Читать книгу: «Корни Японии. От тануки до кабуки», страница 2

Японское молитвословие Оохараэ котоба («Слова великого очищения») приводит следующий любопытный список: «разрушенье межей, засыпка канав, желобов разрушенье, повторный посев, вбивание кольев, сдирание заживо шкур, сдирание шкур сзади к переду, нечистот оставление».

Как можно заметить, бо´льшая часть запретов связана с нарушением общественного порядка, в первую очередь применительно к земледелию: нельзя делать то, что может помешать людям вести сельскохозяйственную деятельность и собрать урожай. В этом как раз и состоит важнейшая особенность японских прегрешений – это действия, мешающие окружающим и нарушающие общественную гармонию.

Может удивить та часть запретов, что связана со сдиранием шкур, – их истоки будут объяснены ниже, когда речь пойдёт о мифологии. Однако для лучшего понимания идеи, которая лежит в основе этого запрета, следует расширить понятие «шкуры» на все другие оболочки природных объектов. Так, в древней Японии нельзя было заниматься свежеванием животных или сдирать кору с деревьев: те, кто занимался этим (пусть и в силу своей работы), становился неприкасаемым, которому запрещено было приближаться к другим людям – чтобы никого не загрязнить.

Поскольку, как мы помним, синто – религия общинная, то на первый план тут выходит обеспечение комфорта и спокойствия общества, а интересы индивида остаются вне сферы внимания. Поэтому никаких запретов на действия, которые могли бы навредить какому-то конкретному человеку, в древней Японии не существовало. Убивать и воровать тоже никто и никогда не запрещал⁶.

В связи с этим вспоминается теория американского антрополога Рут Бенедикт, которая в своей знаменитой книге «Хризантема и меч» (1946 г.) ввела ныне часто цитируемое в этнопсихологии деление на «культуры вины» и «культуры стыда» (более подробно рассмотренное в предыдущей книге).

Согласно этой теории, среди европейских народов распространена «культура вины». Когда человек совершает что-то неправильное, он без внешних напоминаний и осуждений чувствует, что виноват, и осознает свою греховность. Именно на осознании вины за совершённые плохие поступки и основывается европейская система морали.

«Культура стыда», свойственная японской традиции, предполагает, что человек переживает лишь в том случае, если кто-то оказался свидетелем его прегрешения. Внутренне он не слишком беспокоится по поводу того, что совершил, но больше всего на свете боится общественного внимания и стыдится осуждения. Поэтому если о прегрешении никто не узнал, – то его как будто и вовсе не было. В Японии испокон веков идёт оглядка на общество и на окружающих, ибо только их мнение является мерилом правильного и неправильного.

Если осмыслить в этом плане вопрос формирования зла и доб-ра как общественных моральных норм, можно обнаружить довольно необычный, с нашей точки зрения, феномен. Получается, что какую бы страшную вещь человек ни совершил, главное – никому не помешать, никого не побеспокоить и чтобы никто об этом не узнал. И всё – нет никакой вины, нет никакого греха, который бы пожирал изнутри, не давая спать, нет излишних моральных терзаний. Покуда о твоём поступке не узнало общество, ты абсолютно безгрешен.

Нам подобная логика может казаться странной и несколько неуютной. Если руководствоваться этими принципами, то есть если плохое становится плохим, лишь став общественным достоянием, это тем самым снимает моральные вопросы о допус-тимости/недопустимости того или иного поступка: можно тайком совершать самые немыслимые злодеяния и оставаться при этом хорошим человеком.

Однако эту особенность японской морали нужно учитывать, поскольку она тесно связана со многими особенностями страны. Поэтому тяжело поспорить с английским японистом Джорджем Сэнсомом, который писал, что при анализе японской истории надлежит помнить о том, что понятия о добре и зле у нас совершенно различны.

Среди земных цуми встречаются не менее удивительные, которые порой даже не поворачивается язык назвать прегрешениями, такие как: «люди, больные проказой», «опухоль», «беда от насекомого ползающего», «беда от птиц с высоты», «порча на скотину чужую». Впрочем, также запрещается «надругательство над собственной матерью», «надругательство над собственным дитятей», «надругательство над матерью и её же дитятей» и «грех соития с животными», что приоткрывает жуткую картину японских нравов того времени, в которую страшно погружаться слишком глубоко.

