Читать книгу: «Миниатюрист», страница 2

Тайный язык

Отдернув занавеси и впуская утреннее солнце, Корнелия подходит к изножью смятой постели.

– Господин вернулся из Лондона, – обращается она к миниатюрной ступне, торчащей из-под одеяла. – Вы будете вместе завтракать.

Голова Неллы резко отрывается от подушки. Со сна лицо у нее припухшее, как у херувимчика. По всему Херенграхту горничные, моя пороги, позвякивают ведрами, точно колокольчиками.

– Сколько я спала?

– Достаточно.

– Как будто уже три месяца тут лежу, заколдованная!

– Хорошенькое колдовство, – смеется Корнелия.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего, моя госпожа. – Она протягивает руки. – Вставайте. Я вас одену.

– Ты вчера поздно легла.

– Да что вы говорите!

От ее дерзости Нелла смущается. Прислуга в доме матери никогда себе такого не позволяла.

– Хлопала входная дверь. И наверху. Я совершенно уверена.

– Исключено. Тут запер ее до того, как вы ушли к себе.

– Тут?

– Я так зову Отто. Он считает прозвища глупыми, а мне нравится. – Корнелия надевает Нелле через голову нижнюю рубашку, потом – голубое с серебристым отливом платье и восхищенно добавляет: – Это господин заказал!

Восторг от подарка быстро улетучивается – рукава непомерно длинны, а корсет, как ни старайся, на ней болтается, совсем не подчеркивая грудь.

– Госпожа Марин посылала портнихе мерки! – недовольно восклицает горничная, затягивая сильнее и раздраженно глядя на лишние мили лент. – Ваша мать указала их в письме. И что прикажете со всем этим делать?

– Значит, портниха напутала. – Нелла обозревает необъятные рукава. – Мама не могла ошибиться!

* * *

В столовой Йоханнес изучает какие-то бумаги и негромко разговаривает с Отто. При виде жены он кланяется с изумленным выражением на лице. Цвет его глаз стал более насыщенным – уже не вода, а камень. Марин пригубливает воду с лимоном, не сводя глаз с гигантской карты на стене за спиной брата. Посреди бумажной океанской бездны висят материки.

– Благодарю за платье, – выдавливает из себя Нелла.

Отто с охапкой бумаг отступает в угол.

– Так это одно из них? Я велел пошить несколько. Только я представлял его несколько иначе. Не великовато? Марин, оно, кажется, великовато?

Марин садится и складывает салфетку на коленях в аккуратный квадрат. На фоне платья он смотрится как случайная белая плита на черном полу.

– Боюсь, вы правы, – произносит Нелла.

Ее голос предательски дрожит. Как же получилось, что по дороге из Ассенделфта в Амстердам тело новобрачной усохло до карикатуры?! Она переводит глаза на карту, твердо решая не думать про несуразные рукава. Вот Nova Hollandia, на берегах изумрудных морей изображены пальмы и приветливые черные лица.

– Ничего. Корнелия укоротит. – Йоханнес берет стакан пива. – Присаживайся, поешь.

В центре стола на камчатной скатерти стоит блюдо с черствым хлебом и тощей сельдью.

– Сегодня завтрак скромный, – поясняет Марин, глядя на пиво в руке брата. – Знак смирения.

– Или игра в бедность, – бормочет Йоханнес, подцепляя кусок на вилку и мерно пережевывая его в наступившей тишине.

К черствой буханке никто не притрагивается. Нелла от волнения вперивает взгляд в пустую тарелку. Ее мужа обволакивает незримое облако грусти.

«А уж есть будешь! – мечтал Карел. – Говорят, в Амстердаме лопают клубнику в золоте».

Видел бы он этот завтрак.

– Добрый эль, Марин, попробуй, – наконец подает голос Йоханнес.

– У меня от него несварение.

– Рацион амстердамца – деньги и стыд. Смелее, поверь в себя! В этом городе почти перевелись храбрецы.

– Я плохо себя чувствую.

Йоханнес смеется.

– Католик! – без тени улыбки бросает Марин.

За развивающим смирение завтраком Йоханнес и не думает извиняться перед женой, что накануне ее не встретил, и вместо этого разговаривает с сестрой, а Нелле приходится закатать рукава, чтобы не вымазаться в жире. Отто отпускают, и он откланивается, крепко держа бумаги.

