Читать книгу: «Анатомия смерти», страница 2

Шрифт:

Однажды Курбатов застал Павла за шахматами. Тот склонился над доской и сосредоточенно обдумывал ход. На приветствие друга Гомельский ответил коротким рукопожатием и потёр подбородок.

– Оттачиваешь мастерство? – спросил тогда Курбатов. Он знал, что у Гомельского разряд по шахматам.

– Можно и так сказать. Озадачила меня Екатерина Сергеевна. Прихожу, никого нет, а здесь такой любопытный расклад.

Оба знали, что Вика не разбирается в шахматах. Следовательно, разыгрывать партию могла только Екатерина Сергеевна сама с собой, так как Миша ещё мал для серьёзных занятий.

В сезон отпусков Миша не хотел слышать об отъезде в Ниццу без своей няни. Гомельские вынуждены были взять Екатерину Сергеевну с собой. С тех пор повелось, что её возили за город, за границу, на увеселительные мероприятия. Миша не капризничал, не устраивал сцен, если ему отказывали. Он становился вялым и безжизненным, как цветок, пересаженный из одного горшка в другой. Ел без аппетита, ни к чему не проявлял интереса, погружался в себя, и лишь появление «мамы Кати» возвращало его к жизни. Вика безмерно страдала. Павел находил в сложившейся ситуации свои плюсы. Отправляясь с женой на увеселительные вечеринки, он был уверен, что ребёнок под надёжной опекой.

«Ты бы видел, как Катя быстро научила Мишку плавать! – хвастался Павел Курбатову, когда семья Гомельских вернулась из Индии. – Плавать в океане – это тебе не в бассейне на мелкой части барахтаться!» Было не совсем ясно, кем больше восторгается Павел: сыном или его воспитательницей.

Вику, дочь кадрового военного, с детства приучили к дисциплине. Это не означало, что отец превратил дом в казарму. Напротив, он нежно любил дочь, но требовал от неё неукоснительного исполнения своих обязанностей, в основу которых легла учёба в школе, помощь матери по дому и забота о младшем брате. На личность Вики никто не давил, но многолетнее исполнение чужих распоряжений приучило девушку беспрекословно подчиняться чужой воле. Выйдя замуж, она не сражалась за лидерство в семье, оттого Гомельские никогда не выясняли отношения, кто прав, а кто нет. Бесплодие подействовало на Вику угнетающе. Она чувствовала себя виноватой перед мужем, очень любила его и из благодарности за то, что он отвечал ей нежностью и никогда не выказывал и тени неудовольствия или разочарования из-за её неспособности родить, не спорила с ним. Он поддержал её решение взять на воспитание ребёнка из детдома. Любовь Вики выросла в безмерное уважение к мужу.

Она привыкла подчиняться, и теперь, когда в её жизни появился ребёнок, всё остальное казалось ей несущественным и второстепенным. Не стоило тратить жизнь на такие пустяки, как ревность из-за сына к посторонней женщине. Но как себя ни убеждала Вика, что статус-кво, установившийся в семье, пойдёт ребёнку на пользу, в глубине души не могла смириться с тем, что любовь сына приходится делить с посторонней женщиной. Всю жизнь Вика получала половину того, что причиталось ей целиком: любовь родителей, например. И теперь, когда она была готова отдавать свою любовь без остатка и наслаждаться ответной привязанностью Миши, которого она считала своим и только своим, выяснилось, что ей снова принадлежит лишь половина. Вика поняла, что тихо ненавидит Екатерину Сергеевну. Но чем сильней была её неприязнь, тем глубже она прятала её от посторонних глаз.

Курбатов, сторонний наблюдатель, замечал, как Вика опускала свои пушистые ресницы при появлении «мамы Кати», чтобы скрыть вспыхнувшую ярость, но тотчас улыбалась в ответ на приветствие. Самодисциплина никогда не подводила её.