Список этот – несколько странный и на первый взгляд лишённый внутренней логики – тоже заслуживает внимательного рассмотрения. Обращает на себя внимание в первую очередь то, что многие из этих цуми совершенно не связаны с деяниями человека, а могут происходить совершенно независимо от него, но при этом наносят вред жизнедеятельности общества. Так, мы снова видим перенос с личной ответственности за совершённый проступок на результат для общества.

Кроме того, учитывая, что в этом списке соседствуют как человеческие прегрешения, так и природные катаклизмы, можно предполагать, что особого различия между ними не делается. И в этом снова проявляется та черта древней Японии, о которой было сказано выше: человек совершенно неотделим от окружающего его мира, и не так важно, по чьей вине зло пришло в этот мир; важнее, что теперь людям нужно как-то с этим справляться.

Теперь, когда рассмотрены моральные догмы, обратимся к ещё одному важному аспекту синто, который позволил этому верованию перерасти бережное почитание природы и стать основой японского общества. Если совсем просто, синто можно разложить на два ключевых элемента: благоговейную любовь к природе и почитание предков.

И если анимизм и одушевление природы при описании этой религии лежат на поверхности, то отношения японцев с предками, лёгшие в основу синто, удостаиваются анализа значительно реже, хотя можно полагать, что именно это явилось основой, которая позволила этой религии обрести такую силу и народную поддержку. Любовь к природе – это, конечно, хорошо, но на одном этом государственную религию не построить.

Наверное, не будет большим преувеличением тезис, что многие религиозные верования и переживания берут своё начало в связи с идеей неминуемой смерти – знанием о том, что она неизбежно придёт, – и уважением, граничащим со страхом, к тем, кто уже её познал. Поэтому появляются захоронения и кладбища, поэтому люди начинают задумываться о том, что же происходит после неё.

В европейских культурах господствует идея, что души умерших какое-то время ещё находятся где-то рядом с нами, а потом улетают в другой мир (как правило, воображение рисует движение вверх, в противоположность тому, что при захоронении они отбывают в другом направлении). Японцы же с самого начала были уверены, что мёртвые никуда не деваются: они превращаются в духов и приобретают сверхъестественные силы, но остаются жить среди нас.

Это важно, потому что в соответствии с японскими представлениями не имеет значения, каким ты был человеком – плохим или хорошим: духами со сверхъестественными способностями станут после смерти абсолютно все, просто если человек при жизни был плохой, то и его дух окажется недобрым.

Процесс превращения человека после его смерти в ками связан с понятием тама, о котором мы рассуждали выше. Человеческая душа может стать либо нигимитама («успокоенная душа»), либо арамитама («буйная душа»), и в последнем случае она может причинять немало неприятностей тем, кто остался жить. Именно поэтому так важны обряды, направленные на успокоение, или усмирение, души.

Поскольку все эти всемогущие духи после смерти остаются вокруг нас, они могут внимательно наблюдать за тем, кто и что делает, а если им что-то не понравится, будут проявлять своё недовольство. А вот гневить богов не следует. В стране, где так часто случаются землетрясения, цунами и другие природные катаклизмы, древние японцы могли жить в перманентном страхе: неизвестно, что может прогневать умерших, но гнев их явно был и непредсказуем, и суров.

Напротив, богатые урожаи, удачные рыбные уловы, везение в повседневной жизни также были делом рук умерших. Всё – и хорошее, и плохое – вызывали к жизни именно они, и именно поэтому было так важно воздавать им почести, ставить домашние алтари и воздвигать маленькие лесные часовенки хокора – ещё до того, как появились большие храмы. Как пишет Лафкадио Хёрн, «почти всё в японском обществе, прямо или косвенно, проистекает из этого культа предков; во всех отношениях мёртвые, гораздо в большей степени, чем живые, были правителями этой нации и творцами её судьбы».

Великий классик японского синто Мотоори Норинага солидарен с этой позицией: действительно, говорит он, все японские ками, даже самые верховные и мифологические, изначально были удзигами – то есть божествами того или иного рода (удзи), а значит – живыми людьми.

В этой системе, где главой клана является верховное божество, его члены называются удзико («ко» по-японски означает «ребёнок»), что подчёркивает семейно-божественные связи, лежащие в основе японского государства. Постепенно многочисленные верования в умерших, которые покровительствовали каждому конкретному роду, сформировали единую религию с верховным божеством и строгой мифологической иерархией.

