Читать книгу: «Как испортить хороший текст. От кульминации до финала», страница 4

Что в итоге?

Следующее собрание «ошибок выжившего»:

№ 41 – ориентироваться на лишённых чувства языка;

№ 42 – недооценивать важность грамотности;

№ 43 – переоценивать значение филологической подготовки;

№ 44 – ссылаться на успехи авторов, которые пишут плохо;

№ 45 – злоупотреблять количеством слов;

№ 46 – делать основную ставку на языковые трюки.

Не надо писать по примеру профессионально непригодных: лишённому чувства языка нечего делать в литературе – так же как лишённому слуха и чувства ритма нет места в музыке.

Не надо писать неграмотно: издатели, редакторы и корректоры не бросятся спасать безграмотный текст – у нищих слуг нет.

Не надо писать в расчёте на то, что два-три гуманитарных образования автоматически повышают вероятность создания шедевра: книгу пишет автор, а не его дипломы.

Не надо писать, ориентируясь на успех пишущих плохо: неизвестно, чем они заплатили за свои публикации и в чём истинная причина их успехов.

Не надо писать, стремясь к успеху за счёт количества используемых слов: слова следует не считать, а взвешивать – подлинное значение имеют только смыслы.

Не надо писать, упирая на словесную эквилибристику: трюки лишь превращают литературу в цирк.

Ро́ндо – не столько трюк, сколько литературный приём: автор заканчивает тем, с чего начал.

В начале этого раздела речь шла об изменениях, которые постоянно происходят в языке. Под конец можно вернуться к разговору о том, поддаются ли управлению такие процессы.

Однажды римский император Тиберий в публичном выступлении сделал грубую ошибку. На это указал грамматик Помпоний Марцелл. За Тиберия вступился юрист Атей Капитон: мол, если выражение и нарушает латинскую норму, оно станет нормой благодаря императору. Помпоний возразил: «Ты, Цезарь, можешь давать право гражданства людям, но не словам».

Так больше двух тысяч лет назад появилось крылатое выражение: «Даже Цезарь не выше грамматиков». Юристы могут изощряться, сколько угодно, – в языке их методы бесполезны…

…хотя попытки реформирования продолжаются. Со времён Петра Первого русский язык пережил несколько таких попыток и три с половиной радикальные реформы.

В 1710 году был упрощён алфавит: из него исключили избыточные греческие буквы, заменили кириллические обозначения чисел арабскими цифрами, а сохранённые буквы стали писать иначе.

В 1750-х, в елизаветинское время, Ломоносов и Тредиаковский сделали орфографию менее логичной, зато Ломоносов разработал для России научную грамматику.

На рубеже 1917–1918 годов одним из первых декретов новая российская власть объявила реформу, которую учёные готовили много лет ещё при старом режиме. Снова были отменены несколько букв и твёрдый знак в окончании слов мужского рода, изменились правила написания окончаний и некоторых приставок…

В 1929 году специальная комиссия занялась разработкой новых «Правил единой орфографии и пунктуации с приложением краткого словаря». Труд был вчерне закончен к 1940 году, война помешала довести его до ума, и реформу объявили только в 1956 году. Новые правила оказались несовершенными. Положение спас великий знаток русского языка Дитмар Розенталь: для исправления промахов своих коллег он составил словарь, которым профессионалы пользуются до сих пор.

В 1964-м снова зазвучали призывы радикально упростить язык, чтобы правила соответствовали низкому уровню грамотности населения. Опасную затею обсуждали на всех уровнях, вплоть до руководителей государства – тоже невеликих грамотеев. По счастью, реформа провалилась, иначе язык семимильными шагами двинулся бы в сторону пиджин, а читать романы русских классиков стало бы так же сложно, как переписку Ивана Грозного с Андреем Курбским: «Разумевяй да разумеет, совесть прокаженну имуще, якова же ни в безбожных языцех обретается. И больши сего глаголати о всем по ряду не попустих моему языку…».

В 1973 году возник ещё один проект, предлагавший компромиссы между реформами 1956 и 1964 годов. Он тоже оказался нежизнеспособным.

Можно порадоваться тому, что ущербный проект реформы 2000 года закончился ничем, новый свод правил русского языка 2006 года лишь объяснил детали существующих норм, и очередная попытка навязать естественному языку искусственные требования тихо угасла в 2009-м.

