Читать книгу: «ОТМА. Спасение Романовых», страница 9

Из записок мичмана Анненкова
29 июля 1918 года

Я вышел во двор. Товарищи мои на сеновале, куда нас определили ночевать, все обсуждали смерть Хлевинского, никак не могли успокоиться. Это стало совсем уж невыносимо.

В лунном свете я заметил за воротами темную фигуру. Подумал сначала – хозяин, но куда хозяину до этакой монументальности! На бревне сидел Распутин. Я подошел ближе, стараясь ступать тихо. Не то чтобы прятался … но он услышал:

– Ну чего крадешься, паря?

– Я тебе не паря.

– Само собой, это уж я так, шутейно. Ты воин, я вижу.

Издевался.

– Говорят девицы, ты еще на Корабле царском служил. Давно, стало быть, их знаешь.

– Давно …

– Хорошие они девки …

– Они не девки.

– А кто ж они? Не бабы же …

Хам. Бесил меня.

– Не сметь! Именовать как полагается – Их Императорские Высочества Великие Княжны.

– Ну прости уж меня, мужика. Я по привычке, по-деревенски: раз незамужние, так и девки. А тебя как прикажешь величать? Благородие или высокоблагородие?

Ерничал, скотина. Я не ответил.

– Да ты садись, посиди. Благодать-то какая!

Я сел рядом. Револьвер держал в кармане. Перед нами темнело поле, а за ним непроглядно чернел лес. Голосили сверчки.

– Девки, они и есть девки, как их ни назови. Ты когда за ними голыми подглядывал, видал, наверно, из чего они сделаны. Из того же теста, что и всякая крестьянка.

Это он был тогда у реки!

– Они были одеты! Я только слушал, как они поют!

– Видал я, как ты слушал. Крался за ними, чуть слюну не пускал.

Вот оно как … Пора внести ясность, решил я. Ткнул револьвером Распутину в бок:

– Ты кто такой?

– Эй-эй, паря.

– В брюхе дырку сделаю, сука, – шепнул я.

– Ты чего, ваше благородие?

В темноте я не видел его лица, но слышал, что ухмылка сползла с его физиономии.

– Кто такой?

– А ты не знаешь?

– Говори, как есть! Убью!

– Я тот, кого им Бог послал.

Я встал перед ним и втиснул ствол нагана ему в лоб.

– На колени!

Он не двигался.

– На колени! Пристрелю!

Он засопел, сполз с бревна и встал передо мной на колени.

– Ну давай! Помрет Алешка, а мама тебя растерзает! – просипел.

– Не сметь! Не сметь называть так их Императорские Величества!

– Ладно-ладно, опусти револьвертик, а то еще нажмешь нечаянно.

– Как ты нас нашел?! Кто тебя послал?

Он молчал.

– Говори, убью.

– А папе я так и сказал: ежели вдруг пропаду – пусть он знает, что это вы, охвицеры, меня извели.

– А мне по хер, – сказал я и взвел курок.

Все же вышибить мозги или прострелить ногу любимцу Государыни я не решился. Он это почувствовал, встал с колен, и я вынужден был высоко задрать руку с револьвером, чтобы по-прежнему упирать ствол ему в лоб.

– А иди-ка ты, паря … – сказал Распутин, хотя стоял неподвижно и не пытался отвести мою руку с револьвером.

Я отступил на шаг и опустил револьвер. Чувствовал, что он ухмыляется в темноте.

– Пошел вон!

– Я-то пойду, да только ты сильно не расходись. Подумай, что будет, если я расскажу папе и маме, как ты меня убить хотел.

– Убирайся!

Он закосолапил черной здоровенной тушей к воротам.

– Слышь, дядя.

Он остановился.

– Ты бойся меня.

Он не ответил и, кажется, ухмылялся. Ушел.