Происходило это в первую очередь благодаря политическим изменениям, когда более слабые роды и сообщества объединялись под эгидой более сильных, и таким образом переходили под защиту их божеств. Так, любое расширение территории определённого клана автоматически влекло за собой увеличение власти его верховного божества. Поэтому есть все основания предполагать, что богиня солнца Аматэрасу стала верховным божеством Японии благодаря исключительно политическим причинам: по всей видимости, племя, поклонявшееся ей, оказалось сильнее, чем все остальные.

Хотя, возможно, дело было в том, что самое сильное племя, придя к власти, выбрало в качестве верховного божества богиню Солнца, ибо какой ещё природный объект может быть более почитаем древними людьми? Как бы то ни было, постепенно происходит объединение всей страны под эгидой богини Солнца, а все остальные родовые божества оказываются на более низких ступенях этой иерархии.

Главный мифологический свод Японии – «Кодзики» («Записи о деяниях древности») – предлагает читателям, разумеется, несколько иную картину. Там, как и подобает собраниям мифов, появляются эффектные схождения с небес, гигантские ящеры, ведьмы в подземельях, битвы между разными божествами и воцарение небесного порядка на земле. Книга и правда крайне любопытна и рекомендуется к прочтению тем, кому интересно погрузиться в глубины японской истории и японского сумасшествия (в самом положительном из возможных смыслов этого слова). Но перед тем, как пересказывать ключевые моменты из этого свода мифов, следует вспомнить исторический контекст и остановиться на том, как и почему этот сборник вообще появился: так должны стать немного понятнее его важные особенности.

Хокора в синтоистском храме Цуругаока Хачимангу. Камакура, преф. Канагава, Япония

В VII веке Япония уже ощущает свою самостоятельность и важность: это теперь не просто непонятное отсталое племя, которое с восхищением смотрит на мощный Китай, раскинувшийся по соседству, а сформировавшаяся страна – со всеми элементами, которые этой стране полагаются. К тому моменту у неё было название (да ещё какое: «страна, где восходит солнце» – шутка ли, такое заявить великому Китаю?), правящий род (причём тот, который будет править непрерывно аж до нашего времени и, видимо, сильно переживёт наше время) и даже флаг (по некоторым версиям, знаменитый красный круг на белом фоне впервые появился именно тогда). А значит, пришло время придумать красивую историю о том, как эта страна по-явилась и какие сильные боги её охраняют.

Этой целью и задалась императрица Гэммэй: она дала задание придворному ученому О-но Ясумаро собрать воедино разные мифы, которые в то время ходили по стране, и объединить их в единое повествование, а получившуюся историю изящно подвести к тому, что верховным божеством стала великая богиня Солнца Аматэрасу, а её потомки правят страной и поныне. Вообще, тезис о божественном происхождении императора – один из краеугольных моментов японской истории. «Кодзики» начинается мифом о происхождении Неба и Земли, а заканчивается хрониками правления реальных исторических личностей, и понять, где заканчивается мифология и начинается история, совершенно невозможно: грань тонка, размыта и почти невидима.

Главное было сделано – в итоге появилась книга, объяснявшая, откуда происходит Япония и почему ею правят те люди, которые правят. Именно поэтому, когда мы спустя много столетий читаем «Кодзики», следует помнить: сквозь красивую вереницу ярких мифов и удивительных богов проступает политический заказ, холодный расчёт, призванный легитимировать правящую силу. Это, безусловно, не умаляет ни ценности произведения, ни таланта сказителя, ни тем более мощности японской фантазии; просто это стоит держать в голове, чтобы можно было разглядеть в этих неожиданных образах реальный ход японской истории.

На самом деле японцы в то время создают даже две книги со своими мифами: первую на собственно японском языке (для внутреннего пользования, она и называется «Кодзики»), вторую – на китайском (экспортный вариант, его назовут «Нихон сёки»). Содержание примерно одно и то же, хотя и с некоторыми существенными отличиями. Например, само слово «синто» не встречается в «Кодзики» ни разу, только в «Нихон сёки».

О чём же повествуют японские мифы?

В начале, если верить «Нихон сёки», «когда Небо-Земля были не разрезаны, и инь-ян не были разделены, мешанина [эта] была подобна куриному яйцу, темна и содержала почку.

