Читать книгу: «Прошлое время», страница 2

(так и говорили, что такая-то приведена, скажем, из Кочеремова или Антипина). Для свекра она теперь становилась снохой (для свекрови – невесткой). Если у мужа был брат, он приходился ей деверем, а сестра мужа – золовкой. Родители мужа называли теперь родителей молодой жены сватом и сватьей, как и те их. Для молодого мужа брат жены становился шурином, сестра жены – свояченицей, а её брат – свояком (свояками считались и женатые на сестрах).

Где могли встретиться молодые люди, чтобы потом идти по жизни рука об руку? В каждой деревне был свой престольный праздник, привязанный к определенному дню, там и можно было повстречать свою судьбу.

В деревне Якунино это было Преображение Христово (Яблочный Спас) 19 августа, в деревне Демино – Ильин день 2 августа и т. д. В этот день в деревне собиралась родня и друзья со всех окрестных сел, приходили в гости самые дальние родственники. Собиралась молодежь со всей округи вечером праздничного дня. Ходили по улице парами или толпой, танцевали в основном под гармонь, реже под балалайку на площадке посреди деревни, где заранее были сделаны скамьи из досок. При этом чаще всего плясали

«русского» или «цыганочку», но особенно в моде была «костромская кадриль», или, как её называли впоследствии —

«семизарядная». Это групповой танец в семь фигур, танцевать одновременно выходили две пары, причем средняя фигура, т. н. «махоня», предполагала парную пляску (две девушки напротив друг дружки или два парня, или парень с девушкой), при этом ещё в процессе, так сказать, переплясов пелись частушки. Ах, какие это были частушки! Иногда споет танцор такую, что от хохота присутствующих галки на деревьях разлетались. Частушки были иногда и вольного содержания, особенно если в круг выходили подвыпившие женщины, озорные и веселые.

Надо сказать, что праздник не всегда проходил мирно – вдруг вспыхивала драка. Местные ребята, жившие на левобережной стороне р. Неи, испытывали какую-то неприязнь к правобережным (и наоборот). Начинали драку обычно младшие возрастом, а потом, как бы в их защиту, подключались старшие. И вот уже трещат колья огородов и в темной деревне – электричества же не было! – слышны были только свист и крики. Милиции в деревнях не было.

Интересно отметить, что часто и родители хулиганов не видели в драке ничего особенного. Одна благообразная старушка как-то говорила: «Что за праздник без драчи. И вспомнить потом нечего».

Зимние праздники отличались от летних. Здесь уже лавочками на лужайке не обойтись, и девушки деревни брали инициативу. Они находили помещение, мыли полы, обеспечивали освещение, скамейки, музыку, наутро наводили порядок. Такое праздничное мероприятие в теплой избе называлось «беседой». В беседе собиралась молодежь, а посмотреть на неё приходили и местные жители. А как ещё развлекаться? Кино, радио или телевизоров ещё не было.

Уже после войны начали привозить киноленты, и все ходили смотреть кино в клуб (или избу-читальню, если не было клуба). Можно после беседы пообсуждать, кто как одет, кто как выглядит, не засиделась ли в девках та или иная красавица. Потенциальным женихам тоже надо было дать оценку. В 30-х годах XX века женщины ещё ходили на беседу с прялками, т. е. пряли пряжу, а между делом пели хором, танцевали. Ребята щепали лучину для освещения (керосин был дорог, керосиновые лампы появились позже, после войны).

Тогда, после войны, основным развлечением было уже кино в клубе, а после него – танцы. Киномеханик приезжал сначала с динамо-машиной – крутили её желающие парни за бесплатный просмотр фильма, а потом с передвижным

«движком», как называли передвижную электростанцию. В процессе фильма ленты часто рвались, движок внезапно переставал работать, что-то в нем ломалось, но тяга к развлечениям была настолько велика, что публика охотно прощала эти недочеты. Лишь иногда в темноте клубного зала раздавался свист и крики: «Сапожники!..» Почему так ругали киномеханика, неизвестно. Фильм заканчивался, скамейки отодвигались от центра зала, и начинались танцы.