– Займись ими, Отто. Буду премного благодарен.

Нелла гадает, есть ли у деловых партнеров мужа такие же помощники, или Отто единственный в своем роде. Напрасно она выискивает на его лице признаки смущения – слуга держится уверенно и деловито.

Цены на золото, оплата картинами, нерадивые грузчики в Батавии – Марин вместо скудной пищи жадно поглощает лакомые новости. Продажа табака, шелка, кофе, корицы и соли, принятые сегуном ограничения на вывоз золота и серебра из Дэдзимы и возможные последствия… Йоханнес объясняет, что ВОК предпочитает пойти на компромисс, но сохранить прибыль.

У Неллы от всего этого голова идет кругом, а Марин – как рыба в воде. Что слышно про договор на продажу перца с султаном Бантама? Йоханнес рассказывает про мятеж в Амбоне, где по приказу ВОК земли засадили гвоздичными деревьями. Когда Марин требует подробностей, он морщится.

– Все могло уже тридцать раз поменяться, Марин, мы не располагаем сведениями.

– В том-то и беда!

Она спрашивает про шелк для мануфактуры в Ломбардии.

– Кто получил право на импорт?

– Не помню.

– Кто? Йоханнес, кто?!

– Генри Филд из Английской Ост-Индской компании.

Марин ударяет кулаком по столу.

– Эти англичане!..

Йоханнес молчит.

– Только подумай, брат! Вспомни последние два года. Мы позволили деньгам уплыть в чужой кошелек…

– Англичане закупают наши ткани.

– По смехотворной цене!

– Они то же самое говорят про нас.

Золотые слитки, султан, англичане – круг интересов золовки поражает. Едва ли где еще найдется женщина, которая так основательно разбирается в деловых вопросах.

Нелла чувствует себя невидимкой – первый день в новом доме, а ей не задали ни одного вопроса. С другой стороны, этот разговор позволяет украдкой рассмотреть мужа. Какая у него загорелая кожа! На его фоне они с Марин – настоящие привидения. Нелла воображает его в пиратской треуголке, на корабле, бороздящем сапфирные морские просторы.

Потом опускает взгляд ниже, представляя Йоханнеса голым, думая о той части тела, которая приготовлена для нее. Мать поведала, на что может рассчитывать жена: пронзающая, точно копье, резкая боль, которая, если повезет, не будет длиться слишком долго, и липкая слизь между ног. В Ассенделфте достаточно баранов и овец, чтобы понять, как все происходит.

– Такой женой я быть не хочу!

– Других не бывает.

Видя, как изменилось лицо дочери, госпожа Ортман смягчилась, обняла ее и погладила по животу.

– Ключ – твое тело, моя хорошая. Твое тело.

Когда Нелла осведомилась, что и как именно нужно им отпирать, мать раздраженно ответила:

– У тебя будет крыша над головой, и благодари Бога!

Опасаясь, что Йоханнес и Марин поймут, о чем она думает, Нелла опускает взгляд в тарелку.

– Довольно! – восклицает Марин, и Нелла вздрагивает, точно золовка прочла ее мысли.

Йоханнес продолжает рассуждать об англичанах, покатывая в стакане остатки янтарного эля.

– Ты разговаривал с Франсом Мермансом о сахаре его жены? – перебивает Марин и, не получая ответа, мрачнеет: – Он лежит на складе без дела, Йоханнес. Уже больше недели, как его доставили из Суринама, а ты так и не сказал, что намерен делать. Они ждут!

Йоханнес ставит стакан.

– Твоя озабоченность благосостоянием Агнес Мерманс воистину поражает.

– Мне нет до него никакого дела. Зато я знаю, как она мечтает пробить брешь в наших стенах.

– Вечная подозрительность! Она хочет, чтобы я занялся ее сахаром, потому что я лучший.

– Ну так продай его, наконец! Помни, что поставлено на кон.

– Из всего, что я продаю, ты цепляешься именно за это! А как же lekkerheid, Марин, тяга к сладкому? Что скажет твой пастор? – Йоханнес оборачивается к жене. – Сестра считает, что сахар губит душу, Нелла, и тем не менее хочет, чтобы я его продавал. Как тебе это нравится?

