Читать книгу: «Первый снег осенью», страница 3

После ухода моего вонючего собеседника, я приоткрыл створки окна. Святую Софию обтекали хмурые нехорошие облака. Жаль, будет потепление.

6

Я уже сквозь сон услыхал начало; издалёка, поначалу тихонько, потом погромче, со всхлипом и повизгом, а затем с рычанием и стоном из долин и ущелий стал выбираться промозглый ветер. Обрывал кустарники, клонил деревья, катил камни. Резко заболела голова. Совсем близко – вот облака пошли безумным хороводом вокруг скалы – вот уже зашаталась запотрескивала моя башня из слоновой кости – вот уже посыпались роскошные дубовые стеллажи с книгами, обрушились с грохотом мраморные скульптуры, сорвались с креплений картины в золоченых массивных рамах. Болела голова, ах! как она болела – от затылка на оба виска и вокруг, и вниз до седьмого позвонка. Но самое жуткое; башня заходила ходуном, с потолка и стен посыпалась янтарная, серебряная, золотая облицовка. Под напором бешеных порывов ветра рухнула дверь из роскошного палисандрового дерева. Лопнули, взлетели и на мгновение повисли в воздухе оконные цветные венецианские витражи и рассыпались на каррарском полу драгоценной пылью.

Шаровые молнии, смугло-желтые от сумасшедшей ярости внутри их округлых парящих тел, метались по башне, сжигая и разрушая все на своем пути. Вихревые потоки, свиваясь и развиваясь, словно чудовищные змеи –драконы, рушили все что им встречалось. И разрушенное немедленно соединялось с неумолимым огнем шаровых молний.

Я ничего, совсем ничего, не мог сделать, я был бессилен – только в немой скорби смотрел на гибель того, что любил, чем жил, что составляло единственную ценность в моей жизни.

Шекспир в кожаном переплете с тройным золотым тиснением, с прошивкой на трех шнурах умирал в смрадном пламени; мадонны Рафаэля и Леонарда взошли на костер площади Цветов; глаза их уходили последними и жгли мне сердце. Мрамор, гранит и гениальное кончаловское дерево проваливались в ночь …

Осквернители праха бросали свои кольты, в Фиесте больше не пили коньяк и вино и не мучились тоской о потерянном поколении. Старый некрасивый человек в грязном и оборванном хитоне растерянно остановился посреди афинского рынка и забыл сказать – я знаю только то что ничего не знаю. Татьяна вышла замуж за Онегина, и они счастливо-безбедно прожили множество одинаковых серых лет. … кто-то близко прошептал мне на ухо Оглянись на дом свой ангел.

А дальше был вселенской грохот! Рухнули полочные своды, осыпались стены, провалились арки и лестницы. Я стоял на голой скале, вокруг меня ледяные вершины, изумрудные от лунного света, над черными провалами ущелий и долин.

Я почувствовал, как от звезд и луны на мое лицо падал серебристый снег. Господи! Ну не нужно этого! Снег прожигал меня до спящей боли возле сердца. И как избавление, от подножия мрачных гор, послышался слабый тихий плач.

7

Я проснулся …

Конечно, проклятая сибирская погода, следом за ясным морозцем обязательно оттепель, да еще и с ветром. Незакрытая на шпингалет форточка отошла и теперь противно дребезжала, билась о раму.

Водка в стакане, прикрытая черным присоленным хлебом, дожидалась меня на табурете возле кровати. Тут главное не настраиваться, а сразу махом, и выдохнуть, и затаиться, пока тошнота не отступит и не начнет подниматься из живота блаженное тепло.

Затворив форточку, я вышел на крыльцо: воздух был пропитан влагой, тяжелый мокрый снег метался во все стороны; сквозь белесую муть едва просвечивал маленький соседний дом под колеблющимся светом уличного фонаря; на третьем этаже Первой школы красновато отсвечивали несколько окон. Господи и кто там в этакую непогодь и так поздно.

От дровяников послышалось повизгивание и мяуканье. Мать твою! Вымокну же?! Да и на ногах тапочки … а тут сапоги нужны, все равно, если быстро !..

Старый знакомец котенок Мишка, что впервые в жизни увидел снег этим утром, тогда счастливо изумленный холодной искристой белизной, а сейчас несчастный и мокрый, но не один, а с приблудным щенком. Они лежали под навесом у поленницы дров, тесно обнявшись, но ледяной ветер со снегом и дождем все равно доставал их. Я прижал щенка и котенка к груди, и они почти сразу успокоились. На крыльце я на несколько мгновений остановился; требовалось чуточку передохнуть человеку с похмелья.

Так интересно, в темноте позднего вечернего неба устрашающе ревел северо-западный ветер, но на речке Слесарке, вяло текущей свозь водяной тополь, растущий на ее болотистых берегах, звук был другой – более нервный что-ли, разрезанный на мириады частей упругими ветками деревьев; ветер подвывал, утробно ухал и охал, словно бился в болезненных конвульсиях.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы этих несчастных, но требовательно-наглых собратий по несчастью, обсушить; причем они изо всех своих слабых силенок вырывались, мяукали, подвывали и поскуливали. Хотя конечно щенок по сравнению с Мишкой был более чем в плачевном состоянии; правое ухо разорвано, может собаки, может мальчишки, из уха еще сочилась сукровица, под бурой шерсткой, под множеством блох прощупывались одни косточки, карие глаза слезились.

–– Смотри Миша, – говорил я, закутывая щенка и котенка в большое махровое полотенце. – Как ему круто досталось. А ты почему многогрешный опять на улице? Чем прогневил Петровича? Еще прошлый раз, когда ты у меня ночевал, я тебе внушал, что любовь твоя к сметане и сливкам ничем хорошим не закончиться.