В роли носителей культуры, в том числе и танцевальной, выступали часто учительницы местной семилетней школы.

Танцевали уже вальсы, танго, фокстроты, а также молдаванеску, даже бальные танцы, ну и конечно, когда уходили учительницы, – нашу незабываемую костромскую кадриль с частушками. Мамы и бабушки с удовольствием смотрели на всё это, а затем уходили к вящей радости молодежи, которая начинала чувствовать себя гораздо свободней. Парочками шли потом домой, парни провожали девушек куда-нибудь в соседнюю деревню, иногда за несколько километров.

Все знали, кто с кем «гуляет», обычно относились к этому с пониманием, редко вспыхивали драки по сердечным делам.

Да и девушки были достаточно уверены в себе, плясуньи, хохотуньи, пальца в рот не клади, постоять за себя умели, и если выбирали кого из парней, то четко давали это понять другим претендентам.

Дети школьного возраста, конечно же, ходили в школу. Если наши родители заканчивали 1–3 класса церковно-приходской школы в д. Жуково, то наше поколение, как правило, могло уже получить семилетнее, а то и десятилетнее образование. В близлежащих деревнях была на две-три деревни начальная школа (четыре класса), а в семилетнюю школу надо было ходить за 3–4 километра. Хороших дорог, естественно, не было. По проселочной дороге, иногда по жуткой грязи, в резиновых сапогах, брели будущие Ломоносовы, причем в одиночку не ходили – по лесу же надо было двигаться. Давала мамка с собой бутылку молока да хлеба кусок или картошки. Перекусив в школе, после учебы отправлялась команда домой. Дома, если успевали, засветло делали уроки, а нет, так под коптилку писали: «Мама мыла раму…» и другие ученые тексты. Уставали, конечно, но все понимали – надо учиться, неграмотным дороги в жизни нет.

Из начальной школы, будучи уже постарше, дети поступали в семилетнюю или в десятилетнюю, для этого приходилось переезжать в интернат при школе. Жили и на частных квартирах, и в общежитии. Родители привозили на месяц картошки, крупы, давали немножко денег – много-то ни у кого не было, все были одинаково бедны, особенно после войны. Добирались до школы на поезде – вечером в воскресенье уже приходилось собираться, иногда согласно расписанию местного поезда – в ночь уезжать из дома, чтобы к девяти утра быть на уроке.

Подростки начинали работать рано – в леспромхозах, на сезонных работах, на железной дороге – надо было выживать.

Война

Ещё не забыты были в наших деревнях первая мировая и Гражданская войны, когда грянула Великая Отечественная.

На нашей маленькой станции (железнодорожном разъезде) Монаково, куда семья Николая Николаевича Смирнова переехала из деревни Якунино в 1938 году, был магазин, где продавалась водка и другие продукты. В день начала войны

(а день был солнечный, светлый) толпы молодых, здоровых мужиков из ближайших деревень осадили магазин. Никто не хотел умирать, но понимали многие, что этот праздник для них – последний. И действительно, Ярославская Коммунистическая дивизия, сформированная из этих людей, необученная и недовооруженная, была брошена вскорости на защиту Москвы. Участь её была трагична, она была разбита. На запросы молодых вдов присылали иногда ответы, что такой-то среди убитых и раненых не числится, такая была мясорубка. Все годные для службы в армии мужчины призывались в армию. Остались только работники МТС (машинно-тракторных станций) и железной дороги.