Я сел на бревно. Тепло и серебряные трели в траве. И луна серебряная. Пожалуется эта сволочь Государыне или нет? Я рисковал потерять расположение Их Величеств, но самозванца нужно было припугнуть. Кто, если не я? Такая уж ночь мне выдалась …

Из записок мичмана Анненкова
30 июля 1918 года

Утром мы узнали о новом решении Государя. Он не хотел больше во Владивосток, а склонялся к новому плану – идти на север. Мы все сидели за столом в ожидании каши и чая, когда Государь огорошил нас этой новостью.

– Куда же мы направляемся, Ваше Императорское Величество? – спросил Бреннер.

– Наш друг рассказал нам, что неподалеку есть заброшенный старообрядческий скит. Там избы, пригодные для жилья. Там мы можем перезимовать, – сказал Государь.

– Перезимовать? – переспросил Бреннер. – В этих местах?!

Остальные молчали, пораженные.

– А что дальше?

– А за зиму, глядишь, все и перемелется, – ответил Распутин вместо Государя.

Явился ночью неизвестно откуда и надул в уши Государю и Государыне невесть что.

– Что перемелется? – спросили одновременно Лиховский и Каракоев.

– А все вот это безобразие. К весне все либо перемрут, либо перебесятся. И Государю все будут рады, когда он объявится, – пояснил Старец.

Вот ради чего он явился! Ему зачем-то нужно привести Семью в то место.

Распутин продолжал:

– Негоже Государю бегать, тем более – за границу. Нужно переждать. Скит в тайном месте, там никто не найдет Семью до весны. А место там святое, намоленное. Там все хворобы проходят, моя сила целительная там возрастет, и Алеша от своей болячки насовсем исцелится.

Никакие доводы Бреннера – мы не знаем ничего про этот скит, зима здесь суровая, у нас нет продовольствия – не действовали, да Их Величества и не слушали. Они были словно под гипнозом: Алеша там исцелится! Он и так уже ходил без палки и даже просился в седло! А уж там, в намоленном месте … Что мы тут могли возразить?

Напрасно я ловил взгляд Государыни. Она больше не смотрела на меня и не ждала от меня никаких знаков. Я уже не облечен ее доверием? Все-таки пожаловался Старец.

После завтрака и недолгих сборов мы выступили обычным порядком: четыре подводы и четверо верховых. Половинкины проводили нас с облегчением: ночное самоубийство сильно их напугало. Поручика Хлевинского мы с Каракоевым похоронили на рассвете подальше от заимки.

Август 1918 года
Иркутская губерния

Они выскочили на тропу неожиданно – олени. Перед первой телегой шагали Николай и старец. Они теперь каждый день часа по два-три шли вдвоем, беседовали. И вдруг низкорослые северные олени – пять или шесть – выбежали и остановились, с любопытством глядя на обоз.

– Капитан, стреляйте! – крикнул Николай.

Свежее мясо никогда не лишнее. Бреннер и Лиховский, ехавшие верхом, выхватили револьверы и открыли беглый огонь. Два оленя свалились, остальные скрылись в ельнике. И тут же грохнул винтовочный выстрел. Лошадь под Лиховским пошатнулась и рухнула.

– Ложись! – крикнул Бреннер.

Вторым выстрелом была свалена лошадь из упряжи головной телеги. Все легли в телегах, а Николай и Распутин так и стояли на тропе в полный рост – Распутин выступил вперед и закрыл собой царя.

Анненков осадил своего коня перед ними, заслоняя от ельника, и выстрелил куда-то в елки наугад.

– Государь, укройтесь за телегой! – крикнул Бреннер, бросаясь к лежавшему возле мертвого коня Лиховскому.

Старец громко выкрикнул что-то на непонятном языке, и из ельника ему ответили.

– Не стреляйте! – закричал старец по-русски. – Это тунгусы!

– Почему они стреляют? – спросил Бреннер.

– А зачем вы убили их оленей?

– Их оленей? – удивился Бреннер.

