сейчас не самое подходящее время, но будьте покойны, покупатели найдутся.

– Венецианцы? – ахает Агнес. – Папские приспешники?

– Ее отец трудился в поте лица не для того, господин Брандт, чтобы католики набивали себе брюхо!

– Чей бы ни был карман, золото есть золото, согласитесь. Деловой человек это хорошо понимает. В Венеции и Милане сахар что хлеб…

– Пойдем, Агнес, – заявляет Франс. – Я устал. И объелся.

Воцаряется неловкая тишина. Он нахлобучивает шляпу, словно хочет перекрыть поток мыслей, а Агнес ждет рядом.

– В таком случае всего доброго, – наконец произносит Йоханнес, широкая улыбка которого не скрывает усталости в уголках глаз.

– Храни вас Господь, – отвечает Агнес, кладя свою изящную руку на руку мужа.

Супруги идут мимо столов, залитых вином, точно кровью, мимо опрокинутых серебряных кувшинов и недоеденных остатков, и Неллу все сильнее охватывает беспокойство.

– Марин говорила, мы должны пригласить…

Йоханнес кладет руку ей на плечо, и она проседает под ее весом.

– Нелла, – вздыхает он. – Имея дело с такими людьми, нельзя давать им все сразу.

Но когда Агнес высокомерно оглядывается, Нелла начинает сомневаться в правоте слов мужа.

Кабинет

На обратном пути муж вытягивается в каюте, словно выбросившийся на берег тюлень.

– Сколько у тебя знакомых, Йоханнес… Они тобой восхищаются!

– Думаешь, они заговорили бы со мной, не будь я богат?

– А мы богаты? – само собой срывается с губ.

Беспокойство в голосе Неллы слишком очевидно, вопросительный знак чересчур громок, а тон – вызывающ.

Он поворачивает голову, приминая щекой волосы.

– Чего ты испугалась? Не обращай внимания на Марин. Ей бы только поволноваться.

– Дело не в Марин, – отвечает Нелла и задумывается, правда ли это.

– Нельзя верить всему, что тебе говорят, пусть даже очень убедительно. Я бывал богаче, чем теперь. Бывал и беднее. Не вижу существенной разницы. – Его речь замедляется от пищи и усталости. – Потрогать мое состояние невозможно, Нелла. Оно как воздух: увеличивается, уменьшается, снова растет… То, что на него покупается, – осязаемые вещи, однако само оно – точно облако.

– Но, муж мой, что может быть более осязаемым, чем монеты?

Йоханнес зевает, прикрывая глаза, а Нелла представляет его деньги – туман, который рассеивается и произвольно меняет очертания.

– Мне надо тебе кое-что сказать. – Она собирается с духом. – Я наняла миниатюриста…

Но Йоханнес уже покорился сытому желудку. Ей хочется его разбудить и еще поспрашивать. В отличие от Марин, Йоханнес всегда дает интересные ответы. После того как ушли Франс и Агнес Мерманс, он был беспокоен, серые глаза смотрели в недоступные ей дали, вновь исключая ее из своего мира. Почему Франс меньше жаждет иметь с ним дело, чем Агнес? И почему он не пригласил их в гости?

Нелла чувствует на руках запах цветочной помады для волос. Живот под кружевной нижней юбкой урчит, и она жалеет, что почти не поела. Йоханнес уже немолод, тридцать девять лет: набрякшие веки, отвисший подбородок, лицо угловатое, точно у сказочного персонажа. Она размышляет о его молчании, веселой говорливости и мрачной отстраненности. Закрывая глаза, кладет руку на плоский живот. «Так же, как Брандт будет баловать тебя»…

В памяти всплывает тайная любовная записка. Откуда она, сколько дней или лет лежит меж страниц книги? С каким чувством Марин ее читает – с удовольствием или с презрением? Мягкий соболий мех под суровым черным корсетом, вместо свадебного букета на полке – желтеющий череп. Нет. Никто и никогда не сможет избаловать Марин. Она не позволит.

Нелла поднимает в полутьме руку и смотрит на обручальное кольцо. Ногти поблескивают, словно розовые ракушки. В Ассенделфте всего одна площадь, зато сидящие там люди ее слушали. А здесь она марионетка, уши для чужих речей. И замуж она вышла не за мужчину, а за целый мир. Серебряных дел мастера́, золовка, странные знакомые, дом, в котором теряешься, и еще один, кукольный, который наводит страх… С виду она получила так много, а кажется, что у нее, наоборот, что-то отнимают.