Екатерина Сергеевна не замечала скрытой неприязни приёмной матери Миши. Или делала вид, что не замечает. Курбатов ни разу не увидел на её лице даже мельком пробежавшего раздражения или недовольства, если Вика делала ей замечание. Няня вела себя безукоризненно, и придраться к её промахам было непросто – она их практически не делала. Максим восхищался выдержкой Екатерины Сергеевны. Однако было в её молчании что-то неуловимое – будто человек знает нечто, чего не знают другие, и пользуется этим преимуществом втайне от остальных. Интуиция подсказывала Курбатову, что тайну эту чувствует Вика, но не может разгадать. И тем ей горестнее и обиднее, что тайна эта поделена между её мальчиком и чужой женщиной. Сознание бессилия ещё больше разжигало ревность матери.

Миша будто чувствовал соперничество женщин и всячески старался сгладить острые углы. Ребёнок в шесть лет видел и понимал то, что иногда не способны увидеть и понять взрослые люди. Если собирались кататься на лодке по озеру, Миша обязательно садился рядом с матерью и прижимался к ней, но при этом няню усаживал напротив – так, чтобы она находилась рядом. Он прятал яблоки за спиной и первой предлагал матери выбрать руку. Вика неизменно получала яблоко больше и краснее. Если на прогулке по лугу с няней он вылавливал сачком яркую бабочку, то бежал скорее к матери показать, какая бабочка красивая. Эти маленькие хитрости, по мнению Миши, должны были убедить мать, что дороже и ближе неё у него никого нет. Его хитрость срабатывала. Вика расцветала в счастливой улыбке.

При каждом удобном случае Вика с гордостью показывала гостям их загородного дома, какой гербарий или букет собрал для неё сын. Екатерина Сергеевна при этом только улыбалась. Лицо оставалось безмятежным, как лицо уверенного в себе человека. Хвастовство матери, казалось, раздражает Мишу. На его лице появлялась досада. И чтобы это никто не заметил, он убегал, якобы смущённый дифирамбами в свой адрес. Мать восторгалась скромностью сына и звала приголубить. Миша возвращался и прятал лицо в её коленях.

Курбатов подмечал, как по-взрослому Миша терпит боль, если в игре вдруг упадёт и ударится. Он никогда не бежал к матери жаловаться. Он не гримасничал и не корчился, чтобы привлечь к себе внимание. Однажды у озера Миша прыгнул за резиновым мячом. В траве, куда он упал, оказались стёкла разбитой бутылки. Мальчик рассёк себе ладонь. Кровь хлынула из глубокой раны. Миша пережал запястье и не проронил ни звука по дороге в больницу. Павел выжимал из двигателя «Мерседеса» всё, что можно было выжать, приговаривая: «Потерпи, сынок!» Вика обнимала мальчика, причитала и плакала. Миша, белый как мел, переводил взгляд от быстро меняющихся пейзажей за окном на коврик под ногами, куда капала алая кровь. В больнице мальчику наложили швы. Он потерял много крови, но не хныкал и не жаловался.

– Крепкий малый, – сказал в тот же вечер Павел Курбатову, потягивая виски с колой из стакана. В его голосе слышались гордость, уважение и нежность. – Настоящий мужик растёт. Он даже комплимент докторше отвесил, представляешь?!

Они сидели на террасе загородного дома в плетёных креслах.

Максим утвердительно кивнул и ответил:

– И как грамотно он пережал себе запястье! Интересно, когда и кто его этому научил?

– Дети в детских домах взрослеют рано, – сказал Павел с грустью.

Екатерина Сергеевна дожидалась возвращения Миши и его родителей дома. Её не смутил ни вид крови, когда Миша встал из травы и схватился за руку, ни срочный отъезд семейства в районную больницу. Она не «истерила» и не паниковала. Волнение выдавали сосредоточенное лицо и плотно сомкнутые губы.

Её глаза увлажнились при виде мальчика. Он выпорхнул из автомобиля с белым бинтом на руке, обнял няню и прижался щекой к её животу. Она положила свои красивые, ухоженные руки ему на плечи и закрыла глаза. Так они простояли несколько секунд. Миша поднял лицо.

– Очень больно? – негромко спросила она.

Это был даже не вопрос, а утверждение.

– Вам было больнее – остаться в одиночестве, – ответил Миша.

