Читать книгу: «Первый снег осенью», страница 4

–– Ты бы баушка, – сказал я, – присесть бы предложила. Все ж гость, хотя и поздний, и незваный, но гость же.

–– Та че тебе родненький надобно? Чего томишь старенькую?

–– Пару бутылочек «Экстры». Знаю, знаю, она у тебя по десятке; две банки говяжьей тушенки, хлеба серого булку, да и главное – минтая килограмчик, сметаны, молока пол литра, и мяса говядины с полкилограмма.

Баушка Фрося отступила изумленно, всплеснула ручками:

–– сдурел?! Молоко то зачем?

–– Да кошатинку с псинкой подобрал, какое твое дело старая …

Чуть было не сказал старая дура, шиш тогда я что-нибудь бы получил.

–– Да и на щенке блох не меряно. Черт, чуть не забыл! Колбасы краковской рулончик.

–– Есть у меня средство, есть. Племяш в ветеринарке работает. Ты прежде шерстенку смочи, потом густо намажь, только на мордочку поберегись, через полчасика вымоешь, будет в лучшем виде.

И вздохнула. Что уж она при этом подумала? Впрочем, ясно что: «покуда есть на свете дураки …».

Обратно с трудом, против ветра, прижимал к груди сумку с водкой и едой и ругал себя всячески (… сучий потрох! Пятьдесят рублей, как до получки … а, впрочем, не все ли равно?). Растущее похмелье, злобный ветер с мокрым снегом прямо в лицо, и чтобы хоть немного выровнять ситуацию я перешел на высокий штиль.

Есть расхожее выражение «как натянутые струны», а вы слышали звучание чудовищного струнного музыкального инструмента, где вместо колков высокие столбы, с туго натянутыми электрическими проводами, и все под дикими порывами северо-западного ветра. Какие фантастические звуки – от очень высоких, почти неслышных человеческому уху, до громоподобных как в симфониях Вагнера. Сколько в них свирепого отчаянья, словно там, в черной мгле поднебесья кто-то рыдает от Вселенского своего одиночества.

Когда последняя фраза выстроилась у меня в голове я понял, что уже возле ворот моего дома и меня перестали избивать комьями снега, а значит непогодь начала отступать.

Сколько нытья, криков, попыток к бегству из большого красного таза из польской пластмассы, заполненного ржавой пеной, дурно пахнущего средства от блох. Но зато потом сколько умиротворения и покоя было на мордочках котенка и щенка, когда вся эта кусачая нечисть, долго терзавшая худенькие тела вдруг исчезла.

Полотенце, к сожалению, одно на двоих, скулящих уже по привычке и даже с какими-то счастливыми интонациями; но полотенце огромное, махровое, сиреневое и две головки – котячья и щенячья – уютно выглядывали из его складок на кресле. Было сметана и немного молока, и после пауза в приеме пищи, заполненная стенаниями и просьбами о еде.

–– Нет, нет, и много раз нет! – Сказал я как можно строже. – Будете после голодовки лопать в таком количестве и с такой скоростью, откинете лапы. Полежите, посмотрите, как я буду растапливать печи. Никак ветер совсем стихает?

За окнами по-прежнему мрачно и темно, но иступленных ветровых воплей и криков уже не было; только повизгивали провода, да лесочек вдоль речки Слесарки вздыхал и постанывал.

Я взял нож с косо сточенным острым лезвием и деревянной рукояткой, обмотанной черной изолентой. С двух березовых поленьев ободрал бересту. А из ровного осинового поленца настругал лучинок; горочкой сложил посреди топки возле поддувала. Затем с притопочного стального листа взял сначала самые толстые коряжистые березовые поленья и разместил их домиком над берестой и лучиной, потом полешки средние поаккуратнее, и в самом верху тонкие полешки горбушечкой, и такие же оставил на притолочном листе для подкидывания. Открыл вьюшку привычно и на столько на сколько нужно.

И теперь, именно теперь, начиналась самая приятная часть работы, ныне вдвойне приятная; из полотенца на кресле, развернутом к печке, топорщились две дремлющие усатые мордочки. На кусочек черного ноздреватого, хорошо кисловато пахнущего хлеба, тесно, край в край, несколько круглых пластиков краковской колбасы, жирной, в сальных островках, налил полстакана «Экстры», выдохнул и выпил, крепко зажмурив глаза. В глубинах желудка будто что-то радостно взорвалось: Господи! жить то оказывается можно! И должно! подумал я, закусывая бутербродом. Достал из-под серебряной фольги из продолговатой пачки, с всадником на фоне кавказских гор, длинную папиросу, постучал о ладонь картонным мундштуком, придерживая табачную гильзу кончиками пальцев, подул в мундштук что было сил, примял картонку, чиркнул спичкой. Первый, самый первый сладостный вдох ароматного казбечного дыма после живительных опохмельных ста грамм. И этой же спичкой, догоревшей желто-золотистым бегучим огоньком почти до половины, подпалил бересту. Хрусткий «мрамор» с угольными вкраплениями запотрескивал, сворачиваясь в трубочки. Огонь, пофыркивая и подвывая, янтарно-красно-сине охватил лучину. Треск усилился; огонь с нижних сучковатых поленьев добрался до верхних – в топке загудело. С мгновенно высыхающих поленьев закапало и зашипело. Жизнь, в остаточке еще оставшееся в срубленных, распиленных и расколотых деревьях растворилась в пламени. И белый пар как последний выдох в сером дыму уходил по извилистым дымоходам через высокую кирпичную трубу в темное облачное небо, с дождем и снегом, но уже без ветра.