И вот чистое-светлое истончилось-растянулось и стало Небом, а тяжёлое-мутное удержалось-застряло и стало Землей. [Стало так потому, что] соединение-свёртывание тонкого и превосходного происходит легко, сгущение-затвердевание тяжёлого и мутного – трудно. Поэтому сначала установилось Небо, а Земля сделалась потом. И тогда между ними родились божества».

Но это – лишь красивая прелюдия к захватывающему повествованию. Всё самое интересное начинается с того момента, как главными действующими лицами становятся богиня Идзанами и бог Идзанаги (важно учитывать, что несмотря на характер отношений между ними, они при этом были братом и сестрой). Идзанаги с небес погружает в воду длинное копьё, и, когда вынимает его, с кончика копья падают капли, которые, застывая, образовали первый японский остров (это Оногородзима – «сам собой сгустившийся остров»⁷).

Кобаяси Эйтаку. Идзанаги и Идзанами. Ок. 1885 г. Музей изящных искусств, Бостон, США

Стоит привести этот миф целиком, поскольку он один из ключевых для понимания японской культуры:

«На этот остров [они] спустились с небес, воздвигли небесный столб, возвели просторные покои. Тут спросил [Идзанаги] богиню Идзанами-но микото, свою младшую сестру: “Как устроено твое тело?”; и когда так спросил – “Мое тело росло-росло, а есть одно место, что так и не выросло”, – ответила. Тут бог Идзанаги-но микото произнес: “Мое тело росло-росло, а есть одно место, что слишком выросло. Потому, думаю я, то место, что у меня на теле слишком выросло, вставить в то место, что у тебя на теле не выросло, и родить страну. Ну как, родим?” Когда так произнёс, богиня Идзанами-но микото “Это [будет] хорошо!” – ответила».

(Перевод Е. Пинус)

Когда мы удивляемся мультфильмам жанра хэнтай и про себя думаем, какие всё-таки эти японцы извращенцы, следует помнить: даже их страна, согласно мифу, появилась в результате сексуального акта (причём между братом и сестрой).

Это – весьма немаловажный момент. Хотя в нашей культуре некоторые темы являются табуированными и о них нельзя свободно говорить или писать (как изящно заметил Иосиф Бродский, «любовь как акт лишена глагола») – все эти запреты существуют лишь в нашем видении мира, ограниченном строгой христианской моралью, идеей первородного греха и вообще греховности всего телесного. В синто же этого никогда не было: там, наоборот, считалось, что всё телесное – совершенно естественно и потому прекрасно, ибо это – религия, воспевающая радость жизни во всех её проявлениях.

Один из любопытных эпизодов, связанных с этой разницей в восприятии телесного и сексуального, относится к XIX веку, когда европейцы, попавшие в Японию, отправляясь в путешествия в дальние края и глухие деревушки, то и дело по обеим сторонам дороги видели огромные каменные фаллосы.

«Что это?» – в некотором недоумении спрашивали они. Японцы удивлялись: как что? Вроде должно быть понятно.

Вызывающе огромные символы культа мужской силы, стоящие вдоль дорог⁸, – для древней культуры ещё понятно, но для цивилизованной страны едва ли самый подходящий элемент. Однако простые японцы совершенно не могли понять, почему они кому-то могут казаться некрасивыми, и с недоумением слушали проповеди о том, что в современной стране, которой Япония собиралась стать, это совершенно неприемлемо.

До сих пор в городе Кавасаки в первое воскресенье апреля проводится праздник Канамара-мацури (по-русски его поэтично называют «праздник железных пенисов»), во время которого японцы радостно носят по улицам огромные фаллосы (самый огромный, высотой в два с половиной метра, носят в паланкине о-микоси, созданном для того, чтобы носить в нем божеств), а повсюду продаются леденцы и сладости соответствующих форм.

Этот праздник вполне может кому-то показаться странным (неслучайно он часто появляется в интернете в подборках фотографий с названием «Эти сумасшедшие японцы»), если не знать, что синто позволяет относиться к этому совсем по-другому, нежели привыкли мы с нашими ханжескими предрассудками.