Курбатов стоял неподалёку и слышал их разговор. Его поразила чуткость ребёнка. Это были слова взрослого человека.

Из машины вышли Вика и Павел. Миша вернулся к матери и взял её за руку. Все пошли в дом пить чай с «Киевским» тортом и отмечать благополучное завершение неприятного приключения.

– Ну и видок!

Курбатов обернулся. Появление следователя Салтыкова было кстати. Они вместе проработали в прокуратуре восемь лет и неплохо ладили. До дружбы семьями дело не дошло, но взаимное уважение присутствовало. Ни тот, ни другой не подлизывались к начальству, но субординацию соблюдали и делали своё дело исправно.

Салтыков Юрий Алексеевич, грузный мужчина, в силу своей комплекции не любил суеты и считал, что лишние телодвижения необходимы при занятии физкультурой. Во всех других случаях, прежде чем отрезать, нужно не только семь раз отмерить, но и хорошенько взвесить, понюхать, пощупать и попробовать на зуб. Его дотошность у руководства вызывала оскомину, но именно тщательная проработка материала позволяла Салтыкову добиваться положительных результатов даже в «бесперспективных» делах.

Рядом с Салтыковым стояли те, что приводили в чувства Курбатова. Коротко и доходчиво офицер в дублёнке обрисовал обстоятельства дела. Указал места, где были найдены трупы и все участники происшествия.

– М-да, – Салтыков окинул взглядом пол и стены, залитые кровью. – Прямо бойня, а не квартира. Ты-то здесь как оказался?

На адресованный ему вопрос Курбатов ответил рассказом о том, что знал и что с ним случилось.

– Где флешка? – спросил Салтыков, выслушав Курбатова. – Вряд ли дело в ней. Но ознакомиться бы не мешало.

Все посмотрели на Курбатова. Он ощупал карманы брюк и куртки, но только для видимости. То, что флешку он не брал с собой из деревни, Максим помнил.

– Ладно, отыщется, – Салтыков отвернулся к полицейским. В квартире он находился неофициально, но в силу привычки спросил: – Соседей опросили?

Все трое прошли в зал. Максим остался наедине с Екатериной Сергеевной.

– Как, по-вашему, это неудачное ограбление или что-то другое? – спросил Курбатов женщину.

Он знал, что его вопрос поняли.

– Для ограбления слишком много крови, – ответила Екатерина Сергеевна. – Дорогие предметы на месте. Сейф открыт, но Павел Анатольевич как-то обмолвился, что не держит ценности в доме. Искали что-то другое.

Курбатов мысленно согласился. Деньги и всё, что считал необходимым, Павел хранил в банке.

– Тем не менее сейф в квартире стоит не для хранения колбасы, верно? – скорее сам себе адресовал вопрос Максим.

Екатерина Сергеевна потупилась и отвела глаза, едва сдержав улыбку. Она не считала Максима простаком, но его остроты иногда казались ей слишком прямолинейными.

В последние месяцы Курбатов заметил за собой некоторую рассеянность. Он зачастил к Гомельским и оставался в их доме подолгу. Вика лукаво поглядывала на него, а Павел обмолвился, перелистывая в кресле газету: «Что-то ты, брат, несобранный какой-то стал. С чего бы это?» Он подмигнул и многозначительно посмотрел на соседнюю дверь, откуда доносились заливистый смех Миши и звонкий голос няни. Женщина что-то рассказывала мальчику в ролях. «А?!» – отозвался Курбатов. «Бэ!» – передразнил его Павел.

Курбатов тяжело переживал развод. Скучные дни походили один на другой. Тоска по детям и жене грызла и не давала спать. Работа не приносила удовлетворения. Если до ухода жены в мини-баре у Максима водка стояла «на всякий случай» и её откупоривали по большим праздникам, то теперь содержимое бара обновлялось регулярно, два-три раза в неделю. Недобрую тенденцию заглушать тоску алкоголем Курбатов прекратил. Слишком много печальных примеров он в своей жизни наблюдал. Люди не замечали, как скатывались по наклонной в бездну, и уже оттуда не возвращались.

