Идея о том, что ни одна нация не должна доминировать над другой, в середине двадцатого века привела к оптимистической идее объединенной Европы – мира, скрепленного общими ценностями интеллектуального и духовного порядка, а не ужасом стоящих за забором варваров и чувством крови. Предполагалось, что реализация этого замысла обезопасит мир от кровавых сцен, явленных миру нацизмом, и гарантией этому должно было стать признание торжества человеческой жизни над всякими различиями, включая национальные. А раз понятие нации стало основным хлыстом, оставившим жуткие шрамы на спине человечества, его подвергли порицанию.
Как говорила мне в детстве мама: вспомни, что ела, что неприятнее вспоминать – тем и отравилась. В двадцатом веке вспоминать слово "нация" Европе было очень неприятно.
Ассман, преодолевая это возведенное в моральный норматив отвращение, напоминает: нация – это не только про обоснование своих привилегий и истеричное требование их признать от всех, кто не такой, как ты. Нация – это про общий опыт, общие проблемы, общие ошибки и культурную память.
Для переживших нацистскую трагедию немцев были разработаны два энергичных пути преодоления опыта: на Западе – радость причастности к капиталистическому чуду, на Востоке – гордость идейного единения с победителями нацизма. Но стыд и ответственность за прошедшее (для нас уже вошедшее в расширенный стереотип о немцах) анонсировало лишь поколение детей, обретших голос в конце шестидесятых. Того же самого поколения, которое чинило студенческие баррикады в Париже и гнало де Голля. Трудно поверить, что до определенного момента эта часть опыта практически не обсуждалась, потому что поколению очевидцев было невыносимо разделить ответственность за то, чем они не могли управлять. Понадобился древний как мир конфликт отцов и детей, чтобы это зафиксировать это в сознании общества.
Некоторым образом этот опыт перестал быть эксклюзивным.
Главной проблемой восприятия нации, считает Ассман, становится трудно остановимая героизация прошлого. Политические силы, концентрирующие свой посыл вокруг нации, выискивают каких-нибудь исторических победителей и славят их, как полновесное основание своих особенных претензий, а весь остальной национальный опыт замалчивают и удаляют. Даже еврейская нация, чье многовековое скитальческое единство может считаться наиболее позитивным примером национальной идеи, не избежала вырождения в насилие при первой возможности. Если низводить к простому, проблема национальной идеи – в эгоизме: она возникает при ощущении угрозы, сплачивает нацию в критический момент, но при улучшении ситуации не ослабляется, а бьет всюду, куда может дотянуться.
После коронавируса многие узнали, что такое цитокиновый шторм. Национальная идея зачастую работает так же.
Как и во многом другом, здесь действуют извечные рекомендации: всему необходима рефлексия и все хорошо в пределах разумного. Я знаю, что многие "современные люди", "люди мира", причисляющие себя к думающим, до сих пор боятся объединения вокруг национальной идеи, как огня: во-первых, кругом полно негативных примеров, во-вторых, хочется всепоглощающей мобильности и чтобы без спроса принимали в любое сообщество. Но безоговорочно делить мир на "националистов" и "космополитов" – так же неразумно, как на "хороших своих" и "плохих чужих".
Нация (как звучит лейтмотивом в книге Ассман) – это прежде всего про опыт, который не состоялся бы, не будь человек частью той или иной нации. Его нужно принимать, переживать и переоценивать, хороший и плохой, героический или стыдный. Его допустимо активировать, когда само существование нации под угрозой, когда пытаются стереть память, истоки и идентичность. Но недопустимо использовать его, чтобы стереть память и идентичность кого-то другого.
Отзывы
3