Нелла, вспоминая отповедь в связи с марципаном, благодарна мужу за неожиданное внимание. Душа и золото… Эти двое одержимы душой и золотом.

– Я лишь стараюсь не утонуть. Не забываю о страхе Божием. А ты, Йоханнес? – Марин раздраженно размахивает вилкой, точно трезубцем. – Будь добр, продай этот сахар. На наше счастье, он не регулируется гильдиями. Можно назначать цену и продавать, кому хотим. Избавься от него, и поскорее. Это лучшее, что можно сделать.

Йоханнес смотрит на нетронутый хлеб. У Неллы урчит в животе, и она непроизвольно хватается за него рукой.

– Отто не одобрил бы такой свободной торговли. – Йоханнес бросает взгляд на дверь.

Марин вонзает вилку в стол.

– Отто практичный голландец. И в глаза не видал плантации сахарного тростника.

– Чуть было не увидел…

– Он разбирается в делах не хуже нас с тобой. – Она сверлит брата серыми глазами. – Ты же не станешь с этим спорить?

– Не говори за него. И потом, он служит мне, а не тебе. А эта скатерть стоит почти тридцать гульденов, так что сделай милость, перестань портить мое имущество!

– Я была на пристани! Вчера утром бургомистры казнили трех человек, одного за другим. Повесили камень на шею, сунули в мешок и бросили в воду.

За дверью раздается звон тарелки.

– Резеки, фу! – кричит Корнелия, хотя обе собаки мирно дремлют тут же, в столовой.

Йоханнес закрывает глаза, и Нелла гадает, какое отношение утопленники имеют к партии сахара, мнению Отто и желанию Агнес Мерманс пробить брешь в их стенах.

– Мне известно, как тонут люди, – тихо произносит Йоханнес. – Не забывай, я большую часть жизни провел на корабле.

В его голосе звучит угроза, но Марин не унимается:

– Я спросила человека, который убирал пристань, в чем их вина. Он ответил, что у них не хватило золота, чтобы ублажить своего Бога!

Задыхаясь от волнения, она замолкает. Йоханнес понуривается, на его лице почти скорбь.

– Я думал, Бог прощает все. А, Марин?

Ответа он, видимо, не ждет.

Обстановка за столом накаляется, воздух можно резать ножом. Пунцовая Корнелия убирает приборы, и Йоханнес встает. Женщины выжидательно смотрят, но он выходит, энергично взмахивая рукой. Марин и Корнелия, видимо, понимают, что это значит. Марин берется за книгу, которую принесла почитать за завтраком, – «Подлинный глупец» Хофта.

– Он часто так уходит? – интересуется Нелла.

Марин кладет книгу и недовольно ворчит, когда заламывается страница.

– Мой брат уходит, приходит, снова уходит, – вздыхает она. – Это несложно, вот увидишь. Совсем несложно.

– Я не спрашиваю, сложно или нет. А кто такой Франс Мерманс?

– Корнелия, как там попугай Петронеллы?

– Хорошо, моя госпожа. Хорошо.

Корнелия избегает глядеть Нелле в глаза. Сегодня никаких насмешек, словно ее грызет тревога.

– Ему нужен свежий воздух, – заявляет Нелла. – На кухне, наверное, душно. Я хотела бы выпустить его у себя в комнате.

– Он испортит что-нибудь ценное, – возражает Марин.

– Не испортит!

– Улетит в окно.

– Я закрою!

Марин с шумом захлопывает книгу и выходит. Горничная, щурясь, смотрит вслед госпоже и после секундного колебания тоже удаляется. Нелла, откинувшись на стуле, слепо глядит на карту Йоханнеса. Сквозь открытую дверь слышно, как Марин и Йоханнес перешептываются возле кабинета.

– Во имя всего святого, Марин! Тебе нечем заняться?

– У тебя теперь есть жена. Куда ты идешь?

– У меня есть еще и дела!

– В воскресенье?

– Ты думаешь, деньги появляются по волшебству? Пойду проверю сахар.

– Ложь, – шипит Марин. – Я не позволю!

Атмосфера накаляется, и брат с сестрой окончательно переходят на свой тайный язык недомолвок.

– Кто еще позволяет сестре так с собой разговаривать? Твое слово пока не закон!

– Возможно. Но ближе к нему, чем ты думаешь.