С появлением Екатерины Сергеевны в жизни Курбатова кардинально ничего не поменялось. Небольшая деталь: Курбатов всё чаще ловил себя на мысли о молодой женщине и на том, что сравнивает её с Мариной. У женщин было много общего: умение становиться душой компании, тонкое чувство юмора, красота и обаяние. Во многом Марина уступала Екатерине Сергеевне, но перевес всё же оставался за ней: она оставалась матерью детей Курбатова. То, что Максим не переставая думал о женщинах, сравнивал и анализировал, возвращало его к жизни, и листья на деревьях снова становились зелёными, а луна в звёздном небе – жёлтой, а не бесцветной, как было недавно.

Максим почти ничего не знал о прошлой жизни Екатерины Сергеевны. Прямо расспросить у Павла он стеснялся, а приставать с вопросами к Екатерине Сергеевне было бестактно. Он исподтишка, под личиной бдительности – всё-таки новый человек в доме, интересовался у Павла, кто она и откуда. Тот рассеянно, между делом, перебирая на столе бумаги, отвечал, что рекомендательные письма очень хороши, что ей тридцать пять лет, что родилась в Санкт-Петербурге, детство и юность подолгу проводила с родителями за границей (отец был каким-то официальным представителем постпредства), получила музыкальное образование, окончила санкт-петербургский институт культуры имени Крупской, судимостей и приводов не имеет. Почему выбрала стезю «гувернантки»? Объясняет нетерпимостью к консервативной и перегруженной бюрократическими требованиями системе образования. Детей нужно учить, а не строчить отчёты о проделанной работе. Почему не замужем? Не сложилось.

Курбатов не робел перед женщинами, но сердцеедом не слыл. Среднего роста и средней комплекции, в свои неполные сорок лет он производил впечатление человека, уверенного в себе и неглупого. Седые вески, густой тёмно-русый чуб, серые глаза с лёгким татарским разрезом, прямой нос и волевой подбородок делали его узнаваемым в толпе. Хорошо поставленным голосом он мог рассказать анекдот или короткую историю так, что окружающие хохотали до слёз. Но мог и значительно промолчать, если того требовали обстоятельства, и эта значительность придавала ему веса в глазах окружающих. Курбатов умел разговорить собеседника и в один час узнать всю подноготную его жизни. Он казался своим парнем, но человек, который изливал ему душу, оставшись один, с удивлением открывал, что едва ли может назвать имя того, перед кем с таким пылом выворачивался наизнанку.

Однако Екатерина Сергеевна не спешила открываться Курбатову. Она поддерживала беседу, рассказывала о нравах в местах, где ей доводилось бывать. Живо повествовала забавные истории о людях, с которыми ей приходилось встречаться, но никогда не упоминала о родителях и близких, не говорила о школьных и институтских товарках и, казалось, создала невидимый барьер, за который не переступала сама и не давала перешагнуть другим.

Курбатов знал, как женщины, чтобы завоевать мужчину напускают на себя загадочности, недоговаривают, делают паузы со значением, за которыми на самом деле нет никакого значения, кроме одного – показаться необыкновенной. Екатерина Сергеевна не стремилась казаться лучше или хуже того, кем или чем была. Она смеялась, если было смешно, грустила, когда было грустно. Не жеманничала и не старалась произвести впечатление. Но одновременно показывала интерес к словам собеседника, хотя по выражению её лица было непонятно – так ли ей интересно. В её присутствии Курбатов чувствовал себя легко, чувствовал себя мужчиной и уходил от Гомельских в приподнятом настроении. По утрам он, как прежде, стал пробегать три километра и делать гимнастику с гантелями, чего не делал полгода. Мышцы его тела наливались силой. Это придавало уверенности в себе и бодрило. В глазах появился тот блеск, который придаёт лицу живости. Гомельские видели перемены к лучшему в Максиме, подтрунивали над ним. Екатерина Сергеевна также подметила, как преобразился Максим, и сделала комплимент: «Вы помолодели. И новый галстук вам к лицу».

Курбатов решился пригласить Екатерину Сергеевну в ресторан. Она ответила вежливым отказом: занята, но как только освободится, непременно поужинает с ним. Максим мужественно принял отказ, но отступать не собирался.