Среди елок показался стрелок с карабином – типичный сибирский кочевник, одетый в парку из оленьей кожи, несмотря на еще теплую августовскую погоду.

Ванюшка-шаман обошел нарты с тушами двух оленей.

– Много мяса пропало, – сказал он сокрушенно. – Зачем оленя стреляли?

– Повторяю: мы не знали, что это ваши, – сказал Бреннер.

– А чьи?

– Мы думали – дикие.

– Диких от наших не отличаешь, – сказал Тыманча и покачал головой.

Оба сносно говорил по-русски – Ванюшка-шаман и Тыманча-охотник.

– Дикие здесь не водятся, – продолжал Ванюшка-шаман, – а все не дикие – наши.

– Наши, наши, – подтвердил Тыманча.

Голова Ванюшки была седой наполовину. Тыманче могло быть от двадцати до сорока. Вчера он привел царский обоз в стойбище. Это он был в ельнике, когда русские устроили стрельбу. За тушами оленей съездили, но они уже смердели.

– Надо хоть шкуры снять. Давай … – сказал Ванюшка Тыманче и добавил что-то по-своему.

Тыманча достал нож и сделал первый разрез на брюхе оленя. Вонь стала нестерпимой, и Анненков с Бреннером сбежали к чумам. Ванюшка-шаман поплелся следом.

– Этот олень кушать нельзя. Царь кормить хорошо надо, другого оленя надо резать.

В стойбище царя не то чтобы узнали, но поверили на слово. Весть об отречении сюда еще не дошла за полтора года.

– Царь кормить надо … – говорил Ванюшка. – Много оленей.

– Вам заплачено золотом, – сказал Бреннер.

– Золото нельзя кушать, – сказал Ванюшка.

– Зато можно купить ружья и патроны.

– Ружья и патроны можно, – согласился Ванюшка. – Зимой по насту до города быстро. Ружья – хорошо.

В стойбище было семь чумов. В одном поселили Романовых. Русские поставили свой лагерь вокруг этого чума, в стороне от тунгусов. Старец и остальные спали под телегами у костра.

– Ваше величество, прошу прощения! – Бреннер стоял у входа в чум, закрытого кожаным пологом.

Вышел Николай. Он сменил гражданский костюм на свой обычный: фуражка, мундир с полковничьими погонами.

Тут же подошел старец, хотя его не звали.

– Ваше величество, я бы хотел переговорить с глазу на глаз, – сказал Бреннер и посмотрел на старца.

– Хорошо. Пройдемся, – сказал Николай.

Река изгибалась и петлей охватывала стойбище, расположенное на мысу. На той стороне высились сопки, заросшие соснами. У воды носились ребятишки, бросали друг в друга арканы.

Николай и Бреннер шли по берегу. Ванюшка-шаман с любопытством смотрел им вслед.

– Парнишку лечить надо, – сказал он Анненкову и кивнул в сторону царского чума.

– Не твое дело, – сказал старец.

– Я могу, – сказал Ванюшка Анненкову, игнорируя старца.

– Ты, бесовское отродье! Ты кого шаманить вздумал? Наследника царя православного? – зарокотал старец. Он был вдвое выше Ванюшки, и тот смотрел ему в живот, ленился задирать голову. – Без тебя есть кому лечить, – заключил старец и пошел к лесу, заложив руки за спину.

– Плохой человек, совсем плохой, – сказал Ванюшка, когда старец отошел на приличное расстояние.

– Почему? – спросил Анненков.

– Я шаман тут. Зачем такой человек царю?

Это был вопрос.

– А не знаешь, где-то недалеко есть скит староверов?

Ванюшка удивился:

– Знаю. Плохое место.

– Плохое?

– Плохое.

– Потому что там православные жили?

– Потому что там православные умерли. Я сам православный, крещеный.

– Умерли?

– Семья была большая. Все умерли.