В передней Нелла оборачивается, решительно собираясь заговорить, но Йоханнес уже наклонился и гладит по голове Резеки. Сразу видно, она его любимица… Борзая оскаливает зубы в дружелюбной неге. Свечей еще не зажигали. За высокими окнами – темень.

– Тебя покормили, моя красавица? – спрашивает он ласковым, полным любви голосом. Резеки в ответ стучит сильным хвостом по полу, и Йоханнес посмеивается.

Этот смех Неллу раздражает – внимание, которого она ждет, отдается собаке.

– Тогда я пойду спать.

– Да-да. – Он выпрямляется. – Устала, наверное.

– Нет, муж мой. Не устала.

Она глядит на него в упор, пока он не опускает глаза.

– Нужно записать кое-что о мастерах, с которыми я разговаривал.

Йоханнес поворачивается к кабинету, и собака немедленно следует за ним.

– Она составляет тебе компанию?

Одиннадцать дней как жена, думает Нелла. Господу меньше понадобилось, чтобы сотворить мир!

– Она мне помогает. Если я пытаюсь найти решение наскоком, ничего не получается. А повожусь с ней – и приходит ответ.

– То есть она полезна.

Йоханнес улыбается.

– Да.

– А сколько ты заплатил за Отто? Он тоже полезен? – От волнения ее голос холоден и резок.

Лицо Йоханнеса затуманивается, и Нелла чувствует, как к щекам приливает кровь.

– Что тебе наговорила Агнес?

– Ничего.

– Я просто авансом выплатил Отто жалованье за первые месяцы, – ровным голосом отвечает Йоханнес.

– А Отто тоже считает, что ты его освободил?

Йоханнес стискивает зубы.

– Тебе, Петронелла, неприятно жить с ним под одной крышей?

– Вовсе нет. Просто я никогда… то есть…

– Он единственный мой слуга. И других не будет.

Йоханнес отворачивается.

Не уходи! Если ты уйдешь, я стану невидимкой, прямо сейчас, в этой передней, и никто больше никогда меня не найдет.

Она указывает на собаку, послушно сидящую у его ног.

– Это Резеки или Дана?

Йоханнес удивленно вскидывает брови, продолжая гладить собаку.

– Ты запомнила имена? Это Резеки. У Даны пятно на животе.

Я знаю, думает Нелла, вспоминая игрушечную фигурку в кукольном доме.

– Очень странные имена.

– Для Суматры – нет.

– Что значит «Резеки»?

Она чувствует себя маленькой и глупой.

– Удача, – отвечает муж, входя в кабинет и закрывая за собой дверь.

Нелла вглядывается во мрак передней. Тянет сквозняком, как будто где-то открылась другая дверь; волосы на шее встают дыбом. Тут кто-то есть!

– Кто здесь?

Из кухни доносятся невнятные голоса, бренчанье посуды. Привычные звуки, пусть далекие, успокаивают, и чувство, что за ней наблюдают, притупляется. Этот дом лишает ощущения пространства, и, чтобы придать себе уверенности, Нелла вытягивает руку и касается двери кабинета. Вдруг за спиной чудится чье-то дыхание, кто-то задевает ее юбки, и Нелла обеими руками стучится к Йоханнесу.

– Марин, не сейчас.

– Это Нелла!

Она вглядывается в темноту, стараясь не поддаться панике.

– Йоханнес, пожалуйста! Открой!

Дверь отворяется. Желтый свет внутри так приветлив, что Нелла чуть не плачет.

К ее изумлению, кабинет обжит больше, чем любое другое место в доме. Это комната с ясным предназначением, она знает себя. Нигде еще Нелла не чувствовала такой близости с мужем. Он затворяет дверь, и она пытается стряхнуть с себя ужас передней.

– Там никого нет, Нелла. Просто темно. Ступай спать.

Как он догадался, что я испугалась? И как прежде догадался, что Агнес взбудоражила меня болтовней про Отто?

Йоханнес смотрит на нее, точно сова, пригвождая к месту.

За окном негромко и ритмично барабанит дождь. В тесной комнате стоит терпкий запах бумаг. На высоком столе, приделанном к стене, множество свитков и золотая чернильница. Дым от свечей украшает низкий потолок завитками копоти, а замысловатый орнамент турецкого ковра едва виден из-под наваленных на полу разрозненных страниц на незнакомых языках. Повсюду валяются кусочки красного сургуча, некоторые из них втоптаны в ворс.

На стенах карты – куда больше, чем у Марин. Нелла смотрит на Виргинию и остальную Америку, Северную и Южную, на Тихое море ⁵, Молуккские острова и Японию. Они соединяются тонкими линиями, образующими между собой прямоугольники и ромбы. Все предельно четко, никаких праздных вопросов. Под окном огромный сундук темного дерева с висячим замком.