У Гомельских начали происходить странные вещи. Курбатов чувствовал, что не время наносить визиты старому другу, и заходил реже. В атмосфере семьи повисло неуловимое напряжение. Здесь перестали смеяться. Максим находил друга задумчивым и угрюмым. На вопросы тот отвечал неохотно и пространно. В глазах появилась тревога. Как-то Павел обмолвился: «За год Миша совсем не вырос. Ни на один сантиметр». «Скорее всего, разгадка перемены настроения в семье кроется в здоровье ребёнка», – решил Максим, но не стал приставать с болезненными для отца вопросами. Другой раз Курбатов нашёл Вику подавленной. «Вчера Миша подрался с мальчиком. Мальчик пришёл к нему в гости», – сказала она. «Ну и что? – удивился Курбатов. – Мальчишки часто дерутся между собой. Помню я…» Вика не дала договорить: «Миша сломал ему палец. Только за то, что тот взял без спроса шахматную фигуру с доски!» Курбатов взялся утешать мать, что это случайность, сам между тем припоминая, как однажды возился с Мишей и как, заигравшись, мальчик ударил его ногой, обутой в ботинок. От боли Курбатов простонал и ухватился за ушибленное место. Охота играть пропала. Миша бросился обниматься и просить прощения. Но как показалось Максиму, не очень искренне. «Возможно, Павел прав, – подумал тогда Курбатов, – в детском доме дети взрослеют быстрее и учатся стоять за себя тоже по-взрослому». В Мишкино оправдание Курбатов сравнил его поведение с поведением кошки. Когда её долго теребят и не отпускают, она злится и выпускает когти. Если предупреждение не действует, кошка больно царапает и убегает.

– Я отвезу вас домой, – предложил Салтыков Екатерине Сергеевне. – И тебя тоже, – повернулся он к Курбатову.

– Я возьму с собой Мишу! – заявила женщина.

– Разумеется, – ответил Салтыков.

Курбатов проводил женщину до дверей квартиры. Мишу он передал с рук на руки и простился, убедившись, что женщине и ребёнку ничего не угрожает.

– Записи стёрты с камер наблюдения. Консьержку нашли в подсобке с пробитой головой. Ещё дышала, но в себя не пришла, – сообщил Салтыков, управляя неновым Renault отечественной сборки.

Юрий Алексеевич не ходил по головам ради карьеры, не играл в «честного парня», не клеймил позором коллег, нечистых на руку, и не мешал другим забираться вверх по служебной лестнице. Он никому не мешал, и никто не мешал ему. Установившееся равновесие устраивало начальство и коллег. От «подарков» за мелкие услуги Салтыков не отказывался, но в целом чтил закон и служил ему верой и правдой. Отчего на дорогих автомобилях ездили другие, а не он.

«Рено» выехал на Садовое кольцо. В четыре утра машин было недостаточно для дорожных пробок, но их хватало вполне, чтобы влететь в ДТП. Поэтому Салтыков не отвлекался от дороги и говорил не поворачивая головы.

– Преступники были хорошо осведомлены.

Курбатов вспомнил слова Гомельского в кафе. Павел тоже утверждал, что записи кто-то неоднократно стирал.

– Соседи ничего подозрительного не слышали. Консьержка пропала. Ты её точно видел? – спросил Салтыков.

Его руки цепко держали руль. Он бросил короткий взгляд на Курбатова.

– Вот как тебя сейчас. Только вместо руля она держала спицы с вязаньем.

– Меньше чем за час бабулю убрали как свидетеля. Уличные камеры зафиксировали, как двое неизвестных, в капюшонах, вошли в подъезд и через пять минут вышли. Лиц не видно.

– Вполне достаточно, чтобы приложить ломик к чужой голове и спрятать тело, – сказал Курбатов.