Наверняка будут появляться всё новые и новые проекты. Для чиновников и администраторов от науки, которые мечтают оставить след в истории, реформа языка представляется самым безопасным способом. Трогать экономику – себе дороже, она не прощает надругательств. Реформаторы надеются, что язык смолчит.

Не смолчит. И не позволит собой управлять.

Во-первых, даже Цезарь не выше грамматиков.

Во-вторых, проведённые реформы наносили ущерб языку и культуре, уничтожая часть их корней.

В-третьих, конструктивная часть реформ фиксировала уже произошедшие изменения в языке и закрепляла результаты его естественного развития, а не забегала вперёд, указывая, куда развиваться.

Неологизмы Карамзина прижились, а неологизмы Пушкина – нет.

Слово стушеваться, придуманное Достоевским, изначально значило незаметно исчезнуть: «Стушевавшись из Мордасова, он отправился прямо в Петербург». У Мамина-Сибиряка значение уже несколько другое. «Он рассчитывал на то, что время сделает своё дело и английская жестокость постепенно стушуется» – в контексте речь о сглаживании. А сейчас тушеваться – значит смущаться и робеть.

Слово метро в 1930-х имело мужской род. «Но метро сверкнул перилами дубовыми, сразу всех он седоков околдовал», – пелось в популярной песне Леонида Утёсова. По мере изменений в языке слово приобрело средний род, притом кофе сохранился в мужском роде, несмотря на старания доброхотов прошлого и настоящего.

Почему язык развивается именно так, а не иначе? Объяснения частным случаям – есть, ответа в целом – нет.

Всем известно, что вещи падают на землю. Ньютон сформулировал закон всемирного тяготения, описал его точным уравнением, но и Ньютону не удалось ответить на вопрос: почему происходит именно так?

Язык тоже устроен гораздо сложнее, чем представления о нём, и обескураживает порой даже профессионалов.

Максим Горький вспоминал:

⊲

В 20 г. в Петербурге я был на митинге глухонемых. Это нечто потрясающее и дьявольское. Вы вообразите только: сидят безгласные люди, и безгласный человек с эстрады делает им [доклад], показывает необыкновенно быстрые, даже яростные свои пальцы, и они вдруг – рукоплещут. Когда же кончился митинг и они все безмолвно заговорили, показывая друг другу разнообразные кукиши, ну, тут уж я сбежал. Неизреченно, неизобразимо, недоступно ни Свифту, ни Брегейлю, ни Босху и никаким иным фантастам. Был момент, когда мне показалось, что пальцы звучат.

Картина в самом деле инфернальная – надо отдать должное литературному мастеру, который её заметил и описал…

…а век спустя реальность превзошла самую смелую фантастику.

Нынешние изменения в языке не пытаются поспеть за стремительными переменами в мире: они происходят одновременно. Слова появляются уже не из писательской или филологической среды, а из маркетинга. Общество потребления требует всё новых и новых продуктов. Для того, чтобы их различать, необходимы всё новые и новые названия. Новые субкультуры с упражнениями вокруг пустоты порождают свой вал терминов.

В мире стираются границы между государствами. В перенасыщенном информационном пространстве стираются границы между языками. Сама жизнь подталкивает к словарным заимствованиям и уничтожает отжившие нормы.

За последние тридцать-сорок лет не только в России, но и в мире случилась коммуникационная революция. Возникла новая среда человеческого общения – интернет. Компьютеры и гаджеты создают в этой среде новые коммуникационные пространства. Развиваются инструменты общения, изменяются его условия. Когда в 2020–2021 годах коронавирус вынудил всех держать строгий карантин, люди тут же научились коммуницировать по-новому.

Взрослые переживают за некоммуникабельность детей: вместо того чтобы слушать папу с мамой и болтать со сверстниками, ребёнок утыкается в смартфон и не реагирует на родителей. В действительности с помощью смартфона происходит очень интенсивное общение, а родители пытаются использовать для разговоров неподходящий коммуникационный канал.

Устная и письменная речь меняются местами: разговоры перетекают в текстовые мессенджеры, а литературные тексты превращаются в аудиокниги. Прогресс? Отчасти. Спиральный виток развития культуры на новом уровне возвращает старинный обычай, когда господа, не желавшие утомлять зрение, велели слугам читать книжки вслух.