Когда Йоханнес широким шагом выходит из дома, Нелла на мгновение ощущает бархатное дуновение воздуха. Выглянув в коридор, она видит, что Марин, сгорбившись, закрывает лицо руками. Воплощенное страдание.

Обман зрения

Когда золовка уходит наверх и эхо ее шагов стихает, Нелла спускается на хозяйственный этаж, где щелкает Пибо. К ее изумлению, клетка переехала на парадную кухню. Здесь ничего не готовят – для этого существует черная кухня напротив. Парадную же используют исключительно для демонстрации семейного фарфора. Стены чистые, без пятен, и никаких шипящих сковородок и кастрюль. Нелла гадает, сколько уже ее птичка дышит свежим воздухом и, что еще любопытнее, кто проявил сострадание.

За столиком у стены Отто неторопливо полирует столовое серебро. Он невысок, но широкоплеч, и стул под ним кажется слишком маленьким. Завидев Неллу на пороге, слуга показывает на клетку:

– Шумная пташка!

– Простите, я бы забрала его к себе, но…

– Мне нравится.

– Правда? Хорошо. Спасибо, что перенесли его сюда.

– Перенес не я, моя госпожа.

Моя госпожа… Как приятно слышать это из его уст. Рубашка Отто безукоризненно чиста и отутюжена, ни одной болтающейся нитки, ни единого пятнышка. Руки под коленкоровым полотном двигаются с безотчетной грацией. Сколько ему? Тридцать или чуть меньше. Туфли начищены, как у генерала. Весь он такой свежий, необычный! Когда столь безупречно одетый слуга обращается к ней «моя госпожа», Нелла неожиданно для себя оказывается на вершине блаженства. Ее сердце наполняется благодарностью, но Отто, кажется, этого не замечает.

Залившись краской, она подходит к клетке и сквозь прутья гладит попугайчика. Пибо тихо чирикает и водит клювом по перьям.

– Откуда он? – спрашивает Отто.

– Не знаю. Его купил мой дядя.

– Значит, не вылупился из яйца в Ассенделфте?

Нелла качает головой. Ничто столь яркое и необычное не может появиться на свет в их деревне. От смущения у нее голова идет кругом:  Отто знает, откуда она! Что сказала бы о нем мать, старожилы на площади и карапузы-школьники?

Отто берет вилку и натирает мягкой тканью каждый зубец. Упертые в клетку пальцы Неллы белеют от нажима, а она задирает голову, рассматривая глянцевую плитку на стенах и потолок, на котором нарисован ложный стеклянный купол, возносящийся к ненастоящему небу.

– Хозяин заказал, – объясняет Отто, следя за ее взглядом.

– Искусная работа.

– Забава. При нашей сырости скоро осыпется.

– Марин сказала, что дом сухой. И порода – ничто.

Отто улыбается.

– Стало быть, в этом мы с ней расходимся.

Любопытно, какое из двух утверждений Марин он имеет в виду? Нелла оглядывает широченные полки с тремя огромными стеклянными дверцами, за которыми хранят тарелки и другой фарфор. До чего же их здесь много! Дома у Неллы было только небольшое собрание делфтской керамики – остальное пришлось продать.

– Взгляд на мир хозяина через коллекцию тарелок, – произносит Отто.

Нелла тщетно ищет в его голосе горделивые или завистливые нотки – его тон выверенно ровен.

– Делфт, Дэдзима, Китай, – продолжает он. – Фарфоровый мост через море.

– Разве у моего мужа недостаточно денег, чтобы кто-то ездил по делам вместо него?

Отто хмурится, глядя на лезвие ножа.

– За богатством нужно следить, иначе утечет сквозь пальцы. И никто за тебя этого не сделает.

Он заканчивает полировку и аккуратно складывает ткань.

– Так мой муж много работает?

Отто вращает пальцем в воздухе, указывая на рисованный стеклянный купол над головой, эту иллюзию высоты.

– Его доли все растут и растут.

– И что будет, когда дойдет до предела?

– То, что происходит всегда, моя госпожа, – перельется через край.

– И тогда?

– Тогда, надо полагать, мы или выплывем, или пойдем ко дну, зависит от нас.

Он берет большую суповую ложку и смотрит на свое кривое отражение в выпуклом серебре.

– Вы путешествуете вместе с ним?

– Нет.