Подобное восторженное отношение к сексу, радость телесного и свобода в его изображении были с японцами очень долго, на протяжении всей их истории – до того момента, как американцы в XX веке не привнесли в это общество идею того, что это неправильно и постыдно. На самом деле это было очень серьёзное потрясение устоявшихся общественных и моральных канонов – гораздо серьёзнее, чем мы можем себе представить. Возможно, все те извращённые проявления сексуальной фантазии, которыми известны японцы всему миру сегодня, также результат того, что источник главной радости оказывается постыдным – и под запретом.

Но вернёмся к мифологии и к двум божествам, которых мы оставили на Небесном мосту заниматься важным делом. Идзанаги и Идзанами, освоив этот незатейливый и приятный способ создания страны и рождения богов, предаются процессу с большим энтузиазмом; но всё заканчивается печально, когда Идзанами рожает божество огня, которое опалило её изнутри. После этого происшествия она удаляется в Ёми-но Куни («Страну Жёлтых Вод», её также называют «страна корней») – в то место, что мы зовём загробным миром.

Опечаленный Идзанаги, разумеется, идёт за ней и умоляет её вернуться; на это она говорит, что смущена, так как уже отведала местной пищи⁹. В итоге Идзанами всё же соглашается пойти вслед за мужем, но только при одном условии: он должен подождать её снаружи и не заходить в её покои.

Идзанаги послушно ждёт и ждёт, но потом его терпение заканчивается. И тут лучше вновь дать слово О-но Ясумаро:

«И вот, [он] выдернул толстый зубец из священного сияющего гребня, что держал пучок волос у него над левым ухом, зажёг огонь и взглянул, войдя, а [у неё в теле] несметное количество червей копошилось-шуршало, в голове Громадина-гром сидел, в груди Огонь-гром сидел, в животе Тьма-гром сидел, в тайных местах Разрыв-гром сидел, в правой руке [в Землю] Ударяющий гром сидел, в левой ноге Грохот-гром сидел, в правой ноге [Травы] Пригибающий гром сидел – всего восемь богов грома явилось-было».

В общем, можно сообразить, что раз обещал ждать, значит, надо было ждать, и заходить не следовало: нарушенное обещание разрушает все надежды на благополучное разрешение ситуации¹⁰. Нарушение запрета, как будет ещё раз показано в следующей главе, не является отличительной чертой японского фольклора, но в этой культуре нарушенный запрет не предполагает надежды на исправление и означает моментальное крушение всех надежд.

Идзанами кричит: «Ты мне стыд причинил!» – и пускает за ним в погоню фурий, тех самых богов грома, и в придачу «воинство Страны Жёлтых Вод, в тысячу пятьсот числом». Идзанаги удаётся благополучно убежать от всех, и тогда сама разъярён-ная супруга пускается за ним – но он уже успел выбежать из пещеры и в последний момент загородил вход огромным тяжёлым камнем.

Стоя по разные стороны этого камня, они произносят слова, которые ещё аукнутся всем обитателям Японии. Она говорит ему: «Если так поступишь, я поросль людскую в твоей стране по тысяче в день душить стану». А он ей в ответ: «Моя возлюб-ленная жёнушка-богиня! Если ты так поступишь, я по тысяче пятьсот домиков для рожениц в день возводить стану». Так и повелось после той ссоры двух богов, что люди рождаются, умирают, а количество новых жизней должно превосходить количество смертей.

Исследователи обращают внимание на один любопытный момент: если до этого в тексте подразумевалась вертикальная космогония – с равнины Высокого Неба боги спускались на землю, создавая острова, – то в описанном эпизоде нет никакого упоминания о подъёме или спуске. Напротив, тут появляется горизонтальная космогония: мы можем предположить, что страна мёртвых находится не внизу и не вверху, а просто где-то дальше.

Эту странность учёные объясняют тем, что древний японский этнос был образован разными народностями со своими религиозными представлениями; подобное смешение приводит к тому, что мифология японцев содержит черты разных верований и космогоний: вертикальная космогония приходит с материка, горизонтальная – является мифологическим наследием австронезийских племён.

Но вернёмся к нашим героям. Расстроенный Идзанаги первым делом идет к реке умыться – это первое упоминание в японской мифологии сакральной роли чистоты. Идзанаги своим поступком показал хороший пример и научил все последующие поколения жителей страны простой непреложной истине: если случилось что-то плохое – помойся, и всё пройдет.