Такой же рывок вперёд к прошлому сделан благодаря лёгкости обмена визуальной информацией. В древности грамота убивала изображения – рисованные летописи вроде «Повести временных лет» заменялись обширными текстами без иллюстраций. Теперь процесс идёт в обратном направлении: цифровое фото и видео убивают текст. Зачем трудиться и описывать словами то, что можно моментально показать?

Всё меньше становится людей, которые способны без помощи гаджетов и жестов объяснить, как пройти в библиотеку…

Последствия нынешней коммуникационной революции не плохи и не хороши: это данность. Ситуация, которую писателю необходимо учитывать в своей работе.

Желательно, чтобы письменный текст был удобен для чтения диктором вслух и для восприятия аудиокниги слушателями.

Многостраничные описания места действия или природы уже не особенно нужны публике, воспитанной кинематографом, экраном гаджета, монитором компьютера, – и вообще многое повидавшей. Избыток подробностей раздражает читателя так же, как Шерлока Холмса:

⊲

– …и прямо посреди этой убогости – небольшой прекрасный островок античной культуры и уюта, старый дом, окружённый высокой, растрескавшейся от солнца стеной в пятнах лишайника. Это поросшая мхом стена…

– Хватит поэзии, Ватсон. Я понял, высокая кирпичная стена. Дальше!

Приключенческие истории с быстрым развитием событий, колоритными персонажами, яркими эмоциональными оценками и простыми репликами, вполне возможно, больше подойдут для реализации в формате комиксов, а не полнотекстовых произведений. И так далее.

Революционные изменения происходят сейчас во всём человеческом обществе. Язык живо на них откликается.

Смешно слушать истерики по поводу вывесок на латинице или роста количества иностранных слов в русском языке. Много лет назад, когда заимствование происходило куда медленнее, чем сейчас, журналист спросил Розенталя: не опасно ли это, не надо ли взять процесс под контроль? Учёный ответил, что в далёкой молодости с гордостью говорил: «Я студент филологического факультета Петербургского университета», – и предложил интервьюеру найти в этой фразе хоть одно исконно русское слово.

Язык регулирует себя сам и прекрасно справляется. Дело писателя – осваивать его, пользоваться им со всей возможной изобретательностью, делать язык объектом литературных экспериментов, купаться в нём, наслаждаться им, приглашать к наслаждению читателей, удивлять их…

…а командовать языком не надо. Пустая трата времени.

О стиле и слоге

«Особенно паршиво пишет молодёжь. Неясно, холодно и неизящно; пишет, сукин сын, точно холодный в гробу лежит», – мрачно припечатал младших коллег всего-то тридцатитрёхлетний Антон Павлович Чехов.

Это продолжение разговора о языке писателя вынесено в отдельный раздел, чтобы стать самой трагической и самой спорной частью не только четвёртого, кульминационного акта, но и всей книги.

Речь о плохо написанном тексте.

Его не спасут ни формальная грамотность, ни крепкий сюжет, ни затейливая история, ни смыслы, вложенные автором. Даже при всём этом текст останется калекой.

К тому же плохо написанный текст выдаёт одну из главных проблем автора. «Кто ясно мыслит, тот ясно излагает», – вслед за древними римлянами и греками предупреждали француз Никола Буало и немец Артур Шопенгауэр, а россиянин Михаил Ломоносов деликатничать не стал: «Смутно пишут о том, что смутно себе представляют».

Невеликое удовольствие – слушать рассказчика, который через слово мямлит: «Ну, типа… короче… в общем, как бы…» Подобная муть, которая вдобавок записана, производит ещё более жалкое впечатление. Писатель, в отличие от составителей текстов и прочих грамотных, ясно мыслит и ясно излагает, подбирая нужные слова и расставляя их в наилучшем порядке.

Восторгам невзыскательной аудитории по поводу плохо написанного текста – грош цена. Как заметил китаец Мао Цзэдун, «когда в горах нет тигра, царём становится обезьяна».

Обезьяны царят и в литературе, в которой нет стиля. На этот счёт единодушны писатели всех стран и времён.

«То, что хорошо написано, никогда не надоедает. Стиль – это сама жизнь, это кровь мысли», – образно рассуждал Гюстав Флобер, а его старший коллега Джонатан Свифт высказался без лирики: «Нужное слово в нужном месте – вот наиболее точное определение стиля».

Что такое стиль и зачем он нужен?

Происхождение термина – от названия древнеримской остроконечной палочки для письма. Stilus – это знак неразделимого единства стиля и литературы. Но к единой формулировке литературоведы так и не пришли.