– Почему? Вы же его слуга.

– Я больше не хожу в море.

Сколько лет он прожил на этой рукотворной земле, защищенной от болот польдерами и решимостью ее обитателей? Марин назвала его голландцем.

– Дух сеньора принадлежит морю. А мой – нет.

Нелла убирает руку от птичьей клетки и садится у камина.

– Откуда вы так хорошо знаете дух моего мужа?

– Что ж я, слепой и глухой?

Нелла вздрагивает. Она не ожидала такой вольности, хотя, если подумать, Корнелия тоже не стесняется в выражениях.

– Разумеется. Я…

– Суше не сравниться с морем, моя госпожа. Каждая его пядь в бесконечном движении.

– Отто!

В дверях стоит Марин. Отто поднимается. Серебряные приборы на столе разложены, точно сверкающий арсенал.

– Не мешай ему, – обращается Марин к Нелле. – У него много дел.

– Я только спросила про Йоханнеса и…

– Оставь это, Отто! Тебе нужно отправить бумаги.

– Моя госпожа, – шепчет Отто Нелле, когда Марин удаляется, – не стоит ворошить улей. Вас изжалят, только и всего!

Трудно сказать, совет это или приказ.

– Я бы не стал открывать клетку, – добавляет он, кивая в сторону Пибо, и уходит.

Его шаги на лестнице размеренны и мягки.

Подарок

Следующие две ночи Нелла ждет, когда же Йоханнес заявит на нее свои права и начнется новая жизнь. Она приоткрывает толстую дубовую дверь, оставляет ключ, но, проснувшись, обнаруживает, что к нему, как и к ней самой, снова не притронулись. Муж, судя по всему, допоздна занят делами – ночью и рано поутру, когда горизонт окрашивают первые лучи, то и дело скрипит парадная дверь.

Тусклый свет просачивается сквозь сонные веки. Нелла садится на кровати и понимает, что опять одна.

Одевшись, Нелла бесцельно слоняется по дому. Дальние комнаты, в которые не попадают гости, обставлены проще, ибо все великолепие приберегли для тех, что выходят на улицу. Эти парадные покои кажутся самыми красивыми, когда в них никого нет, никто не портит мебель и не оставляет грязные следы на полированных полах. Она заглядывает за круглые мраморные колонны и холодные очаги, скользя неискушенным взглядом по полотнам. Сколько же их тут! Корабли с похожими на распятье мачтами, уходящими в небо, летние пейзажи, увядшие цветы, похожие на коричневые корнеплоды черепа глазницами вверх, виолы с порванными струнами, приземистые таверны с танцорами, золотые блюда, чаши из морских раковин, покрытых эмалью… При беглом взгляде на все это становится дурно. От стен, обитых кожей с сусальным золотом, до сих пор исходит слабый свиной запах, вызывая в памяти скотные дворы Ассенделфта. Нелла отворачивается, не желая вспоминать дом, который еще недавно так стремилась покинуть, и рассматривает огромные гобелены на библейские сюжеты: «Христос в доме Марфы и Марии», «Брак в Кане Галилейской», праведный Ной и его прочный ковчег.

На стене в парадной кухне обнаруживаются лютни, о которых говорил Йоханнес. В обязанности Корнелии входит обметать с них пыль. Нелла хочет снять одну с крюка и тут же подскакивает от неожиданности – на плечо ложится чья-то рука.

– Они не для игры, – заявляет Марин. – Это произведение искусства, и твое бренчанье их погубит.

– Вы следите за мной?

В ответ на молчание Марин Нелла похлопывает по инструменту.

– Струны провисли. Из-за плохого ухода.

Она горделиво поворачивается и уходит наверх. Комната Марин – в конце коридора второго этажа – пока не исследована, и Нелла глядит вдаль на замочную скважину, воображая себе келью аскета. В ярости она даже хочет туда войти. Кто такая Марин, чтобы ей запрещать?! В конце концов, это она, Нелла, – хозяйка дома.

Однако Нелла возвращается к себе и в смятении глядит на картину с дичью: окровавленные перья, искривленные клювы… Боже всемогущий, Марин еще и музыку ненавидит! Лютни делаются не для того, чтобы вешать на стену!