На войне было смертельно опасно, но в тылу (мы жили в 500 км от Москвы) было тоже несладко. По всей стране – голод. Рабочим-железнодорожникам выдавали хлеба по карточкам по 600 граммов на день, служащим – по 500 граммов, детям и иждивенцам – по 150 г. В деревнях и этого не было. Было трудно родителям, особенно в больших семьях, надо было всех обуть, одеть, накормить, а зарплаты были низкие. Отцу нужно было платить налог: требовалось сдать государству 300 л молока за сезон и 40 кг мяса. Иногда приходилось покупать эти продукты, чтобы расплатиться с государством. Весной и летом для возможности прокормить семью надо было работать в огороде, чтобы вырастить картошку и другие овощи. Правда, размеры огорода ограничивались пятнадцатью сотками, при превышении этой нормы резко увеличивался налог. Как было выжить? Сильно выручала кормилица – корова, но чтобы её содержать, требовалось заготовить на неё сено. Покосы отцу выделялись в полосе отвода рядом с железнодорожным полотном. Травы не хватало, приходилось искать лужайки по кустам в лесу, но и это не допускалось: земля была колхозная или госхозная. Так что сено добывалось, как у нас говорили, «воровски».

А ведь его надо было высушить, привезти к дому – а как? (или принести ношами на большие расстояния). Да не дай бог, если кто донесет властям об этом. Заготовка сена в лесу вообще сопряжена с определенными опасностями. Как-то мать напугал огромный лось-одинец, так что она без памяти прибежала домой.

Огород, сенокос и другая работа – все ложилось, в основном, на плечи отца. Он работал на полторы ставки, был путеобходчиком на железной дороге, уходя в стужу и дождь на дежурство осматривать состояние рельсового пути на своем участке. Наш отец на Отечественной войне не был, имея броню железнодорожника. С него, думается, хватило участия в первой мировой и Гражданской войнах. Но и жизнь в тылу в 1941–1945 годы была чрезвычайно тяжела, особенно для многосемейных родителей. И понятно было всеобщее ликование, когда отец ранним весенним утром пришел домой с известием о победе. Он получил медаль, на которой было выбито: «Наше дело правое, мы победили».

Наш род

Дворяне, бояре, князья весьма чтят свои родословные, досконально знают своих пращуров. На этой почве в допетровские времена цвел пышным цветом институт местничества – государь должен был должности, привилегии, почести воздавать в соответствии со знатностью подданного. Упраздненное официально ещё при Федоре Алексеевиче местничество долго ещё давало о себе знать, оно имело значение.

Что касается крестьянства, то, как это ни прискорбно, память о предках у крестьян как бы не была востребована, поскольку за крестьянскую «родовитость» ни чинов, ни званий крестьянину не давалось, хоть, может быть, его предки на самого Рюрика работали. К тому же в силу неграмотности крестьян записей о крестьянских предках не велось. Память в лучшем случае хранила деда. Прадед уже представлялся совсем туманно, да это и понятно: в крестьянском деле выдающихся событий не происходит – изо дня в день достаточно однообразный труд, различающийся только в соответствии с временем года. До прадедов ли тут?

Однако интерес к крестьянской династии есть, в настоящее время он проявляется всё больше: любознательные, грамотные и эрудированные дети и внуки всё чаще задают вопросы о своих предках. И это хорошо, потому что нация имеет право на жизнь, если она хранит память о пращурах своих, о могилах своих предков. По отцовской линии нашим родоначальником был

Яков, предположительно 1830 года рождения. Жил он при крепостном праве, верил в бога, пахал, сеял и плотничал.

Имя его жены не сохранилось. Известно, что он с сыном Евгением в 1880-х годах посреди деревни Якунино Свиньинской волости Галического уезда Костромской губернии построил дом в два этажа. Дом был «наряжен», как у нас говорили, т. е. обшит досками. Окна в наличниках. Сбоку был пристроен ещё один дом, но он назывался светелкой, печки там не было. Далее была боковая избушка величиной с небольшой дом размерами в плане 4,5 на 6 м, где размещалась русская печь внушительных размеров. Сзади дома был пристроен свинарник, а сбоку двора – конюшня. Дом сохранился до 1950-х годов. Возвратимся к истории нашего пращура – Якова