– От чего?

Ванюшка пожал плечами:

– Плохое место.

– Расскажи царю об этом.

– Зачем царю?

– Мы туда идем.

Ванюшка замотал головой:

– Туда не надо ходить! Плохое место! Этот ведет вас туда?

– Этот …

– Плохой человек ведет вас в плохое место!

Тыманча сдирал шкуру с оленя. У реки в высокой траве бегали царевны с тунгусскими ребятишками. Царевич сидел на камне и улыбался. В русском лагере у костра колдовали с обедом повар Харитонов, лакей Трупп и горничная Демидова. В телеге сидел доктор Боткин и писал карандашом в блокноте. На реке тунгусы в лодке выбирали сети.

Из записок мичмана Анненкова
4 августа 1918 года

…Я подошел к телеге, где рядом с лакеем Труппом спал Распутин. Его котомка лежала тут же. Я осторожно потянул за лямку и вытащил котомку, развязал горловину и нащупал внутри … камень. Пальцы скользнули по гладкой поверхности – при свете костра я увидел черный кристалл величиной с два моих кулака. Тяжелый. Я таких не видел никогда. Что за черт? Снова запустил руку в мешок, нащупал толстую книгу и, еще не видя ее, решил, что это Библия. Конечно же, у всякого старца-странника должно быть Писание. Но оказалось, это «Наш край. Путешествия по Восточной Сибири» неизвестного мне автора. Зачем мужику-сибиряку таскать с собой сочинения какого-то краеведа? Следующим предметом была папка с картами – несколько листов разного масштаба. Насколько можно было понять при беглом осмотре – карты этого края, бассейна рек Уды, Бирюсы и Ангары. На одной карте, наиболее крупной, был поставлен крест и прочерчен маршрут к этому кресту из некоей точки в тайге – по-видимому, из той, где мы находились. И снова кристалл того же размера. Еще охотничий нож в кожаных ножнах. Еще солдатский котелок, ложка, моток веревки, кожаный мешочек на шнурке …

Только я собрался заглянуть в мешочек, как почувствовал спиной чей-то взгляд. Это доктор Боткин приподнялся в телеге. Подошел ко мне, стараясь не шуметь.

– Что там у него?

– Черт знает что.

– Я так и думал, – прошептал доктор.

Я развязал шнурок на горловине кожаного мешочка. Вдвоем с доктором мы, толкаясь головами, пытались разглядеть, что там внутри. Я рискнул вытряхнуть на ладонь содержимое мешочка. Это были какие-то семена, круглые, как горошины, и того же размера, но черного цвета и сморщенные.

– Что это? – спросил я.

– Похоже на черный перец.

Я взял одну горошину и поднес ко рту. Доктор остановил мою руку, вцепившись в нее железной хваткой.

– Вы с ума сошли! Неизвестно, что это! – прошипел он.

Конечно, он был прав. Даже не знаю, что на меня нашло. Я ссыпал горошины обратно в мешочек. Снова пошарив в котомке, вытащил на свет топорик и изогнутый корень дерева странного вида, сухой и гладкий. Больше в котомке ничего не было.

– Странный набор для странника, – прошептал доктор.

– Странный набор для кого угодно …

Из папки с картами я взял одну – ту, что с пометками, свернул ее и сунул за пазуху.

– Он же заметит, – прошептал доктор.

– Плевать. Что он сделает? Государю пожалуется? Тогда ему придется объяснить, что он за странник такой, странствующий по военным картам.

Запихнув все содержимое обратно как попало, я завязал котомку и бросил ее под телегу.

Мы сидели с доктором у тлеющего костра. Я разглядывал карту.

– Этот крест обозначает скит.

– Вероятно.

– Евгений Сергеич, вы ведь хорошо знали Распутина. Это он?