Если Марин и заговаривает с ней, то дает указания или приводит имеющие целью унизить цитаты из Библии. Когда обитатели дома собираются вместе в передней слушать Священное Писание, Нелла с изумлением обнаруживает, что возглавляет действо именно Марин. У них дома этим занимался отец, когда был трезв, а теперь сестрам и матери читает Карел, в свои тринадцать лет уже имеющий солидный опыт.

В остальное время золовка сидит в зеленом бархатном кресле в гостиной и с усердием проверяет расходы. Вертикальные столбцы счетной книги для нее – нотный стан, и цифры-ноты вызвякивают на нем тихую мелодию. Нелла хочет спросить о делах мужа и сахаре Мермансов, но разговаривать с Марин всегда непросто.

На третий день, однако, она решается. Склонив голову, словно в молитве, золовка, как обычно, сидит в гостиной со счетной книгой на коленях.

– Марин!

Нелла впервые называет ее по имени и остро ощущает свою дерзость. Доверительности между ними этот шаг не прибавляет.

– Да? – Марин вскидывает голову, подчеркнуто кладет перо на открытые страницы и опирается на великолепные резные подлокотники с растительным орнаментом. По тяжелому, неприветливому взгляду серых глаз Нелла заключает, что история с лютней не забыта, и начинает нервничать. С пера на бумагу капает клякса.

– Так будет всегда?

Дерзкий вопрос накаляет воздух. Марин выпрямляется.

– Как «так»?

– Я совсем его не вижу!

– Если ты про Йоханнеса, могу тебя заверить: он существует.

– А куда он ходит?

Нелла переводит разговор, чтобы Марин пришлось отвечать основательнее. Однако второй вопрос приводит к еще более странному эффекту, чем первый: лицо Марин превращается в маску.

– По-разному, – отвечает она ровно и скупо. – На биржу, пристань, в контору ВОК на Хогстратен.

– И… чем он там занимается?

– Хотела бы я знать, Петронелла!..

– Ты знаешь. Я уверена, что ты…

– Делает золото из грязи, гульдены – из воды, продает чужой товар по выгодной цене, снаряжает в плавание корабли, думает, что он всеобщий любимчик, – вот и все, что я знаю! Подай мне жаровню, у меня ноги как сосульки!

Это, вероятно, самая длинная цепочка фраз за все время их знакомства.

– Можно разжечь камин. – Нелла подвигает одну из маленьких жаровен, и Марин прижимает ее ногой. – Хочу посмотреть, где он работает. Скоро его навещу.

Марин закрывает счетную книгу с пером посередине и, не сводя глаз с потертой кожаной обложки, произносит:

– Я бы не стала этого делать.

Нелла понимает, что пора заканчивать вопросы, ведь ей на все отвечают «нет», однако остановиться не в силах.

– Почему?

– Ты помешаешь.

– Марин…

– Твоя мать наверняка предупреждала, что так будет! Ты же не за местного нотариуса замуж вышла.

– Но Йоханнес…

– Петронелла! Ему нужно заниматься делами. А тебе надо было выйти замуж.

– А вот тебе – нет! Ты ни за кого не вышла…

Марин поджимает губы, и Нелла ощущает слабую искорку триумфа.

– Да. Но у меня всегда было все, что я хочу.

* * *

На следующее утро Марин выбирает место из Книги Иова про судьбу, уготованную беззаконным, а заканчивает прозрачными водами Евангелия от Луки.

Напротив, горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение.

Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете.

Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете.

Она читает торопливо и немузыкально, словно смущается собственного голоса, эхом отдающегося над бесконечными черно-белыми плитами; ее руки хватаются за подставку для книги, как за спасательный плот. Под монотонное чтение золовки Нелла поднимает глаза вверх, размышляя, почему Марин до сих пор здесь и не замужем, без золотого обруча вокруг пальца. Или ни у одного мужчины недостало мужества выносить ее нападки? Злобная мысль приносит радость.

И это моя новая семья? Невозможно представить, что кто-то из них хоть раз засмеялся, кроме разве что сдержанного хихиканья в рукав. Корнелия занята бесконечными заботами по дому. Если она не готовит на кухне, то полирует дорогую мебель, подметает пол наверху, стирает белье или моет одно за другим нескончаемые окна. Всем известно, что труд взращивает добродетель и спасает добропорядочных голландцев от лени и преступной роскоши. И все же есть в горничной что-то небогоугодное.