Смирнова. Семейное предание сохранило ужасную историю, которая с ним приключилась. Зимним днем он поехал на лошади, запряженной в сани, в лес по дрова. Смеркалось, а его всё нет. Потом домой пришла лошадь без хозяина. По следам пошли в лес, и нашли Якова лежащим в крови на снегу, а рядом с ним с перерезанным горлом лежала огромная медведица. С затылка и лица пращура была содрана кожа, т. е. снят как бы скальп. Потерпевшего срочно повезли на санях в Галич, затем в Кострому. Всё кончилось для него относительно благополучно, он остался жив. Из его рассказа следовало, что, выбирая в лесу сухое дерево, он провалился в яму, которая оказалась берлогой медведицы. Выскочивший зверь набросился на крестьянина. Его спас нож, висевший в ножнах на поясе. Ножом он и защищался от матерого зверя. Можно только удивляться его мужеству и силе.

В 1940-х годах в семейных архивах ещё можно было видеть его фотографию до этой трагедии – высокого роста, в поддевке, в яловых сапогах, стриженный «под горшок». После него остались сын Евгений и дочь Анастасия, основную часть жизни прожившие после отмены крепостного права. Тем не менее, видимо, эта отмена прошла не быстро, что явилось причиной того, что Анастасия по воле помещика не смогла выйти замуж. Как гласит семейное предание, помещик захотел выдать её замуж в отдаленной деревне в бедную семью, жених же был ленив и неказист видом. Евгений, увидев будущего жениха сестры, упал в ноги помещику со словами: «Что хочешь, делай, барин, а сестру за этого жениха не отдам!» Ответ был краток: «На конюш-

Генеалогическая таблица рода Смирновых-Угрюмовых

ню! Пятьдесят розог!» Так и осталась Анастасия бобылкой.

Жила в семье брата, по сути, прислугой и домработницей.

После отмены крепостного права большое число крестьян пошло в отходничество, т. е. в город на заработки. Крестьяне из наших деревень уезжали, в основном, в Москву или Питер. Среди них был и наш прадед Евгений Яковлевич, который впоследствии становится в Москве хозяином «Столярно-малярного заведения Е. Я. Смирнова со товарищи», как было указано на печати, одно время демонстрировав-шейся в нашей семье. В «Заведении» (видимо, артели) объединились свои же мужики из Якунина, снимая в столице помещение (как говорили, где-то в Зарядье).

Сезон работы отходников обычно длился со второй половины марта до начала ноября (точнее, до Дмитриева дня – 8 ноября). Вся же работа в оставленном мужчинами доме ложилась на плечи женщин, которые весну, лето и осень занимались сельхозработами, воспитывали детей и делали всё для поддержания хозяйства. Хозяйкой в доме оставалась прабабка Марина (1851–1935), которая вела домашнее хозяйство. Вся крестьянская работа с землей оставалась на сестре прадеда Анастасии и жене сына Николая Серафиме.

Евгений Яковлевич ежегодно возил с собой в Москву и сына Николая, а потом и внуков Колю и Сашу. Первого, видимо, как участника столярно-малярного заведения, а внуки были отданы в Москве в люди. По характеру прадед был строг и властен, в доме процветал домострой. Например, чтобы народ в доме не болтался без дела, он заставлял выбирать горох из овса. Деньгами безоговорочно распоряжался он, и хотя деньги лежали, говорят, на божнице, никто не смел их без его ведома трогать. Говорят, что, когда внуки начинали чересчур шалить, он только поворачивал голову в сторону висевшего на стене ремешка – и шум затихал. Он скончался в 1930 году, оставаясь до последнего часа хозяином в доме. Будучи уже больным, накинул полушубок, надел шапку, валенки, вышел на улицу, обошел свой дом вокруг, вернулся, разделся, лег в постель и умер.