Во время омовения происходит нечто совсем невероятное: из правого его глаза появляется бог по имени Цукиёми-но микото («Читающий луны», божество луны), из левого глаза – богиня Аматэрасу оомиками («Освещающая небо», богиня солнца – главное божество японского пантеона), а из носа – Сусаноо-но микото («Яростный бог-муж из Суса»).

Цукиёми, посланный ведать страной, «где властвует ночь», почти сразу исчезает из повествования: чувствуется, что составители «Кодзики» не испытывали никакого интереса к его фигуре (а помня, что эта мифология – ещё и политический заказ, причины могут быть самыми разными и лишь в последнюю очередь – композиционно-литературными).

Зато Аматэрасу почти сразу же занимает верховное место, поскольку ей наказали ведать Равниной Высокого Неба – Такамагахара. Там она и будет пребывать впредь, находясь выше всей земной суеты.

А вот Сусаноо-но микото, которого попросили властвовать «страной моря», ведёт себя совершенно неподобающим образом: начинает плакать, «пока борода его, в восемь пястей, не достигла середины груди». И при этом «таков был тот плач, что зелёные горы плачем [его], словно горы сухие, иссохли, все реки-моря плачем [его] иссякли. Из-за этого злые боги, как летние мухи [жужжанием], своими голосами все заполнили, во всех делах происходили разного рода бедствия».

Он выражает желание править «Страной Жёлтых вод», но перед уходом туда испрашивает разрешения попрощаться со своей сестрой – и направляется прямо на небо, к Аматэрасу.

Там, на Равнине Высокого Неба, происходит ещё один бесхит-ростный японский диалог.

Она спрашивает его обеспокоенно: «Однако как я узнаю, что намерения твои чисты и светлы?»

А он ей отвечает прямо и просто: «Обменяемся клятвой и родим детей».

Нужно ли говорить, что от такого предложения сложно отказаться, и Аматэрасу, конечно, соглашается.

Последующие действия описаны изящно и образно, и автору тут не изменяет высокая поэзия языка любви. «Великая священная богиня Аматэрасу оомиками первым делом попросила меч в десять пястей, что бога Сусаноо-но микото опоясывал, разломила его натрое, со звоном [его] поболтала-омыла в небесном колодце, раздробила-разгрызла и выдула». Он в ответ «попросил длинную нить со множеством магатама (каплеобразные украшения из яшмы. – Прим. ред.), что была намотана на левый пучок причёски мидзура великой священной богини Аматэрасу оомиками, со звоном [её] поболтал-омыл в небесном колодце, раздробил-разгрыз и выдул». То же самое он проделал с жемчужинами на правом пучке, на обеих руках и на сетке кадзура. От этого появляются восемь божеств – трое женских и пятеро мужских, которых сразу же назначают правителями в разные провинции страны.

А вот потом начинается что-то совсем невообразимое – Сусаноо-но микото как будто бы кто-то подменил: он стал буянить, снёс межи на рисовых полях, засыпал оросительные каналы, а «в покоях, где отведывают первую пищу, испражнился и разбросал испражнения». И даже на этом не остановился. Апофеозом стало то, что «когда великая священная богиня Аматэрасу оомиками, находясь в священном ткацком покое, ткала одежду, что положена богам, бог Сусаноо-но микото крышу тех ткацких покоев проломил и небесного пегого жеребчика, с хвоста ободрав, внутрь бросил» (вот они – истоки запрета на сдирание шкур с животных).

Это, конечно, был уже перебор. «Небесные ткачихи, увидев это, испугались, укололи себя челноками в тайные места и умерли», – изящно комментирует составитель «Кодзики». А Аматэрасу, не то обидевшись, не то вдобавок просто испугавшись, скрывается в Небесном скалистом гроте – и мир погружается во тьму.

Сокрытие Аматэрасу в небесном гроте – один из важнейших эпизодов японской мифологии, при этом не слишком оригинальный: у разных народов мира этот миф также присутствует, правда со своими национальными элементами. Когда Крокодил у Корнея Чуковского глотает солнце, он на самом деле поступает в соответствии с древней традицией, которая существовала в разных культурах. В чукотской легенде солнце похищает ворон, у калифорнийских индейцев солнце было скрыто внутри медведя, в легендах племени майду солнце и луна скрываются в «восточном гроте». Характерно, что во всех этих легендах солнце помогает вызволить танец (иногда эротического характера). Поэтому особенно любопытно увидеть развитие этого мифа у японцев.