Отто погружен в раздумья. Поймав на себе взгляд Неллы, он поспешно отводит глаза. Человеческое общение в момент духовного просветления и вправду представляется почти греховным. Йоханнес молитвенно сложил руки и смотрит на дверь.

Нелла возвращается к себе, чтобы написать матери, но слова ей не повинуются, упрямо не желая выражать чувства. Никак не удается передать свое разочарование, изобразить разговоры с Марин, мужа, который говорит на всех языках, кроме языка любви, слуг, чей мир скрыт и смех непонятен. Она машинально пишет имена: Йоханнес, Отто, Тут, – и рисует Марин с огромной головой. Потом комкает листок, швыряет его в камин и промахивается.

Спустя час с парадной лестницы доносятся мужские голоса, лай собак и смех Йоханнеса. Нелла выглядывает в окно: из дома выходят трое дюжих мастеровых с закатанными рукавами и веревками через плечо.

Марин уже в передней.

– Йоханнес, – шипит она. – Что это, скажи на милость?!

Нелла крадется к лестнице и, увидев, что принесли те трое, открывает в изумлении рот.

Посреди передней стоит огромный, почти в полтора мужниных роста, шкаф на восьми изогнутых крепких ножках, занавешенный спереди шторками горчичного цвета. Отодвинув высокую подставку для книг в угол, Йоханнес оперся рукой на блестящее дерево и широко улыбается. Сегодня он как никогда свеж и красив.

Марин с опаской подходит к шкафу, как будто тот может на нее рухнуть или начать двигаться. Резеки пятится с утробным рычанием.

– Это что, шутка? Сколько он стоит?

– Хоть раз в жизни, сестра, не будем о деньгах! Ты сама сказала найти развлечение…

– Развлечение, а не безобразие! Эти занавески… Шафрановая краска?

– Развлечение? – эхом вторит Нелла на ступеньках.

Марин испуганно оборачивается.

– Для тебя! – кричит Йоханнес. – Свадебный подарок!

Он похлопывает по шкафу, и шторки на нем подрагивают.

– Что это, мой господин?

– Из дуба и вяза. Вяз – очень прочное дерево, – отвечает Йоханнес, словно об этом спрашивает его молодая жена, и смотрит на Марин. – Из него делают гробы.

Рот Марин превращается в тонкую линию.

– Где ты его взял?

Йоханнес пожимает плечами.

– У знакомого с пристани осталось несколько шкафов от умершего плотника. Я распорядился украсить этот черепаховой инкрустацией и оловянными вставками.

– Зачем?! Петронелле он не нужен.

– Для ее обучения.

– Моего чего?

Йоханнес тянется к Резеки, но та увертывается.

– Тише, девочка. Тише!

– Ей не нравится, – заявляет Корнелия, спустившаяся вслед за Неллой.

«Интересно, это про меня или про собаку? Судя по вставшей дыбом шерсти на загривке у Резеки, – про нас обеих». Корнелия держит перед собой веник, словно копье, как будто на нее могут напасть.

– Обучения? – презрительно усмехается Марин. – Оно ей ни к чему.

– Очень даже к чему!

А вот и нет, думает Нелла. Мне восемнадцать, а не восемь.

– Что это, мой господин? – спрашивает она, стараясь скрыть разочарование.

Йоханнес протягивает руку и театральным движением раздвигает шторки. Присутствующие столбенеют. Шкаф разделен на девять отсеков. Стены одних оклеены бумагой с золотым тиснением, других – отделаны деревом.

– Это… наш дом? – спрашивает Нелла.

– Твой дом, – довольно поправляет Йоханнес.

– В таком убираться куда как легче! – замечает Корнелия, вытягивая шею, чтобы рассмотреть верхние комнаты.

Сходство с оригиналом внушает суеверный ужас. Точно большой дом сжался, а его тело разрезали пополам, обнажив органы. Девять комнат: от черной кухни и гостиной до чердака, где хранят от сырости торф и дрова.

– И погреб есть! – добавляет Йоханнес, приподнимая крошечные плиты и показывая скрытое подполье.

На потолке парадной кухни даже нарисован ложный купол. Нелла вспоминает беседу с Отто. «Перельется через край», – сказал он, указывая на обманку.

Резеки с рычанием обходит вокруг.