Петрович, костлявый и сутулый, с крохотными льдинистыми глазками, для желудочного здоровья (по его выражению) прикупал молочные продукты, а котенок, живший у него впроголодь, подворовывал. Ох не любил я своего соседа в домике через проулочек. Особенно через один случай. В начале прошлой зимы я с ним повстречался у клуба Строителей. Петрович шел довольный-предовольный, сиял как начищенный таз, на веревочке вел молодого пушистого пса. На следующее утро похвалился: «шкурка получилась прям золотая! Только песик малость помучился, силы у меня уже не те, даже и вырвался, но далеко не ушел, я его полешком, а после опять веревочкой». Ну я не сдержался и с правой въехал ему в челюсть. Руку себе повредил, зато полюбовался как он в кровавой юшке ворочается в сугробе. Хорошо, что мразь оказалась жадной мразью, а то бы 206, часть 1 до двух лет, сговорились на ста рублей. Я не жалею, хотя деньги для меня большие.

Виски заныли, в затылке как свинцовый шар перекатывается. Хорошо пить да скверно с похмелья!

И еще – я не люблю, нет, я боюсь этих снов, после них долго-долго может и на неделю, и дальше, в голове и рядом с сердцем будет ворочаться что-то тяжелое и болезненное.

Слава Богу, сейчас мне было не до этого: два мокрых плачущих существа отобрали у меня время на горькие и в общем-то ненужные размышления. Правое свисающее раненое ушко, левое с черным пятнышком, а сам щенок серый с большими лапами и грустными карими глазами на доброй туповатой мордочке. Пока я держал щенку на руках, я, с некоторой досадой убедился, что меня описали и что под моей ладонью двигаются целые полчища блох. Итак, в комнате изрядно выстыло. Мишку и Тимку (и правда пусть щенок будет Тимка; хорошее глупое и доброе имя) следовало покормить и начать выводить блох.

Но самое скверное было в передержке; я опохмелился, покурил – мне бы лечь баиньки – а я дуралей провозился с животинками. И упустил время! И в перспективе передо мной нечто мрачное; с тошнотой, болью в голове, с той особенной несуразностью в желудке и суставах … и еще шум в ушах, радужные пятна в глазах и часто-часто, остро-остро бьющаяся жилка в правом виске. Иными словами, в очень скором будущем его величества тяжелое похмелье.

Я укутал Мишку с Тимкой в одеяло, надел сапоги, куртку с капюшоном. Я купил куртку чуть потрепанной, но мне убедительно сказали, что она истинная канадка, и что носить мне ее не переносить. И в общем я был доволен; она хорошо согревала, стального, любимого мной цвета, застегивалась под самый подбородок и огромное количество карманов.

На улице ветер выл, свистел и разбойничал; швырялся мокрым липким снегом вдоль Слесарки, – что было мне наруку. Получалось в спину и в капюшон, а тут, нате вам с почтением – канадку не прошибешь.

Повернув на улицу Декабристов, я сразу получил мокрым снегом справа, так что челюсть заныла. Миновал ветхий деревянный мостик, желтый двухэтажный дом Малютки и долго стучал в знакомую зеленую калитку, кроя на чем стоит дурную породу, себя – дурака несчастного! – и старую суку, не желавшую открыть заветную дверь.

–– Слава Богу!

Окно, крайнее к воротам, осветилось, и вдоль занавески с пальмами качнулась плоская тень. Фонарь у дома Малютки раскачивался и дребезжал, и высвечивал хаос ветвей водяного тополя над узкой и мелкой речкой. Второй фонарь рядом с домиком-ловушкой по какому-то погодному капризу, или здания прикрывали его от ветра, светил ровно и ясно. И снег, невидимый в кромешной мгле под облаками, вдруг появлялся в светлом овале красивый золотисто-белый, и он не падал, а не спешно опускался на черную влажную землю. Я вспомнил рассказ Чехова «Студент» и тот чеховский снег, падающий в свет.

Дальше прихожей меня не пустили, если только это крохотное прямоугольное помещение зразу за входной дверью можно назвать прихожей. Стена напротив окна, завешанного линялыми пальмами на пестром ситцевом фоне, была оклеена когда-то «мраморными» обоями с блеклыми от времени красными розами. У стены стоял огромный коричневый сундук, обитый двумя стальными полосами. На сундуке лежал рыжий плед, на пледе квадратная подушка, на подушке сидел толстый серый кот с большими зелеными неподвижными глазами.

Баушка Фрося, так ее все называли, и она любила, чтобы именно так ее называли, стояла простоволосая, в черном плюшевом жакете поверх ночной рубашки, на ногах чуни. Вся она была маленькая, кругленькая, на пухлом лице, с обвисшими щеками в красных прожилках, сонно помаргивали голубые глазки.

–– Ишь, че! – сказала баушка Фрося. – Погода-то сбесилась совсем. Так и хлещет, так и хлещет.

Пока она говорила это сладким медовым баском, глаза ее смотрели мне в грудь, и хотите верьте, хотите нет, полное ощущение что ты под рентгеном.

–– Ты чего энто, Володя? – Взгляд старушки перебрался с груди на мое лицо (словно паучьи лапки пробежали). В ночь-заполночь тревожишь, али не спится, али погодка беспокоит, жуть какая!? а? выпить хочется, а?

Кроме простонародной почти былинной речи она прекрасно владела и современным русским языком. Но гость то был полуночный и бес его знает, что у него алкаша на уме. Короче шло психологическое простукивание собеседника на потенциальную опасность.