– Это не может быть он, потому что я сам обследовал его тело в мертвецкой. Государь не доверял официальному следствию и попросил меня лично освидетельствовать труп Распутина. Но … сейчас, когда я смотрю на него, я … – Доктор покачал головой с недоумением. – …Я вижу, что это он … иногда …

– Иногда?

– Честно говоря, довольно часто … Но ведь этого не может быть?

Доктор спрашивал меня. Меня! Я ответил вопросом на вопрос:

– Как вы объясните, что Алексей пошел на поправку?

– Так же, как и раньше. К медицине это не имеет отношения. Это сила внушения, психологический эффект, вызывающий ремиссию – временное улучшение. Но оно скоро пройдет и приведет к еще более острому течению болезни. Это всегда так было. Распутин приходил во дворец и снимал боль, останавливал кровотечение, но скоро Алексею становилось еще хуже, чем было, и этим уже должен был заниматься я.

– Кто бы ни был этот Распутин, он ведет нас на погибель. Его нужно остановить, – сказал я.

– Согласен. Я уже говорил Бреннеру, что в этом деле вы можете на меня рассчитывать. Но пока Алексею легче, Государь и Государыня не внемлют никаким доводам.

Я услышал тихий шорох. Оглянулся и увидел спину Распутина, уходящего во тьму. На плече у него болталась котомка …

На следующий день вечером впервые после поезда ужинали раздельно: Семья – в своем чуме, и доктор с ними, а трое слуг и четверо офицеров – у костра.

Ели в молчании. Разумеется, никто не подавал виду, что это разделение на два стола что-то значит. Так ведь и должно быть при дворе. Я смотрел на лица товарищей, невозмутимо жующих. Они, конечно, чувствовали то же, что и я: нас, офицеров, окончательно перевели в разряд слуг. В наказание за недоверие к Распутину?

С ночи он не появлялся. Государь несколько раз выходил к нам, выражал беспокойство. Государыни с тех пор, как она вошла в чум, никто из нас так и не видел.

Но тут к костру вышел доктор, а потом и Царевны – все четыре. Сразу стало веселее.

После ужина вышел и Государь.

– Господа, где же наш Странник?

– Последний раз я видел его прошлой ночью. Ушел в лес, – доложил я.

– Странно все это, господа, – сказал Государь и обвел нас четверых испытующим взглядом, будто подозревал в чем-то.

Из чума вышла Государыня. Демидова и Трупп бросились поддержать ее под руки. В свете костра было заметно, что она нездорова гораздо более, чем обычно. Голос ее дрожал не то от слабости, не то от возмущения.

– Господа, пропал человек! Может быть, он лежит где-то со сломанной ногой без помощи. А вы сидите здесь … Стыдитесь, господа!

– Аликс, прошу тебя, – сказал Государь по-английски.

– Утром необходимо начать поиски, – настаивала Государыня.

– Будет исполнено, Ваше Величество! Сделаем все, что в наших силах. Мобилизуем тунгусов, прочешем окрестности, – сказал Бреннер.

– Пожалуйста, капитан. Надеюсь на вас.

Раньше Государыня надеялась на меня.

– Ваше Величество, Старец не первый раз уходит и возвращается. Позвольте допросить его, – сказал я, обращаясь к Государыне.

Бреннер нахмурился – я нарушил субординацию. А Государыня даже не взглянула на меня, будто и не слышала. Все это заметили. Конечно, Старец наябедничал. Сволочь!

Александра Федоровна удалилась в чум в сопровождении горничной, опираясь на руку лакея. Государь последовал за ней. Принцессы щебетали в четыре голоса, товарищи мои смеялись вместе с ними, а я не хотел ничего слышать, не мог говорить. У меня отобрали драгоценность – Ее доверие.

– Что с вами? – тихо спросила Настя.

– Ничего, все в порядке, – сказал я.

– Нет, не в порядке. Я же вижу.

– Оставьте! – Это прозвучало грубо.

Настя обиженно вздернула носик.

