Читать книгу: «Первый снег осенью», страница 5

По утрам с раскладушки из прихожей я видел, как Алексей Петрович просыпался; он переворачивался под толстым одеялом на правый бок, потом укладывался на спину, одновременно медленно выкладывая руки в синюю пижамную полоску поверх одеяла, правую ногу сгибал в колене и отводил ее вправо, и потягивался, и сладко вздыхал от полноты чувств.

Когда вечерние звезды заглянули сквозь наледь на окне в прихожую, я совершил непростительную, даже как после выяснилось преступную ошибку. Хотя вначале она показалась мне пустячной, ничего не значащей оплошностью – так посердятся, пожурят, – да и простят. На свою беду, на короткое время я оказался один и неловко поигрался; взял керосиновую лампу и закоптил стекло, через чур быстро увеличивая горящий фитиль. И совершил то, за что не бывает прощения в обустроенном доме – нарушил привычный отлаженный ход жизни. И конечно сбежал. На всякий случай. Переждать недовольство. Потом за мной придут, а как иначе, ничего страшного не случилось. Обязательно придут.

На улице воздух пронзительно холодный и болезненно острый обжигал лицо, на руки (варежки второпях забыл) приходилось непрестанно дуть. Но отчаянья не было: ну и что?! подумалось мне возле деревянной аптеки на скрещении улиц Семакова и Декабристов. Случайно же! И придут и заберут; я не очень то большой и мама болеет … и почему то «мама болеет» казалось мне самым убедительным, – нельзя не простить, если мама болеет, правда?!

Я стоял возле аптечного фонаря, рядом с пьяненьким мужичком в фуфайке и серой волчьей шапке. Мужик упорно и тщетно насыпал из кисета махорку в газетный лоскут, у его ног привычно-мирно притулилась рыжая собачка, похожая на прирученную лисичку и от заснеженных досок тротуара ярко светились ее зеленые глаза.

Через дорогу с редкими автомашинами и одинокой каурой кобылкой в облаке от парного дыхания, медленно тащившей сани с человеком в тулупе и сене, хлопали двери и светились окна двухэтажной темно кирпичной музыкальной школы. И с каждым хлопаньем из дверей в темноту вырывался свет и неловкий, один и тот же, аккорд баяна. Хорошо одетые дети, в ореолах встречи мороза, тепла и света, с шумом и веселыми разговорами расходились от школы. На втором этаже, прямо над входом, в ажурном окне за кремовой занавеской, стройная девичья фигурка, грациозно изогнувшись, плавно и беззвучно водила смычком по невидимым струнам.

Я сидел тогда примерно на том же месте что и сейчас; только в печи весело и зло не гудело пламя, кирпичи печки были насквозь промерзшие. От промерзших бревенчатых стен медленно, как в кошмарном издевательском сне, надвигался холод. Не тот совсем не страшный временный холод, а настоящий, свирепый, не оставляющий никакой надежды. Я вжимался в давно остывшую печь, но уже не только пальто, но и рубашка, и моя кожа – все было мертвенно холодным.

Они придут, они обязательно придут, я же ничего такого не сделал, и мама! мама болеет …, и я плакал громко, навзрыд, как плачут только дети от нестерпимой обиды. Мне за маму было обидно; неужели ее не жаль, когда она так долго и тяжело хворает. И понятно, что, прося жалости и снисхождения для мамы я, маленький дурачок, просил и для себя.

В ту долгую ночь я многому научился и многое понял. Первое – ты никому, кроме мамы не нужен. Второе – методом проб и ошибок, можно с печью найти общий язык. Третье – какие вкусные сухари, и какое счастье, что их так много!

На вторые сутки Анастасия и Алексей Петрович явились с продуктами и ложными разговорами «как же! а мы и подумать не могли, что ты в нетопленное, мы же думали, что ты у школьных друзей, ах ты беда! Что лампа пострадала – не беда, наживное».

Ясно, что когда озлобление от потери ценного предмета немного прошло и мысли прояснились, установилось понимание, что если с маленьким паршивцем что-нибудь случится, то опасно будет с двух сторон; от Закона и от матери паршивца, и второе гораздо страшнее.

Но супружеская пара очевидно не могли скрыть радостного удивления, когда убедилась, что я прекрасно справляюсь с хозяйством и они охотно пошли мне навстречу, когда я попросил оставить меня дома, и дали клятвенное обещание раз в два дня приносить мне продукты.