– Почему ломик? Орудие преступления не найдено…

– Ну, бита, или молоток, или ещё что-нибудь…

– Кстати, по одной из версий у полицаев ты подозреваемый, – обрадовал Салтыков. – Так сказать, друг семьи. Знаешь, где что лежит. Где что стоит и как отключается. Навёл подельников. Они сделали дело. Для видимости стукнули тебя по темечку. Ты для порядка полежал, передохнул. Затем спустился «проведать» бабушку. Вернулся, чтобы ещё немного полежать, и «очнулся» жертвой. С головы до пят в своей и чужой крови. А что, вполне правдоподобно. Колись, какая корысть?

– Сейчас направо, – указал поворот Максим.

– Знаю… Если серьёзно, то, кроме мужика и бабы, что заходили в подъезд, зацепок никаких.

– Почему вы решили, что входили мужчина и женщина, если не было видно лиц?

– Потому что в нашей стране мужики в юбках не ходят. Один из подозреваемых был одет в юбку.

– Какого цвета была юбка?

– По-моему, в серую клетку, а что?

– Так, ничего.

Курбатов вспомнил кафе и двоих за столиком. Во что была одета женщина? Куртка, длинный шарф и, кажется, юбка. Цвет. Кажется, клетка. Ещё в школе классная руководительница Тамара Германовна хвалила Курбатова за его зрительную память. Он мог выучить стихотворение, прочитав один раз. Умение запоминать детали очень помогало ему в работе и в жизни.

– Чем занимался Гомельский? – спросил Салтыков.

– Инновационные технологии, – ответил Курбатов. – Офисы в Челябинске, Пензе, Екатеринбурге, других крупных городах России. За кордоном тоже что-то имеется.

– Значит, денежки водились.

– И немалые, – подтвердил Максим.

– Кому отходило имущество и прочие радости жизни в случае кончины Гомельских?

– Осмелюсь предположить, детям или ближайшим родственникам.

– Вот! Мальчик Миша ещё маленький для серьёзных правонарушений. Следовательно, нужно искать тех, кому выгодна смерть Гомельских. Много у него любящей родни?

– Отца и мать он рано похоронил. В семье был единственным ребёнком. Но имелись дядя по линии отца и двоюродная сестра Лена. Мы с ней в детстве в стоге сена в прятки играли. А вот у Вики был родной брат. Они не очень ладили.

– Вижу, ты неплохо знал это семейство? – удивился Салтыков.

Курбатов кивнул и пожал плечами.

– Тогда, быть может, расскажешь о Корнеевой Екатерине Сергеевне? – спросил Салтыков.

– Ты думаешь, она может быть замешана? – спросил Курбатов. Эта версия ему не очень улыбалась.

Салтыков ухмыльнулся. Он обладал чутьём на всякого рода человеческие слабости. От него не укрылось замешательство Максима.

– Ты не хуже моего знаешь, Макс, что каждая версия имеет право на жизнь, даже самая абсурдная. Кто-то же стёр записи!

– С этим не поспоришь. Приехали.

Машина остановилась у подъезда. Салтыков не глушил мотор.

– Зайдёшь на рюмочку чая? – предложил Курбатов.

– Домой спать. Пару часов ещё успею урвать.

Курбатов поймал себя на мысли, что его познания о Корнеевой могут уместиться в анкетном листке. Не более того. Чем она живёт? Какие предпочитает книги и фильмы? Ходит ли в театры, посещает ли выставки? Кто её друзья? Есть ли в её жизни близкий человек? Ничего этого он не знал. Курбатов пересказал Салтыкову краткую историю жизни Екатерины Сергеевны. Симпатии и пристрастия он оставил при себе, как и тонкости взаимоотношений двух женщин. Следствие интересуют факты по убийству. «Взаимная неприязнь может стать мотивом, но не в этом случае», – рассудил Курбатов.

– По-моему она очень привязана к Мише, – добавил он в конце.

– Негусто, – констатировал Салтыков. – Как я понимаю, ты это дело не оставишь?

– Перед смертью Гомельский поручил мне разобраться во «всём» и вообще. Теперь главный вопрос: в чём мне надлежит разобраться и что такое «вообще»? – ответил Курбатов.