Одни говорят об «устойчивой общности образной системы и средств художественной выразительности, которые характеризуют своеобразие творчества писателей».

Другие называют стилем «сквозной принцип построения художественной формы, сообщающей произведению ощутимую целостность, единый тон и колорит».

Выдающийся российский лингвист, академик Виктор Жирмунский считал, что стиль – это систематическая связь отдельных литературных приёмов, которая облегчает восприятие произведения. Свою мысль он пояснял на примерах из архитектуры и палеонтологии.

Знаток архитектурного стиля, глядя на форму колонны или остатки фронтона, может в общем виде реконструировать целое здание, «предсказать» его формы. Учёный, который знает принципы взаимодействия составных частей скелета, по нескольким костям восстанавливает всё строение ископаемого животного.

В этом и состоит смысл стиля, этим и объясняется его необходимость.

Стиль как художественное единство литературного произведения позволяет читателю сознательно повторять акт писательского творчества, вслед за автором воссоздавать его текст и считывать вложенные смыслы. Благодаря стилю сбывается мечта писателя: читатель становится соучастником творческого процесса.

В эссе 1991 года, посвящённом Сергею Довлатову, его друг – нобелевский лауреат Иосиф Бродский – писал:

⊲

Серёжа был прежде всего замечательным стилистом. Рассказы его держатся более всего на ритме фразы; на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи. Это скорее пение, чем повествование, и возможность собеседника для человека с таким голосом и слухом, возможность дуэта – большая редкость. Собеседник начинает чувствовать, что у него – каша во рту, и так это на деле и оказывается. Жизнь превращается действительно в соло на «ундервуде», ибо рано или поздно человек в писателе впадает в зависимость от писателя в человеке, не от сюжета, но от стиля.

Следовать примеру авторов, которые не в ладах со стилем, – «ошибка выжившего» № 47. Наготу можно прикрыть и ветошью, но люди всё же стараются подобрать себе удобную, стильную одежду. Жить можно и в коробке из-под холодильника, но популярностью пользуются не трущобы, а более комфортабельное и стильное жильё.

Плохо написанный текст, который лишён стиля, – это набор слов, который читатели читают и понимают, как им заблагорассудится. Но плохо расставить слова может кто угодно. Писатель для этого не нужен.

Как развивается стиль?

У литературы каждой эпохи было своё стилистическое лицо.

Поначалу все тексты подчинялись единым, всеобъемлющим художественным стандартам. Но, как заметил академик Дмитрий Лихачёв, «с развитием эстетической восприимчивости» аудитории требования к стилю постепенно становились всё менее жёсткими.

В 1730 году первейший поэт Российской империи Василий Тредиаковский писал:

⊲

 
В сем озере бедные любовники присны
Престают быть в сем свете милым ненавистны:
Отчаяваясь всегда от них любимы быть,
И не могуще на час во свете без них жить;
Препроводивши многи свои дни в печали,
Приходят к тому они, дабы жизнь скончали…
 

Современный читатель споткнётся на каждой строке. А всего через пятнадцать лет Михаил Ломоносов изъяснялся уже более складно:

⊲

 
Не сад ли вижу я священный,
В Эдеме Вышним насажденный,
Где первый узаконен брак?
В чертог богиня в славе входит,
Любезнейших супругов вводит,
Пленяющих сердца и зрак.
В одном геройский дух и сила
Цветут во днях уже младых,
В другой натура истощила
Богатство всех красот своих.
 

Прошло ещё несколько десятилетий, и появилось «Послание к барону Дельвигу», автора которого неискушённый читатель сможет разве что угадать. Кто это написал: Александр Пушкин, Николай Языков или Евгений Баратынский?

⊲

 
Иные дни – иное дело!
Бывало, помнишь ты, барон,
Самонадеянно и смело
Я посещал наш Геликон;
Молва стихи мои хвалила,
Я непритворно верил ей,
И поэтическая сила
Огнём могущественным била
Из глубины души моей!
А ныне? – Миру вдохновений
Далёко недоступен я;
На лоне скуки, сна и лени
Томится молодость моя!
 

Даже тот, кто не угадает автора, без труда заметит разницу между стилем этого послания и стилем Ломоносова и тем более Тредиаковского. Язык стал намного удобнее. Читатель уже не отвлекается, чтобы пересчитать ритмические и словесные кочки, а представляет себе описанную картину и вникает в смысл текста.