Прикрыл чугунную дверцу топки на задвижку с витой птичьей головой, выпил еще, накормил новых моих домочадцев мелко нарезанными рыбой и мясом. Котенок и щенок разомлели в тепле от раскалённой малиновой дверцы топки. Тимка лежал на левом боку, слабо отбиваясь толстыми лапками от Мишки, который горбясь и хищно шипя, нападал на свою беззащитную жертву.

Я сидел возле печки, пил водку, курил, смотрел на играющих котенка и щенка, держал на коленях раскрытый сборник Рубцова и вспоминал.

8

Светловолосая мама в светлом и легком крепдешиновом платье с открытыми руками, я, девятилетний, в серой школьной форме; гимнастерка перехвачена широким кожаным ремнем с медной пряжкой с неразборчивой гравировкой. Высокий не по возрасту, худой, узкоплечий, лопоухий с продолговатым лицом, карими глазами; в руках книжка, название различимо – капитан Сорви голова – кто же автор? Не видно в памяти, помню, что кажется француз.

В ту далекую зиму такую холодную до розового мерцания в воздухе, мама впервые серьезно заболела печенью. Так серьезно, что ее решили отправить в тюменскую онкологию.

–– Ты ничего не бойся, – сказала мама.

Она только что уложила вещи в фибровый чемодан и теперь сидела уставшая, то и дело оправляя тонкими красивыми пальцами платье на коленях. За ее спиной серебристо мерцало обледеневшее окно.

–– Правда, не бойся. Трутнева Зоя Михайловна твердо сказала, а она ох какой врач, что все пустяшное и посылают чтобы удостверится что все хорошо.

Мама взяла мое лицо в ладони, в ладони, пахнущие лесными травками, прижала мой нос к кончику своего, как мы любили, и тихо, заклинающе сказала:

–– Сынок ты же будешь жить у Насти. Всего и нужно недельки две, от силы три. Володенька ни-че-го не бойся, слышишь, ничего не бойся, я обещаю тебе! я вернусь, я не умру, я обязательно вернусь. Ты не бойся.

Мама и вправду в ту ледяную зиму не умерла. Каким-то чудом, невероятным напряжением всех своих физических и духовных сил она отсрочила свой уход, чтобы слабеющими руками держать в ладонях лицо сына и успокаивать испуганные карие глаза: «ты ничего не бойся, все обязательно будет хорошо».

Настя, Анастасия Федоровна, двоюродная мамина сестра жила по улице Семакова, в глубине двора, в маленьком флигеле, в тени основного двухэтажного дома. С мужем, Алексеем Петровичем, они были поразительно похожи; среднего роста, крепко сбитые, широколицые и очень неторопливые в движениях. Может быть они, что называется, считались неплохими людьми, но скорее для ближнего окружения. И в этот круг несчастливая моя мама не входила, и, тем более не очень-то воспитанный подросток, который, о ужас! иногда забывался и начинал «чавкать» во время еды.

Флигель был крохотным. С плавного крыльца, в сенях, крохотная летняя кухня. Дверь прямо в уютное помещение с книжными полками, односпальной кроватью, украшенной четыремя блестящими никелированными шишечками (помещение для важной омской гостье, дальней родственнице, служащей в прокуратуре Омска, которая на удивление всем, предпочитала роскошному югу тишину провинциального Тобольска). Налево от входа толстая зимняя дверь, утепленная ватином и обитая черным дерматином с треугольниками медных обойных гвоздей, ведущая в микроскопическую прихожую (слева холодильник «Саратов», кухонный стол с ящичками, узкий шкаф до потолка, отделявший прихожую от «гостиной». Справа за углом огромной печи, за ширмой, переливался фальшивой позолотой медный умывальник над эмалированным ведром. И вот «гостиная» на два окошечка; одно на соседний дом, второе на улицу Хохрякова в стреляющих летом ракитовых кустах и обрезанных тополях. Слева в гостиной, круглый стол с толстым синим фарфоровым пингвином, служившим в особо торжественных случаях вместилищем для водки, и сервант; о да! сервант! Блистающий мирок из хрусталя и фарфора. К драгоценной посуде прикасались замшевые тряпочки в руках заботливой хозяйки и никогда она не использовалась и осквернялась напитками или едой. На серванте скромный, но такой необходимый телевизор «Рекорд», заботливо укрытый от пыли белой салфеткой. Справа в гостиной широкая кровать с деревянными! спинками, мягкой пушистой периной, под бюрюзовым стеженым одеялом, а поверх одеяла совершенно роскошное необыкновенное покрывало в розовых цветах, и подушки, причудливо совмещенные по цветовой гамме, в розовых наволочках. А на стене над кроватью, над лесным ручьем в зеленых зарослях красно-полосатый тигр хищно смотрел на пятнистых беззаботных оленей. И на подоконниках в горшочках росла герань. И черный патефон манил к себе неодолимо; накрутишь пружинку до упора, до осторожного звяканья, поставишь тяжелую черную пластинку и «… поедем красотка кататься, давно я тебя поджидал!». Хозяева дома были людьми обеспеченными и, наверное, без труда могли позволить себе современную музыкальную технику, но по всей видимости с патефоном из тридцатых годов у них были связаны дорогие сердцу воспоминания.

Я завидовал, я робко хотел прикоснуться к этому нагретому теплу. Прибегая из школы, с морозной улицы, на ходу оттирая подмороженные руки и уши (варежки вечно дырявые, а у шапки «уши» не любил опускать) я вдыхал упоительные запахи, приготовленной еды, натопленный печи, и того сложно различимого, что обязательно присутствует в каждой хорошо обжитой квартире, где запахи людей, вкусной пищи, множества вещей перемешаны в фантастической пропорции, удивительно близкой человеческому представлению об уюте.