В ту минуту я не мог думать ни о Насте, ни о ком другом. Видел только измученно лицо Ее Величества, потухшие глаза. Да ведь она врагом меня считает! Я должен объясниться, но как? Она не выходит из чума. Через Настю попросить аудиенции? Нет, я ей только что нагрубил. Лучше через Татьяну.

– Татьяна Николавна, позвольте на два слова! – сказал я негромко, стараясь не привлекать внимания остальных.

Татьяна кивнула отчужденно и холодно – я заговорил с ней первый раз после нашей пикировки у реки. Жестом предложил ей отойти в сторону под ревнивыми взглядами Насти и Лиховского.

– Мне необходимо объясниться с Государыней.

– Объясниться?

– Не могли бы вы вызвать ее на пару слов.

– Сейчас?

Тут только я понял, как все это будет выглядеть: ночь, костер, Ее Величество выходит ко мне, и мы с ней шепчемся под сосной. Кажется, я совсем свихнулся.

– Да, вы правы. Теперь поздно, но, может, вы передадите ей записку … – пробормотал я.

– Какую записку? – Татьяна совсем растерялась.

Снова я сморозил глупость. Записка, переданная Государыне в темном чуме, где ее и прочесть-то невозможно, выглядела бы верхом нелепости. Притом еще, что у меня не было под рукой карандаша и бумаги. Желание немедленно вернуть Ее доверие, Ее взгляд, ищущий опоры во мне, было так велико, что мне не пришло в голову просто дождаться утра.

– Извините, лучше я поговорю с ней завтра.

– Да, так будет лучше, – сказала Татьяна, внимательно меня разглядывая. – Но если что-то важное, скажите мне, я передам …

– Нет-нет, благодарю, я сам … завтра …

– Хорошо. Спокойной ночи, загадочный мичман.

Ни намека на улыбку – и ушла.

Я вернулся к костру. Сидел один, ощущая жар на лице, но не от углей – от стыда.

А не угодно ли вам пойти на хер, дамы и господа, с вашими проницательными ухмылочками! Да! Я любил Государыню! Я жаждал Ее внимания! Всегда хотел защитить Ее Величество! Еще мальчишкой, мало что понимая, я чувствовал несправедливость, душившую Ее. На Корабле всё близко, и даже если ты юнга-поломойка, юнга-принеси-подай, ты много чего замечаешь в отношениях небожителей. Я видел, что Она, Царица, застенчива, одинока, нелюбима. То есть любима мужем и детьми, но более – никем. Я ощущал, еще неосознанно, что Ее Императорское Величество – такая же растерянная душа, как и я. И как матросня в кубрике презирала меня, чужака-книгочея, так и все эти царедворцы, расфуфыренные дамы и кавалеры, презирали и ненавидели Ее. Пару раз я видел, как Она сбегала с очередного приема и пряталась ото всех на палубе под лестницей. Видел Ее лицо – отрешенное или печальное. Не знаю даже, о чем я больше мечтал в детстве: вырасти, стать принцем и жениться на Татьяне или вырасти и стать телохранителем Ее Величества, всегда стоять рядом с Ней с длинным хлыстом в руке и охаживать этим хлыстом министров, генералов, графьев и князьев за каждый косой взгляд в Ее сторону!

Он явился глубокой ночью, когда все уже спали. Я снова стоял на часах и заметил его грузную фигуру возле костра тунгусов. Почему Распутин пошел туда? Там сидел только Тыманча.

Я подкрался к ним, прячась за развешенными на кольях сетями. Распутин что-то втолковывал Тыманче – я не расслышал ни слова. Распутин пошел к нашему лагерю. Когда подошел к костру, я уже сидел там.

– Где ты был?

– Люблю лесом пройтись, – ухмыльнулся Распутин.

– Ночью?

– А хоть бы и ночью. Мне во всякое время хорошо.

Он залез на свободную телегу и захрапел там, на соломе.