Чем более эстетически восприимчивой становится публика и чем свободнее становятся авторы, тем более разнообразной в стилистическом отношении становится литература.

В 1792 году Николай Карамзин показал, насколько лёгким и живым способен быть литературный русский язык. Экспериментальная повесть «Бедная Лиза» произвела на писателей впечатление не меньшее, чем на читателей. Среди последователей Карамзина оказались Михаил Загоскин и его младший коллега Александр Пушкин, которых за успехи в словесности одновременно избрали членами Российской академии. Михаил Лермонтов шёл в литературе за ними следом. Желающие могут попытаться определить, кто автор этого отрывка – Лермонтов, Пушкин или Загоскин:

⊲

В зале, во всю длину которой был накрыт узкой стол, человек двадцать, разделясь на разные группы, разговаривали между собою. В одном углу с полдюжины студентов Педагогического института толковали о последней лекции профессора словесных наук; в другом – учитель-француз рассуждал с дядькою немцем о трудностях их звания; у окна стоял, оборотясь ко всем спиною, офицер в мундирном сюртуке с чёрным воротником. С первого взгляда можно было подумать, что он смотрел на гуляющих по бульвару; но стоило только заглянуть ему в лицо, чтоб увериться в противном.

Даже сейчас, двести лет спустя, это живой, легко читаемый, мелодичный и без труда понятный текст. Нужные слова расположены в нужных местах, как требовал от коллег Джонатан Свифт.

Все ли знаменитые писатели были хорошими стилистами?

Нет.

Спустя больше чем полвека после Пушкина и Загоскина, без малого через сто лет после гладкописи Карамзина читатели увидели, к примеру, такой пассаж:

⊲

И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей всё то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла.

Понять это можно, только если читать очень медленно или со второго раза. Написано через пень-колоду. В более раннем произведении того же автора проблемы со стилем ещё более очевидны:

⊲

В это время в гостиную вошло новое лицо. Новое лицо это был молодой князь Андрей Болконский, муж маленькой княгини. Князь Болконский был небольшого роста, весьма красивый молодой человек с определёнными и сухими чертами. <…>

Ему, видимо, все бывшие в гостиной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них и слушать их ему было очень скучно. Из всех же прискучивших ему лиц лицо его хорошенькой жены, казалось, больше всех ему надоело.

Подобным примерам тяжёлых проблем с литературным стилем у Льва Толстого нет числа. «Вошло лицо, лицо это был князь». «Был князь… был небольшого роста… бывшие в гостиной были знакомы… было скучно». «Ему все уж надоели ему… слушать их ему… из прискучивших ему… больше всех ему надоело». У автора, кроме прочего, нет и слуха.

Грамотный редактор такую рукопись вернёт. Косметической правкой тут не обойтись. Надо переделывать всё целиком: это плохо написанный текст.

Прекрасный стилист Константин Паустовский вспоминал, как удивился, увидав у Исаака Бабеля толстую стопку машинописных страниц. «Все мы знали почти телеграфную краткость его рассказов, сжатых до последнего предела. Мы знали, что рассказ больше чем в десять страниц он считал раздутым и водянистым. Неужели в этой повести заключено около ста страниц густой бабелевской прозы? Не может этого быть!»

И верно, в стопке лежали штук восемь редакций рассказа «Любка Казак».

⊲

– Слушайте! – сказал Бабель, уже сердясь. – Литература не липа! Вот именно! Несколько вариантов одного и того же рассказа. Какой ужас! Может быть, вы думаете, что это – излишество? А вот я ещё не уверен, что последний вариант можно печатать. Кажется, его можно ещё сжать. Такой отбор, дорогой мой, и вызывает самостоятельную силу языка и стиля. Языка и стиля! – повторил он. – Я беру пустяк: анекдот, базарный рассказ – и делаю из него вещь, от которой сам не могу оторваться. Она играет. Она круглая, как морской голыш. Она держится сцеплением отдельных частиц. И сила этого сцепления такова, что её не разобьёт даже молния. Его будут читать, этот рассказ. И будут помнить.