Его сын, Николай Евгеньевич (1870–1916), скончался раньше него, в возрасте около сорока лет. Жена Серафима Ивановна (1875–1943) – ласковая, добрая женщина, по отзывам, не способная кому-либо причинить боль. Великая труженица. Родила Николаю Коленьку и Сашеньку. Женившись по любви, он в жене души не чаял, и жить в ежегодной разлуке по девять месяцев (будучи отходником), не хотел и не мог. Он звал жену ехать с ним в

Москву, где хотел отделиться от отца и открыть свое дело. Евгений же Яковлевич с женой были категорически против отъезда Серафимы из деревни, боясь, что без такой работницы крестьянское хозяйство в деревне рухнет. Старикам было страшно потерять дом, это было всё же прибежище, поскольку пенсий тогда не было, и лишение хозяйства могло сулить непредсказуемые последствия. Царил, как уже отмечалось, домострой, прадед стоял на своем, Серафима боялась нарушить его волю. Это привело к срыву: видимо,

Евгений Яковлевич с внуком Колей

Николай с горя стал выпивать и уже не мог выправиться. Результатом был его ранний уход из жизни. Наш прадед,

Евгений Яковлевич, при прощании с сыном в скорби говорил: «Что же ты, сынок, вперед отца в могилу поспешил?»

Серафима же Ивановна, или, как её звали внуки, баба Сима, прожила ещё около двадцати лет. За всю свою жизнь эта удивительная женщина, вынянчившая почти всех своих внуков, была самой ласковой и доброй матерью и бабушкой. Никто из внуков от неё не получал не только безобидного шлепка, но и плохого слова. При этом вспоминается, что и её дети – Николай Николаевич и Александр Николаевич – никогда не выражались нецензурно, характерной основной чертой каждого из них была доброта, доброе расположение к ближнему. Многое может мать! Много от неё зависит. Не забудем, что на ней в свое время, в основном, держалось всё крепкое крестьянское хозяйство – дом с многочисленными пристройками, пашня, луга для сенокоса, скот крупный и мелкий.

Отец наш – Николай Николаевич (1896–1952) – был первенцем Николая Евгеньевича и Серафимы Ивановны. Учиться ему довелось только 3 года в церковно-приходской школе в деревне Жуково, которую он окончил с похвальным листом. После школы Евгений Яковлевич забрал его в Москву и отдал в учение на приказчика к небогатому оптовому торговцу изделиями из кожи, как тогда говорили – в мальчики. Видимо, это была работа мальчика на побегушках, да и прислуги по дому. В выходные дни мальчик ходил в церковь, а также в гости к деду Евгению, где тот угощал его, по воспоминаниям отца, ситным (белым) хлебом с колбасой. Он вспоминал, как хозяин специально как бы терял на полу монетки, проверяя его честность – отдаст найденное или нет. Вспоминал, как видел приезд царя в Москву. Император ехал в открытой пролетке с Николаевского (теперь Ленинградского) вокзала. Впереди ехало несколько казаков, старший кричал толпе:

«Разойдись!» и «Посторонись!» Государь, приложив руку к фуражке, кланялся публике налево и направо. Сзади пролетки охраны не было.

В годы первой мировой войны, точнее в 1916 году, отец был призван в царскую армию, где и служил рядовым пехотного полка, где-то на Волыни. В революцию 1917 года армия развалилась, и он вернулся домой в деревню, где его уже не чаяли видеть, т. к. письма не доходили – почта не работала. Надо было где-то трудиться, и в апреле 1918 года отец устроился на железную дорогу. Однако Красная Армия нуждалась в бойцах, и вскорости бывший рядовой царской армии

Николай Смирнов стал рядовым Красной Армии. Шла Гражданская война. На Дону продотряды шли за казачьим хлебом, казаки

Николай Смирнов

(крайний слева) в царской армии

сопротивлялись. В одном из таких продотрядов и служил рядовой Смирнов, посланный по мобилизации и получивший винтовку, чтобы стрелять по врагам революции. Мужики, одетые в солдатскую форму, шли пешком, казаки ездили на конях. Одни отбирали хлеб, другие защищали свое добро.