– Насчёт «вообще». Запретить я тебе не могу и отговаривать не стану. Он твой друг, я понимаю, долг чести и всё такое. Если что нароешь – держи меня в курсе. И найди флешку. Нам теперь любая информация в кассу…

В двухкомнатной квартире на Загородном шоссе, оставшейся от родителей, Курбатов сбросил с себя грязные ботинки и одежду на пол в прихожей и полез в ванну отмываться и отмокать. Он пересилил желание выпить и наслаждался теплом воды и её плеском. Плеск действовал успокаивающе на нервы и уносил к морю, в воспоминания. Макс лежит на влажном песке ногами к воде, раскинув руки крестом, и смотрит в небо. Блестящая точка самолёта расчерчивает синее полотно белой линией. Волна с шуршанием катится, широко размахнувшись по длине берега, пенясь и теряя силу. Облизывает пятки, подбирается к икрам, не дотягивается до бёдер и отступает, чтобы снова попробовать подобраться ближе.

Флешка. Курбатов открыл глаза. Он оставил её в деревне в доме у соседа, когда переодевался. Мысленно Максим прошёл весь путь от внедорожника до камина. Он собирался передохнуть и позже посидеть за ноутбуком. Флешку он положил в карман шаровар, чтобы потом не искать. Больше он её не доставал и не видел. Следовательно, с нею он выпрыгивал из разбитого окна и ползал по сугробам.

Перед глазами встал горящий дом и машина под навесом. Голова под стулом с оскаленными белыми зубами. Вика и всё, что вывалилось из неё и лежало рядом. Курбатов неуклюже зашевелился, ухватился руками за края ванны и встал. Вода струями с журчанием покатилась с туловища и ног в колышущуюся пенную массу. Максим снял с крючка белое махровое полотенце. Отодвинул штору и уткнулся в полотенце лицом. Он посмотрел исподлобья в отражение в зеркале. Глаза напуганного до смерти человека. Курбатов отчётливо осознал, что произошло. Горло больно сдавил спазм. Максим зажмурился и выждал, пока волна горечи и страха отхлынет. Он не сразу услышал звонок. Надрывался мобильник в комнате на столе. Курбатов выбрался из ванной и, оставляя мокрые следы на паркете, а затем на ковре, поспешил к телефону.

– Максим Константинович, кто-то пытается открыть входную дверь! – услышал он голос Корнеевой. – Вы бы не могли приехать?!

– Вызывайте полицию, я сейчас…

«Вы бы не могли приехать… Другая бы на её месте визжала и звала на помощь», – подумал Курбатов. Он восхитился мужеством и выдержкой женщины.

«Нужно взять на время авто у Марины», – решил Максим, отлавливая попутку на дороге. Азербайджанец на убитой «шахе» довёз его до места.

– Кто? – услышал Курбатов голос в домофоне.

– Я, Максим.

В прихожей и на кухне горел свет. Екатерина Сергеевна испуганно смотрела на дверь, пока Курбатов её не закрыл.

– Полицию вызвали? – спросил Максим.

– Нет, после моего звонка дверь оставили в покое. Да и вы уже здесь. Чаю хотите?

Курбатов согласился и прошёл на кухню. Ничего необычного он там не обнаружил. Мойка, шкафы на стенах и табуретки в мягкой обивке у стола. На плите из носика чайника с посвистом выбивался густой белый пар. Корнеева выключила конфорку и потянулась в шкаф за кружками с блюдцами.

– Миша спит? – прислушался к звукам из комнаты Курбатов. Ему показалось, там кто-то ходит.

– Это часы с маятником так громко тикают, – пояснила Екатерина Сергеевна.

Синий халат из тонкого шёлка плотно облегал её гибкое тело и стройные бёдра. В широком разрезе была видна упругая грудь. Волосы, собранные на затылке в пучок, перетягивала пёстрая лента. Округлые плечи и ухоженная кожа на шее и лице завораживали. Максим заставлял себя смотреть в чашку, а не на гладкие руки и на то, что скрыто под халатом женщины, там, где начинаются ноги. От смущения он отхлёбывал кипяток большими глотками, обжигался, морщился и чувствовал, что выглядит смешно.

Екатерина Сергеевна видела его смущение, но оставалась невозмутимой.

– Что мне делать, если неизвестные снова попытаются проникнуть в квартиру? – спросила она. Её пальцы нервно поглаживали ручку чашки.