9

Читая, вспоминая, выпивая и покуривая в отблесках рыжего огня; в дурашливо-озорном росте Тимки и Мишки прошли Новый год, Рождество и Крещение. А на Масленичной неделе, по сырому снегу, в тещин день, я потащился прикупить папирос. Магазин занимал первый этаж двухэтажного деревянного дома на перекрестке улиц Ленина и Декабристов. С магазинного высокого крыльца смотрелось прямо на детский садик, обычный, низенький, но с именной доской, что здесь некогда проживал лицейский друг великого русского поэта Пущин. Повернешь голову влево от садика и увидишь небольшую площадь в асфальте, над ней балкон, справа и слева от балкона две башенки – гордость наша – старинный тобольский театр. Еще левее крохотный неухоженный садик, на краю которого, возле остановки гипсовый памятник герою Гражданской войны Семакову.

Я стоял на магазинном крыльце, курил. Над тополями, нависавшими над Пущинским детским садиком, тучи вдруг разошлись и образовалась ровная чистая синяя, яркая до слезы в глазах прогалина с Запада, от Панина бугра, на Восток, к спящему пол льдом желтому Иртышу.

–– Здравствуйте, я Ира, мы недавно приехали в Тобольск.

С хрупкого детского матово-белого лица сияли безупречно голубые теплые глаза.

Через два дня мы опять встретились у магазина.

–– Здравствуйте, я Ира, а это моя мама Маша. Правда она очень красивая!?

Я бы сказал средняя. Немного печальная и чуть смущенная наивной бесцеремонностью дочери. Из-под вишневого «кубинского» беретика выбивалась прядка каштановых волос и щекотала маленький аккуратный нос молодой женщины. Нос забавно морщился.

Позднее, когда мы с Машей стали близки, она, просыпавшаяся всегда прежде меня, поворачивалась в кровати, опиралась на левый локоть, ее большая грудь нежно продавливала материю сорочки, осторожно мизинцем правой руки поглаживала мне брови … и смотрела на меня. И этот взгляд, и запах ее тела, приятный до холодка в спине и …

… и за ширмой, возле полок с книгами, беззвучно спала голубоглазая девочка Ира; рядом на пушистых подстилках ее новые и самые верные друзья ворчали и повизгивали, даже во сне делившие ее внимание. А за окном, над тихо спящей девочкой, стоял тополь, закутанный в серебристый фонарный свет. Кажется, это называется Счастьем.

 Я беспомощно смотрел на развалины моей прекрасной башни. В лунном янтарном свете горели ледяные пики горных вершин; из темных долин поднимались белесые испарения горячих источников. Чего я ждал, чего боялся в оглушительной тишине? Неужели простого снега? Снежинки ложились на ладонь красивые и нежные, но они жгли мне руки, словно были сотворены из раскаленного металла. Как мне хотелось, чтобы стены моей башни вновь поднялись к нему, но что будет после?!

Тихо спала моя доченька, спали подрастающие щенок и котенок. Сосок красивой тяжелой груди касался моей щеки, мизинец поглаживал мои брови, и милая женщина пахла ветром над свежескошенной травой.

Господи! разве для меня одного, глупец! Почему не для всех любимых и родных? Когда-нибудь в будущем, если мне повезет, и я умру, не пережив дорогих моему сердцу людей, я не торопясь стану развешивать по стенам башни картины, стеллажи будут заполняться драгоценными фолиантами. На мраморной балюстраде, в уютном кресле с книгой в руках, солнечными рассветами, стану ожидать, глядя на выстроенную мной дорогу, Машу, Иру, еще не виденных мной детей, их внуков, и внуков их внуков. А позади меня будет хозяйничать мама, шуточно сердясь на Тимку и Мишку. И вечно вокруг прекрасные горы, алые облака в синем небе, зеленеющие внизу долины; и ветер, ветер! Ветер! Холодный и свежий.

Ну а пока подлец Мишка цапнул Тимку за нос, щенок обиженно завизжал. Ира сонно сказала: «не ругайтесь, вы же хорошие», и тут же получила за доброту. Восемь лап, два влажных носа, два благодарных языка, четыре радостных глаза – все оказалось у нее под одеялом.

–– Пусть играют, – тихо сказала Маша. – Им так хорошо вместе. Сколько визга, шума, смеха! Они разбудили тебя?

–– Нет. Разве я спал? Я хочу тебе сказать …

–– Что ты хочешь сказать, что тебе приснилось, если во сне ты все время улыбался?!

–– Я люблю тебя.

–– Еще раз пожалуйста …

–– Я очень – сильно – тебя люблю! А ты?!

–– А ты дурачок, вот!