– Для денег, – поясняет Йоханнес, садясь на стул.

Лучше бы он походил на волка, а не на сову. Тогда я если и не ощутила бы себя по-настоящему женой, то хотя бы почувствовала свою роль.

– Хотела тебя поблагодарить, – запинается Нелла. – За кукольный дом. У меня столько планов…

– Не стоит. – Он снова машет рукой. – Это самое меньшее, что я мог сделать.

– Я все равно хотела сказать спасибо.

Подражая Агнес Мерманс, Нелла трепещущей рукой пытается грациозно его коснуться. Он не отзывается, и она тянет его за рукав, как ребенок.

– Что?

Нелла кладет руку ему на бедро. Никогда в жизни она так не касалась мужчины, тем более столь внушительного. Сквозь плотную шерсть прощупываются мышцы.

– Меня буквально завораживает, когда ты говоришь на других языках.

Она сразу же понимает, что сказала что-то не то. Йоханнес поднимается со стула.

– Что?

У него на лице такое смятение, что Нелла зажимает рот, желая стереть сказанное.

– Я… просто…

– Иди сюда, – перебивает он и, к удивлению Неллы, грубовато проводит рукой по ее волосам.

– Прости, – лепечет она, не зная, за что извиняется.

Он притягивает ее за худые руки, наклоняется и целует.

Неожиданный вкус вина и краба неприятен, и ей требуются все силы, чтобы не отшатнуться. Нелла приоткрывает рот, чтобы ослабить давление мужниных губ, и, прежде чем помешает страх, опускает руку на его панталоны. Если все равно никуда от этого не деться, то небольшая тренировка может сделать процесс немного приятнее.

Нелла едва ощущает под пальцами плотную выпуклость, о которой не имеет понятия. Но это не копье, как обещала мать, скорее, свернувшийся червячок…

От ее прикосновения словно срывается какая-то пружина, и Йоханнес отскакивает к столу.

– Нелла! О Господи!

– Муж мой…

– Уходи! Вон!

Резеки осуждающе лает, и Нелла, спотыкаясь, бредет прочь. Йоханнес захлопывает за ней дверь и поворачивает ключ в замке. Снова накатывает страх темноты, и она бегом бросается к себе.

В лунном сиянии вызывающе поблескивает миниатюрная колыбель. Нелла от души пинает ножку шкафа. Взвизгнув от боли, она все же не дает волю слезам и ковыляет по комнате, переворачивая к стене картины мужа: заяц, гнилой гранат – все до единой.

Дорога

– Почему картины перевернуты? – осведомляется Корнелия, возвращая гранат в нормальное положение. Затем бросает взгляд на кукольный дом и вздрагивает.

– Здесь можно научиться жить, моя госпожа, – тихо говорит она. – Нужно только захотеть.

Нелла смотрит на нее одним глазом, вспоминая унижение прошлой ночи, и утыкается лицом в подушку. Неужели вчера вечером их подслушивала Корнелия? Тогда почему она меня не утешила? Мысль о том, что кто-то стал свидетелем ее фиаско, сокрушает.

Отказ Йоханнеса окутывает Неллу словно пеленой. Она готова размозжить себе голову, если бы так можно было выбить оттуда глупые надежды на истинную любовь, брачное ложе, радость и детей. Корнелия переворачивает следующее полотно – распластанную устрицу на темно-синем фоне. Стены, вместе с огромными изображениями мертвой дичи и осыпающихся цветов, смыкаются вокруг Неллы страшным кольцом.

– Похоже, Марин сгрузила вам сюда худшие картины.

Еще одна кроха с барского стола – усмешка, сплетня, разоблачение одного коварства другим, еще более лукавым.

Корнелия отдергивает занавеси, и утренний свет позднего октября рассеивает мрачные чары. Морщась, она сбрасывает башмак, обнажая маленькую ножку.

– Хотите верьте, хотите нет, госпожа, а мои ноги тоже устают. – Опираясь о стену, девушка трет стопу. – Черт знает как устают! Просто падаю замертво.

В Ассенделфте таких служанок не сыскать. Голос Корнелии весело будничен; наслаждение от массажа стопы слишком велико, чтобы задумываться о том, как на это посмотрит хозяйка. Может, дело в самом доме, думает Нелла. В вольности, которую я не понимаю. Жизнь здесь течет неправильно, шиворот-навыворот – но освещает всех лучом света. Какие у Корнелии штопаные-перештопаные чулки! Почему Марин не даст ей что-нибудь получше? Вспоминаются слова Йоханнеса о его неосязаемом, точно облако, богатстве.