Курбатов секунду размышлял.

– Что им нужно в вашей квартире?

– Без понятия.

Одни вопросы, и никаких ответов. Он уйдёт, они снова объявятся. Они. Кто они? «Что же мне, поселиться тут?» – тихо злился Курбатов на себя. Он чувствовал свою беспомощность. Ещё он понимал, что необходимо что-то предпринять. Но против чего и кого? Максим взглянул на наручные часы. Шесть утра.

– Побудьте ещё немного, – попросила Екатерина Сергеевна. – Скоро город оживёт, и будет не так страшно.

Курбатов до боли в затылке хотел спать.

– Вы можете прилечь в соседней комнате на диване, – предложила Корнеева. Она сложила ладони лодочкой, будто умоляла. Брови её сдвинулись домиком, а лицо напоминало лицо ребёнка.

– Да, пожалуй, – согласился Курбатов.

Он и сам не хотел сейчас оставаться один. Холодок страха прочно засел в груди и не отпускал. Максим чувствовал, что смерть Гомельских и пожар в загородном доме – только начало. Предчувствия редко обманывали его. С этой неутешительной мыслью он провалился в глубокий сон.

Ему снилась волейбольная площадка на песке. Он приготовился отбивать летящий на него мяч, но вместо мяча в его руки упала голова с оскаленными зубами. Курбатов вскрикнул и открыл глаза. За окном рассветало. В кармане брюк дребезжал мобильник. На дисплее высветился номер соседа Михаила Михайловича.

– Слушаю, – отозвался Курбатов.

– Пожарный просит, чтобы ты заехал к ним в часть за справкой о пожаре. Представишь по месту требования, – сообщил Михаил.

– Куда именно?

– Куда потребуется. В страховую компанию. Полицаям. Да мало ли!

– Как там, в доме?

– Точнее, у дома, – поправил сосед. – Фундамент и угли. Дом застрахован?

– Наверное, да. Не помню…

– Во даёт! Вспоминай, деньги вернут.

– Мои вещи у тебя? Рубашка, шаровары – те, в чём я к тебе прибежал.

– Разумеется. Жена постирала. Висят, сушатся.

– Из карманов всё повытаскивали?

– Да вроде бы пусто было.

– Посмотри, очень важно.

С полминуты в трубке слышалось сопение, потом голос:

– Нашёл. Типа железного колпачка.

– Спрячь это «типа» и никому не показывай и не рассказывай, – предупредил Курбатов. – Я скоро приеду.

Курбатов натянул ботинки. Он старался двигаться тихо. Но видимо, это у него получилось недостаточно хорошо. В прихожей его ждала Екатерина Сергеевна. Она сложила руки на груди. Почти бессонная ночь практически не отразилась на её лице. Только едва уловимые чёрные круги под глазами выдавали усталость. Курбатов снова позавидовал стойкости женщины. Сам он чувствовал тяжесть в голове и во всём теле.

– Вы уходите? – спросила она.

– Нужно съездить в деревню.

– Что-то срочное?

– Так, ничего особенного, – уклончиво ответил Курбатов. Ему не хотелось перегружать информацией Корнееву. Ей и без того досталось. – Постарайтесь не выходить из квартиры.

– Мы не можем здесь отсиживаться бесконечно.

– Побудьте здесь хотя бы до моего возвращения.

– А потом?

– Что-нибудь придумаем.

Екатерина Сергеевна пожала плечами. Максим не понял, согласилась она или нет. Он заглянул ей за спину, в комнату, где находился ребёнок.

– Миша спит, – ответила на его немой вопрос Корнеева. – Перенесённый стресс отнял у ребёнка много сил.

Запах тонких духов и бархатной кожи дурманил голову Курбатова. Ему захотелось обнять и успокоить женщину.

– Вы боитесь? – спросил Максим.

– Да, – ответила Екатерина Сергеевна.

Максим взял её за плечи и прижал к себе. Корнеева опустила голову ему на грудь.

– Я постараюсь защитить вас и Мишу, – пообещал Курбатов.

– Знать бы от чего.