Собравшиеся во тьме божества подумали и разработали план. Они добыли деревья с небесной горы Кагуяма, повесили на них длинные ожерелья из магатама, собрали подношения, добыли железо и изготовили из него зеркало, а затем заняли исходные позиции. Пришло время переходить к главному действию.

Богиня Амэ-но Удзумэ-но микото запрыгивает на перевёрнутую бочку и приходит «в священную одержимость»: танцует, «груди вывалив» и спустив одежды до пояса, а увидев это, боги, разумеется, не могут оставаться равнодушными и держать себя в руках – начинают радоваться и веселиться. «Равнина Высокого Неба ходуном заходила – все восемьсот мириад богов разразились хохотом».

Тут Аматэрасу становится немного обидно. Когда она скрывалась в Небесном гроте, она рассчитывала немного на другую реакцию: скорее на плач и мольбы о возвращении, а не на радость и веселье. Она даже спрашивает: что, мол, веселитесь? А ей отвечают: «Есть высокое божество, превосходит тебя – богиню. Вот мы и веселимся-потешаемся».

Женское любопытство, конечно, пересиливает обиду: Аматэрасу приотворяет дверь грота – и ей тут же показывают специально подготовленное зеркало. Пока она удивляется и пытается сообразить, что к чему, её аккуратно и технично вытягивают из грота, а у входа протягивают верёвку, чтоб нельзя было вернуться. И в одно мгновение гнетущая мёртвая тьма рассеивается, и мир озаряется ярким солнечным светом.

Плетёная верёвка симэнава, которую можно сегодня встретить в синтоистских храмах и у других сакральных объектов, включая многовековые деревья, связана с этим мифом и символизирует выход Аматэрасу из Небесного грота и возвращение солнца на землю.

К этому же мифу восходят японские религиозные обрядовые пляски кагура и празднества мацури. С древнейших времён в Японии повелось: если хочешь сделать богам приятно – танцуй, веселись и радуйся. Боги наверняка узнают об этом и захотят принять участие, поскольку, как мы уже говорили, синто лишено привычной нам строгости и дистанции между человеческим и божественным.

В нашем сознании религиозные действа – это в первую очередь серьёзные мероприятия, в которых излишнее веселье недопустимо; подобное отношение является в целом общей чертой монотеистических религий, и христианство не исключение. Это связано и с восприятием божественной силы, к которой направлены все эти обряды: шутить с ней не принято. «Бог» в нашем понимании тоже неслучайно всегда пишется с прописной буквы, как бы возвышаясь над другими явлениями (как будто даже само написание его со строчной буквы могло бы как-то его оскорбить): он представляется большинству недостижимо далёким, взирающим откуда-то сверху на нашу грешную землю.

Японцам такое восприятие совершенно непонятно и незнакомо, поскольку местные божества во многих своих проявлениях очень похожи на людей, и ничто человеческое им не чуждо, включая любовь к праздникам и увеселениям. Весёлые и порой разнузданные танцы, горячительные напитки – те праздничные элементы, которые могли бы в иных культурах казаться постыдными и греховными, – здесь, судя по всему, любимы богами не меньше, чем людьми. Поэтому бочонки с сакэ, которые можно обнаружить у входа в некоторые святилища, не должны нас удивлять. Если люди пьют и им это нравится, это также должно понравиться и их богам.

А пока вернёмся к событиям, которые разворачиваются у Небесного грота. После успешного выполнения операции по вызволению богини Солнца боги решают наказать виновного: Сусаноо-но микото обрезают бороду, срывают ногти на руках и ногах – и изгоняют с Равнины Высокого Неба.

Но на этом его история не заканчивается, даже наоборот. «Кодзики» следует за героем дальше, и тут мы становимся свидетелями его трансформации – из хулигана и нарушителя общественного спокойствия Сусаноо вдруг становится спасителем и защитником слабых: как будто бы в одну мифологическую историю вплетены следы другой, в которой он – герой, а не злодей (есть основания полагать, что это – мифы рода Идзумо, который в итоге покорился роду Ямато). В одном из своих самых известных приключений он даже бросает вызов огромному восьмиглавому дракону.