Рассказы Бабеля – как и рассказы Пушкина, Гоголя, Лескова, Чехова, Бунина, Набокова – читаются на одном дыхании. У каждого из этих авторов свой особенный, узнаваемый стиль: он помогает читателю повторить акт творчества писателя, воссоздать для себя его текст…

…а постоянные спотыкания Толстого заставляют физически ощутить, насколько трудно он управляется с русским языком, как ему тяжело ворочать слова, складывать из них фразы и натягивать эти фразы на мысли, которые хотелось бы выразить словами. Текст не играет, не катается, как круглый морской голыш, – он покрыт буграми, трещинами и зазубринами. Нет в толстовском тексте самостоятельной силы языка и стиля; он не держится сцеплением отдельных частиц, а разваливается.

Лев Толстой знал за собой этот недостаток и в 1851 году, после первых литературных опытов, рассуждал в дневнике:

⊲

Я думал: пойду, опишу я, что вижу. Но как написать это? Надо пойти, сесть за закапанный чернилами стол, взять серую бумагу, чернила; пачкать пальцы и чертить по бумаге буквы. Буквы составляют слова, слова – фразы; но разве можно передать чувство? Нельзя ли как-нибудь перелить в другого свой взгляд при виде природы?

Можно, если профессионально пользоваться языком.

Толстого злила и словесная путаница со свечой у Анны Карениной на станции Обираловка, и роман «Война и мир», который он окрестил «дребеденью многословной». Наверное, писатель был бы рад отредактировать свои рукописи, только сделать это самому не позволяла беда со стилем, а исправить чужими руками мешала гордость. Лев Толстой – выдающийся философ и общественный деятель, но плохой стилист.

«В зал вошло лицо, лицо это был князь»… Автор не владеет профессиональным инструментом, как бы кощунственно это ни звучало по отношению к Толстому. Для зарубежных читателей языковые проблемы сглаживаются переводом, тем более автор использовал кальки с французского. А используй он кальки с немецкого, это было бы просто невозможно читать по-русски. И перед русским языком – именно в части стиля – Толстой остался в большом долгу. Речь не о его выдающемся месте в литературе, не о титанической философии, не о мужественной жизненной позиции и не о мировом литературном бренде: всё это бесспорно. Речь именно и только о проблемах с языком – главным инструментом писателя.

Стилистические проблемы Толстого – это не досадные огрехи, найденные под микроскопом, – это система. Иллюстрацией может служить разбор отрывка в десяток абзацев из романа «Анна Каренина».

⊲

Передовые её, низкие и чёрные, как дым с копотью, облака с необыкновенной быстротой бежали по небу. <…>

Дети с испуганным и радостным визгом бежали впереди. Дарья Александровна, с трудом борясь с своими облепившими её ноги юбками, уже не шла, а бежала, не спуская с глаз детей…

Все бегут. Облака с быстротой, дети с визгом, Дарья Александровна – с трудом борясь с юбками. Детям может быть или страшно, или весело, но – в отличие от взрослых – не то и другое сразу. А «с трудом борясь с своими облепившими её ноги юбками» – это стилистическая трагедия. Да и всю фразу не прочесть вслух без запинок.

⊲

– Катерина Александровна? – спросил Лёвин у встретившей их в передней Агафьи Михайловны с платками и пледами…

Здесь из-за распространённой стилистической ошибки непонятно: передняя – это комната при входе, где прибежавших встречала Агафья Михайловна, или кто-то встречал Лёвина в передней части Агафьи Михайловны, у которой существует ещё задняя часть.

⊲

Лёвин схватил пледы и побежал в Колок…

Ветер упорно, как бы настаивая на своём, останавливал Лёвина и, обрывая листья и цвет с лип и безобразно и странно оголяя белые сучья берёз, нагибал всё в одну сторону…

Так же, как до этого автор не слышал постоянно свистящего предлога – «облака с быстротой… дети с визгом… с трудом борясь с своими юбками», – здесь он не слышит переклички настаивая и останавливал, которые превращают текст в рэп-скороговорку. Вдобавок Толстой, похоже, заключил с кем-то пари о том, что сможет запросто нанизать подряд сколько угодно одинаковых союзов и выстроить частокол деепричастий.

⊲

Работавшие в саду девки с визгом пробежали под крышу людской…

К бегущим облакам, детям, Дарье Александровне и Лёвину прибавились девки; притом и дети, и девки бегут с визгом – никакой разницы. Других слов автор не знает, но это слова-функции: называние вещей своими именами, а не художественная литература.

⊲

Нагибая вперёд голову и борясь с ветром, который вырывал у него платки…

Чуть раньше Лёвин схватил пледы, а не платки, хотя это уже мелочь.