У отца хранилась простреленная в боях фуражка. Чуть бы пониже прицелился казак – и не было бы продолжения этого рассказа. В июне 1921 года солдат вернулся домой живой – бог спас. Снова пошел на железную дорогу, где и работал до своей кончины в 1952 году. Это был небольшой разъезд Монаково в 3 километрах от деревни Якунино. Туда и переехала наша семья в 1938 году – в дом рядом с лесом, носившим название Ворохобино. В родовом гнезде – в деревне Якунино – осталась семья брата – Александра Николаевича (1900–1946), тоже, как отмечалось ранее, взятого в былые времена (после окончания трехлетней церковно-приходской школы) дедом Евгением в Москву для обучения ремеслу – столярно-малярному делу. Будучи призван в 1920 году в Красную Армию, воевал с басмачами, стал красным командиром – командовал ротой. После тяжелого ранения вернулся в родную деревню, где через несколько лет началась коллективизация.

Александр был избран председателем колхоза, затем по состоянию здоровья работал председателем ревизионной комиссии и бухгалтером. Рана давала о себе знать, и в возрасте сорока с небольшим он ушел из жизни.

О братьях – Николае и Александре – в те годы окрестные жители отзывались очень уважительно. Грамотные, долго жившие в столице, они достаточно заметно отличались от окружающих в деревне своей интеллигентностью, начитанностью, способностью ладить с людьми (сейчас бы сказали – толерантностью), были практически непьющими, трудолюбивыми и ответственными. Однолюбы. Дети их любили за уравновешенность и доброту.

Нельзя не сказать о женах двух братьев. Елизавета Ивановна (1903–1990), жена Николая Николаевича, наша мать, была выдана замуж в 18-летнем возрасте, в 1922 году. Время было тяжелое, особых гуляний не было, были смотрины и сватанье, а затем свадьба. Поскольку в то время действовал сухой закон, на свадьбе, как рассказывала мать, пили только бражку.

Муж уже считался в возрасте (26 лет!), прошел две войны и хотел мира, покоя, тишины в кругу семьи. Так они и жили вместе ровно 30 лет, нажили пятерых детей. Другого богатства бог не дал.

Получившие только начальное образование родители старались выучить своих детей.

Трое младших после окончания школы были отправлены в Питер учиться дальше, старший сын сам позднее окончил техникум. Только старшая дочь Соня

Николай Николаевич, Елизавета Ивановна и их старшая дочь Соня

(1924 года рождения), самая способная, не могла этого сделать —

с юных лет вынуждена была работать, чтобы в тяжелое довоенное, военное и послевоенное время семья смогла выжить. Так уж вышло, что её жизненная дорога оказалась связанной с торговлей в сельских магазинах. (Эти магазины – сельмаги – ещё ждут своего писателя, значение их огромно не только для обеспечения населения продуктами питания и ширпотреба. Это были центры общения людей, где можно было узнать все новости, выработать, так сказать, общественное мнение по какому-либо вопросу или по какой-либо конкретной персоне. И это общественное мнение, будьте уверены, играло свою роль! К примеру, многие девушки не считают сейчас грехом закурить как в одиночестве, так и прилюдно. В те же годы это было позором, и только самые отпетые девицы, которым терять было нечего, могли себе позволить затянуться папироской. Общественное мнение было таким: раз она курит, значит, пьет, раз пьет, значит, «гуляет». Короче, закурившая девица автоматически причислялась к девкам легкого поведения.)

Софии Николаевне пришлось работать в торговых точках сельпо (сельского потребительского общества), иногда отдаленных от родительского дома. В одной из деревень, расположенной на реке Шуя, она после войны встретила своего суженого – демобилизованного солдата, прошедшего всю войну, Василия Клушина, вместе они вырастили трех сыновей.