Вновь всплывает в памяти его прикосновение – вырванное силой, равнодушное. Нелла вздрагивает, глядя, как Корнелия переворачивает полотно с подвешенным зайцем. Кожу покалывают иголочки обиды. Ты понятия не имеешь, хочет сказать она. Попробуй-ка побыть женой!

– Корнелия, почему Марин так спешит продать сахар? Мы бедны?

Корнелия смотрит на нее, открыв рот.

– Госпожа, не говорите глупостей! Бедны?! Любая женщина города отдала бы руку на отсечение, лишь бы оказаться на ва…

– Я не просила читать мне нотации. Я задала вопрос.

– Муж, который относится к вам с уважением, берет вас на приемы, задаривает платьями и кукольными домами за три тысячи гульденов! Он нас кормит, заботится о нас. Отто скажет вам то же самое.

– Отто говорил, что скоро перельется через край.

– Хозяин достоин восхищения, – торопливо и взволнованно продолжает горничная. – Он вырастил Тута как сына. Кто еще на такое способен? Слуга, который говорит по-французски и по-английски, может составить карту и разбирается в качестве харлемской шерсти!

– Что проку ему от всех этих познаний? Что проку нам всем?

Корнелия смущена.

– На мой взгляд, госпожа, ваша жизнь только начинается. Вот, возьмите. – Она достает из большого кармана фартука внушительный сверток и кладет его на постель. – Оставили на крыльце, адресовано вам… Что случилось?

– Ничего, – отвечает Нелла. На покрывале лежит нежданный сверток с изображением солнца.

– Вы будете рады узнать, что сегодня никакой селедки, – продолжает Корнелия, глядя на сверток. – Зимний джем с пряностями и взбитое масло. Хозяин попросил подать ужин пораньше.

– Не сомневаюсь. Он, очевидно, любит поесть. Я скоро спущусь.

Как только дверь закрывается, Нелла осторожно берет сверток. Я ни о чем не просила и в письме ясно дала понять, что заказов не будет. Нелла все-таки разрывает пальцами обертку. А кто бы удержался? Она отчетливо помнит свое письмо. «Как жена высокочтимого купца ВОК, я не позволю какому-то ремесленнику себя запугивать».

Из свертка выпархивает записка:

СКВОЗЬ ТЕРНИИ В ЖИЗНЬ

– Да что вы говорите, господин миниатюрист! – произносит Нелла.

Она переворачивает сверток, и из него выпадают один за другим малюсенькие предметы. Утюги длиною с два ячменных зерна, крохотные корзинки, мешочки, бочонки, швабра, жаровня для сушки одежды. Кастрюли и сковороды, ножи для рыбы, вилки, вышитая подушка, свернутый в трубочку гобелен с изображением двух женщин и мужчины. Несомненно, копия того, что висит внизу у Йоханнеса: Марфа и Мария, спорящие, как служить Иисусу. Негодование начинает уступать место страху.

В небольшой золотой раме картина маслом: вазы с цветами и гусеница. Избитый сюжет. Нелла силится сохранять спокойствие, глядя на большое полотно, которое только что перевернула Корнелия. Несколько книг не больше монеты в изумительных переплетах и на незнакомых языках. Она листает страницы, в глубине душе надеясь найти любовную записку, – напрасно. Две маленькие карты Ост- и Вест-Индии и Библия с большой буквой «Б» на обложке.

Взгляд падает на отдельный сверточек, в котором что-то блестит. В складках ткани обнаруживается крохотный золотой ключ на ленточке. Красивый, не больше ногтя на мизинце, с затейливой резьбой на стержне. Слишком мал, чтобы открывать двери. Бесполезный, но нарядный.

Больше в свертке ничего нет – ни записки, ни пояснения, только странный вызывающий девиз и шквал подарков. Корнелия божилась, что доставила письмо по назначению. Так почему мастер меня не слушается?

И все же, глядя на эти изделия, на их необычайную красоту, на их недостижимое предназначение, Нелла задается вопросом, действительно ли она хочет, чтобы миниатюрист остановился. Сам миниатюрист явно не испытывает такого желания. Нелла бережно кладет новые предметы, один за другим, в кукольный дом. Как ни странно, в ее сердце на мгновение вспыхивает благодарность.

* * *

– Куда ты? – спрашивает Марин в передней час спустя.

– Никуда, – отвечает Нелла, мысленно уже видя перед собой дом с солнцем и думая о загадках, которые кроются за его дверью.