– Сколько он стоил? – допытывается Марин.

– Две тысячи за каркас, – отвечает Йоханнес благодушно. – С занавесками – три.

– Три тысячи гульденов? Три тысячи?! Если этой суммой с умом распорядиться, на нее можно жить годами!

– Ты, Марин, ни разу и в две тысячи в год не укладывалась, несмотря на свою селедку. Скоро продам сахар Мермансов. О чем вообще беспокоиться?

– Если бы ты на самом деле им занимался, я бы и не беспокоилась…

– Помолчи хоть раз в жизни!

Марин нехотя отходит. Из кухни появляется Отто и с интересом оглядывает шкаф. Видя, что его широкий жест привел к неожиданному результату, Йоханнес несколько сникает.

Черепаховая отделка напоминает Нелле осень в Ассенделфте, пойманные в полете оранжевые и коричневые краски, брата, который кружит ее за руки в саду. Оловянные прожилки, словно металлические вены, пронизывают всю поверхность, даже ножки. Дерево и отделка вызывают в Нелле необъяснимый трепет. Дотрагиваясь до бархатных занавесок, она ощущает их скрытую силу.

В Ассенделфте детям из семей побогаче дарили кукольные домики, хотя и не такие роскошные. Если бы отец не пропил деньги, Нелле, возможно, тоже купили бы такой, чтобы училась управляться с кладовыми, бельем, слугами и мебелью. Однако теперь, когда она замужем, хочется думать, что в этом нет нужды.

Нелла замечает устремленный на нее взгляд Йоханнеса.

– Пол в передней как настоящий, – указывает она на черно-белые плиты под ногами и осторожно касается пальцем миниатюрных квадратиков.

– Итальянский мрамор!

– Мне не нравится, – объявляет Марин. – И Резеки – тоже.

– Что взять с суки? – огрызается Йоханнес.

Марин вспыхивает и стремительно выходит из дому, хлопнув дверью.

– Куда она? – испуганно спрашивает Корнелия.

Они с Отто смотрят в окно вслед удаляющейся хозяйке.

– Я думал, будет приятный сюрприз!

– Но, господин, – вопрошает Нелла, – что мне с ним делать?

Йоханнес смотрит на нее несколько озадаченно, теребит пальцами бархат, а потом задергивает занавески.

– Что-нибудь придумаешь.

Йоханнес исчезает в кабинете и щелкает замком. Отто и Корнелия поспешно спускаются на кухню. Оставшись в одиночестве, если не считать поскуливающей Резеки, Нелла рассматривает подарок. На сердце тяжело. Кому его показывать? Кто сядет на игрушечные стулья, попробует восковую еду? У нее нет в этом городе ни друзей, ни родственников, которые пришли бы и восхитились. Это памятник ее беспомощности, ее подавленной женственности. «Твой дом», – сказал ей муж, но кто может жить в девяти крохотных комнатах с отрезанными стенами? Что он за мужчина, если покупает жене такой подарок!

– Никакое обучение мне не требуется, – произносит она вслух.

Резеки взвизгивает.

– Не бойся, это просто игрушка.

Может, пустить материю на шляпу?

Нелла отдергивает занавески.

При взгляде на обнажившееся нутро дома становится не по себе. Пустые комнаты взирают на нее, точно глаза. С черной кухни доносятся голоса – взволнованная болтовня Корнелии и спокойные ответы Отто. Нелла снова опасливо кладет руку на дерево. Твердое, словно шлифованный камень, оно, в отличие от бархата, холодит ладонь.

Марин ушла, те двое – на кухне. Надо принести Пибо и дать ему полетать. Йоханнес не заметит, и до чего приятно будет смотреть, как порхает Пибчик… Но когда она поворачивается к парадной лестнице, мысли снова возвращаются к комнате Марин. Забудь про этот оскорбительный подарок, кукольный дом, уговаривает себя Нелла, задергивая горчичные занавески. Ты можешь ходить здесь, куда пожелаешь.

С колотящимся сердцем и совершенно забыв о Пибо, она поднимается наверх. Однако храбрость уже ее покидает. Что, если меня застукают?.. Шурша юбками, Нелла торопливо проходит по коридору, толкает тяжелую дверь и как вкопанная замирает на пороге. Неописуемое зрелище заставляет забыть о всякой осторожности.