…Воспитание пятерых детей (а всех надо накормить, обуть, одеть) было для Елизаветы Ивановны и Николая Николаевича нелегкой задачей. За все труды от Родины мать получила медаль «Материнская слава», давали её тогда при пятерых детях. Больше, правда, особой помощи не было. Мать шила, ухаживала за скотиной (была же корова, овца, теленок), активно участвовала в сенокосе и огороде. Картошка, капуста, морковь, брюква с огорода – всё, что выручало нас в те годы, ну и, конечно же, кормилица – корова. Дети в семье, как и все их сверстники, помогали в семье как могли – пасли скот, работали в огороде, на покосах. Старший сын, Александр, например, ежедневно относил по бидону молока на молокозавод за 5 километров (это был налог). Налог (кроме молока) составлял в войну 1200 рублей в год при зарплате отца 225 рублей. В сумму налога не входила плата за 40 кг мяса, которое также надо было ежегодно сдавать государству. Дети росли в трудах и заботах, и за всем этим стояла мать. Взять хоть сенокосную пору. На отведенном отцу как железнодорожнику участке надо было рано утром траву косить, сушить, затем идти домой, где мать готовила завтрак, придя с покоса. Затем надо было опять идти на покос – ворочать и сгребать сено. Потом приходил с работы отец, надо было метать стог, мать стояла наверху, отец подавал вилами ей сено. А на улице лето, ватага сверстников плескалась в прудах (у нас их называют «бочагами»), и никак к воде не убежать. Зато слышен ласковый голос всё понимающей матери, со словами, что надо потерпеть, что зимой будет легче. Жена второго брата (Александра Николаевича) – Софья Александровна (1904–1990), рано овдовев и имея пятерых детей, в годы войны и послевоенные тяжелые годы смогла выстоять, устроить жизнь семьи только благодаря своему мужеству и неиссякаемому оптимизму. Семьи двух братьев жили дружно, хотя в 1931 году пришлось разделиться (дед Евгений уже умер), но все равно жили в одном доме, под одной крышей – коридор был общий.

Внуки были под присмотром одной бабушки – бабы Симы. Для детей Николая Николаевича Софья Александровна была кокой Соней (а Александр Николаевич – кокой Саней, видимо, сказались, угро-финские корни этих понятий).

Она имела добрый нрав, была приветливой и покладистой и даже дома никогда голоса не повышала, хотя дети есть дети, их проказы могут кого хочешь вывести из равновесия. А её нет! За это, видимо, бог дал ей долгую жизнь, нельзя сказать счастливую, но всё это поколение счастливым не назовешь – столько испытаний ему выпало. Взять хоть коку

Соню – после смерти мужа как жить с тремя малолетними детишками (двое уже были постарше – сын Борис в армии, дочь работала в сельпо)? В колхозе на трудодни можно было заработать только «палочку» в книжке колхозника. Уму непостижимо, но выжила и ребят вырастила. Одна, без скончавшегося мужа, без твердого заработка.

Или случай в войну, в зиму 1943 года. Объявлена мобилизация 17-летних мальчишек. А в стране голод. Щуплая от недоедания надежда Отечества нашего грузится в теплушки и направляется для прохождения курса молодого бойца под Вятку, где были построены землянки. В числе солдат был сын коки Сони Борис. Из писем бойцов стало ясно, что они недоедают, устают и вообще на грани отчаяния. Матери стали собираться в дорогу, чтобы хоть как-нибудь подкормить мальчишек. Среди них – кока Соня. На попутных поездах они стали добираться к своим сыночкам. А железная дорога работала в военном режиме: когда, куда пойдет поезд, не знал никто (военная тайна!). О пассажирских поездах нечего было и думать, вагоны были большей частью переделаны в санитарный транспорт. Но матери добрались до места назначения, ибо нет преград материнской любви. Следует заметить, что, когда уже в конце войны Бориса ранили, он в госпитале лежал тоже на Вятке, в городе Котельнич, бывшем уделе князей Галических. (Борис, кстати, посвятил жизнь защите Отечества и получил звание полковника.) В предыдущем изложении говорилось о родственниках со стороны нашего отца – Николая Николаевича. Не менее интересным кажется родственный крестьянский клан со стороны матери – Елизаветы Ивановны, в девичестве Угрюмовой.