– Естественно. Сегодня в Старой церкви проповедует пастор Пелликорн. Я полагала, ты захочешь пойти.

– А Йоханнес?

Йоханнес не идет, сославшись на необходимость узнать последние новости на бирже. Нелла подозревает, что он просто увиливает от церкви.

Отчаянно желая оказаться на Калверстрат, Нелла плетется позади Марин, чьи ноги впечатываются в дорожку, словно та нанесла ей личное оскорбление. Любимицу Резеки, которая всегда скучает без хозяина, Йоханнес взял на биржу. Не желая бросать Дану в одиночестве, Нелла берет ее с собой, и борзая послушно трусит рядом, обратив к новоиспеченной хозяйке влажный черный нос.

– Корнелия, вы всегда берете собак в церковь?

Горничная кивает.

– Госпожа Марин говорит, их нельзя оставлять дома одних.

– Значит, мне можно было взять Пибо!

– Не мели чепухи, – бросает Марин через плечо, и Нелла дивится ее таланту подслушивать.

День стоит чудный, терракотовые крыши горят, как киноварь, холодный воздух смягчает запахи с канала. Мимо грохочут экипажи, водные артерии запружены лодками с людьми, поклажей и даже овцами. Херенграхт, Вейзелстрат, мост, торфяной рынок… Нелла мечтательно глядит в сторону Калверстрат, пока Корнелия не напоминает, что если госпожа не будет смотреть под ноги, то госпожа скоро споткнется.

С лодок, из окон и с улицы на них таращатся люди. Каждый шаг мимо высоких купеческих домов на Вармустрат, мимо витрин, где выставлена итальянская майолика, лионский шелк, испанская тафта, нюрнбергский фарфор и харлемский лен, провожается взглядами. Первое время Нелла не может сообразить, что они такого натворили, а потом замечает, как скован Отто. Вот он зовет Дану, чтобы взять ее на поводок.

– Оно разговаривает! – доносится чей-то возглас, сопровождаемый взрывом хохота.

Не найти человека, который не обернулся бы с удивлением на Отто, шествующего в компании белых женщин. Кто-то подозрительно сморщился, некоторые выражали явное презрение, а то и страх. Третьим просто любопытно или все равно, однако таких меньшинство. Когда их компания сворачивает с Вармустрат и подходит с тыла к Старой церкви, какой-то человек с изрытым оспой лицом, сидящий на низкой скамейке, кричит им вслед:

– Приличные люди без работы, а вы платите животному!

Марин отмахивается, а Корнелия широким шагом идет назад и трясет у него перед носом кулаком:

– Это Амстердам, рябая рожа! Побеждает лучший!

Нелла сдавленно смеется, но ее нервный смех затихает, когда мужчина в свою очередь замахивается на Корнелию:

– Это Амстердам, сука! У лучшего есть друзья.

– Корнелия, придержи язык, – окликает Марин. – Идем.

– Это ему надо язык отрезать!

– Корнелия! Господи Иисусе, мы что, все животные?

– Тут здесь десять лет, а ничего не поменялось, – бормочет служанка. – Могли бы уже и привыкнуть.

– Рябая рожа! Как ты могла? – укоряет Марин, но Нелла отчетливо слышит в ее голосе одобрительную нотку.

Отто, игнорируя обидчика, вглядывается в горизонт далеко за крышами Амстердама.

– Дана, – зовет он, и борзая наконец останавливается, вскидывает голову и трусит к нему. – Не заходи так далеко, девочка.

– Это мне или собаке? – вздыхает Корнелия.

Хотя люди продолжают таращиться, никто больше ничего не говорит. Нелла замечает, что Марин тоже провожают взглядами. Высокая, с лебединой шеей и гордой осанкой, она, словно фигура на носу корабля, оставляет после себя волны поворачивающихся голов. Нелла смотрит на нее их глазами: идеальная голландка, безупречно аккуратная, статная и целеустремленная. Не хватает только мужа.

– Просто неприлично, что Йоханнес не ходит в церковь, – обращается Марин к Отто и, поскольку тот молчит, поворачивается к девушкам: – Он пригласил Мермансов на ужин?

Нелла колеблется, уже готовая соврать.

– Пока нет…

Марин останавливается, не в силах скрыть ярость; ее рот неприлично округляется, а серые глаза, вспыхнув, осуждающе буравят Неллу.

– Не могу же я его заставить!

– Господи Боже! – восклицает Марин и стремительно идет вперед, оставляя их втроем позади. – Неужели придется все делать самой?!