⊲

Всё убыстряя и убыстряя движение, макуша дуба скрылась за другими деревьями, и он услыхал треск упавшего на другие деревья большого дерева…

В одной фразе деревьев почти столько же, сколько в лесу, и стоят они так же часто.

⊲

– Боже мой! Боже мой, чтоб не на них! – проговорил он.

И хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже упал теперь, он повторил её, зная, что лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать.

Добежав до того места, где они бывали обыкновенно, он не нашёл их.

Они были на другом конце леса, под старою липой, и звали его. Две фигуры в тёмных платьях (они прежде были в светлых) нагнувшись стояли над чем-то…

Тут вообще не понять, за что хвататься. «Проговорил он… он подумал… его просьба… они не были… он повторил её… он ничего не может… они были и звали его… они прежде были…» – фейерверк местоимений. А обороты «он подумал о том, как бессмысленна его просьба о том» и «две фигуры в тёмных платьях (они прежде были в светлых)» – очередные стилистические трагедии от автора, который тужится совладать с русским языком.

Не надо писать, пренебрегая стилем и оглядываясь на Льва Толстого. В этом отношении он далеко не образец. У него есть чему поучиться, но не владению языком. Здесь учителями среди классиков могут быть Пушкин, Гоголь, Тургенев, Лесков, но никак не Толстой.

Не надо писать, пользуясь двойными стандартами: «Толстой мог себе это позволить». Не мог. А позволял от безвыходности, плохо владея языком и стилем.

Здесь бесполезна латинская присказка Quod licet Iovi, non licet bovi – «Что позволено Юпитеру, не позволено быку». Это насмешливо искажённая норма древнеримского права, которая гарантировала равенство сторон судебного разбирательства перед законом. Non debet actori licere, quod reo non permittitur – «Что запрещено ответчику, то запрещено истцу». Проще говоря, запрет распространяется на всех, а не действует выборочно.

Тем печальнее читать у современного автора Леонида Юзефовича, лауреата многих литературных премий и грамотного стилиста:

⊲

Нашел сегодня у Льва Толстого выражение «облокотился коленкой» (Война и мир, т. III, ч. 2, XV). Умилился. А если бы встретил что-то такое у современного автора, испытал бы совсем другие чувства. И дело, мне кажется, не в том, что Толстой – гений, и ему все позволено, а в том прежде всего, что его сознательные или случайные языковые неправильности трогают нас, как проявленная любимым человеком неловкость, от которой он становится еще милее.

Странное умиление. Лев Толстой – не годовалый ребёнок, который ходит под себя за семейным обедом, и не дряхлый глава семейства, страдающий недержанием и деменцией. Он – писатель, поэтому обязан профессионально владеть языком.

Если бы именитый литератор Леонид Юзефович использовал в своих книгах обороты вроде «облокотился коленкой», его дочери – именитому критику Галине Юзефович – пришлось бы густо краснеть за папу. Неизвестно, какие доводы она пустила бы в ход, но уж точно не пассаж о «проявленной любимым человеком неловкости, от которой он становится ещё милее». Умиление неловкостью годится для кухонных разговоров, а не для профессиональных…

…и любого другого писателя – или самого Толстого, не зная, что это его текст, – критик Юзефович с коллегами за подобные милые неловкости растопчут в пыль и развеют по ветру.

«Гений, которому всё позволено», отчётливо пахнет культом личности. Этого добра в российской истории сверх меры и без Толстого, который как раз боролся против поклонения истуканам.

«На лестницу всходили женские шаги», когда Каренин ждёт дома блудливую жену, – в стилистическом отношении то же, что и «Он с замиранием сердца слышал, как её каблучки шуршат по ступенькам» из пошлого современного любовного романа.

Писатель может ошибиться случайно, с кем не бывает? Но когда такие случайности щедро рассыпаны по множеству его текстов, это не милая неловкость, а система. «Облокотился коленкой» – того же поля ягода, что и «вошло новое лицо, лицо это был молодой князь» или «с трудом борясь с своими облепившими её ноги юбками».

Звезда футбола не имеет права промахиваться, пиная мяч в пустые ворота: об этом живо напомнят владельцы клуба и разъярённые болельщики.

Звезда оперной сцены не имеет права петь фальшиво, иначе будет освистана публикой и отправится открывать рот под фонограмму на эстраде.