Родоначальником здесь считается Угрюмов Роман Семенович, который, отслужив отечеству 25 лет в военной службе, явился к помещику (проживавшему где-то за Галическим озером) и был пожалован владельцем земель в нашей округе участком земли и лесом, располагавшимся возле деревни Демино, в нашей округе. Женат он был тогда или холост, или потом женился – неизвестно, известно лишь, что у Романа и Надежды (так звали его жену) родилось

2 сына – Николай и Иван – и 5 дочерей. У Николая было 10 детей, у Ивана – 9. Первая жена Ивана – Анна Осиповна, родила ему 5 детей (Александра, Людмилу, Надежду, Елизавету, Екатерину), вторая – Александра Васильевна – ещё 4 (Анатолия, Софью, Александру, Леонида). У дочерей в общей сложности родилось в последующем 14 детей.

Сыновья Романа Семеновича жили в Демине, дочери были выданы замуж в окрестные деревни – Извал, Цыбаково, Кочеремово, Якунино. Вот такой клан Угрюмовых появился в Лесном Заволжье с легкой руки Романа Семеновича. Старший его сын – Иван Романович, наш дед со стороны матери, роста был высокого, богатырского телосложения, с голубыми глазами и широкой бородой, достигавшей чуть не до живота. Вспоминается, что ходил он прямо, не сутулясь, используя на старости лет можжевеловую палку. Дед Иван, следует полагать, вряд ли помнил всех своих внуков, которых родилось великое множество: у Александра – 2, у старшей дочери Людмилы – 3, у Надежды – 5, у Елизаветы – 5, у Екатерины – 5, у Анатолия – 8, у Софьи – 1, у Леонида – 2. Зато бабушка Александра помнила всех внуков: встретит, расспросит, накормит, расскажет деду Ивану, кто есть кто из внучат, чей внук пришел и откуда, поскольку внучата, в основном, жили в соседних селах.

Дед всю жизнь трудился для семьи. Остался вдовцом с пятью детишками мал мала меньше. Пришлось жениться ещё раз, бог дал ещё четверых детей. Первая жена, наша бабушка Надежда Осиповна, скончалась рано от заражения крови: занимаясь какой-то работой по хозяйству, порезала палец на руке. Не принятые вовремя меры привели к гангрене, необходимостью стала ампутация руки. Однако бабушка ответила, что в крестьянстве без руки при малых детях жить нельзя, пройдет, бог даст. Но гангрена прогрессировала, и бабушка скончалась. Вторая жена деда, бабушка Александра, вступила в брак с Иваном Романовичем, имеющим 5 детей (старшему 15 лет, младшей 3 года). Была небольшого роста, неугомонная, деятельная. В престольный праздник (для деревни Демино – это Ильин день, в августе) за праздничный стол садилось большое число близких родственников, в основном, детей деда Ивана. Второй волной гостей были внуки, там уже хозяйкой стола была бабушка Александра. Она потчевала внуков пирогами, киселями и прочими вкусными вещами, едва успевая за быстро жующими юными гостями.

При большом количестве дочерей дед Иван должен был всех их нарядить, дать приданое для замужества – без того девке позор. Будучи плотником, он построил большой дом, размещенный вдоль дороги, так что можно было видеть всех проходящих. Посреди дома – веранда. В нашей местности дома строили высокими, т. е. с подполом высотой около 2 метров. Так же была построена и веранда – высоко над землей, в виде полукруга из стекла с незаметными переплетами окон. В веранде было много света и возможность обзора деревни. Дед был мастером своего дела.

Надо сказать, что при наличии соснового превосходного леса крестьянские избы строились, как говорится, всерьез и надолго. Бревна ошкуривались, просушивались, после чего мужики (как правило, весьма квалифицированные плотники), помолясь богу, приступали к делу. Обычно изба включала две части – жилую и примыкавшую к ней хозяйственную, где находился крупный рогатый скот, а на «повити» – (помещении над хлевом) хранилось сено и инвентарь, необходимый в хозяйстве. Сено доставлялось на повить по съезду (лошадь въезжала с возом сена прямо к месту выгрузки).