Читать книгу: «Первый снег осенью», страница 2

Холодный серебристый свет заполнял окна, блики холодного солнца ложились на коричневые грубые доски пола, на щитовую дверь моего жилища, с окошком над нею, для освещения общего коридора, обтекали дядю Васю, ласково смешивались с золотистыми огоньками внутри чуть приоткрытой топки.

Молчание затянулось, и я прервал его вопросом:

–– Почему не квасишь? Бросить поди задумал!? Дело конечно хорошее, но сразу скажу опасное. Выходить надо потихоньку, а то помнишь Алешку-татарина?

–– Да ну тебя на х.. – дядя Вася даже испугался, – доживу уж как-нибудь. Не могу я в этот день принимать.

–– Господи! Чем тебе суббота досадила!? Такого удовольствия себя лишаешь.

Я потом пожалел о своей издевке.

Он поднял на меня глаза, и я впервые увидел сквозь кровянистую муть белков что-то очень давнее, еще человеческое, грустное и умное.

–– Ты о Старой Руссе слышал?

–– Краем уха, говорят там большие бои были.

–– Ненавижу, – тихо сказал дядя Вася. – Первый снег ненавижу! Как болею будто. Как бы с вечера не нажрался, даже во сне чую – пошел сволочь. Ты меня Вова не гони, завари еще чайку …

5

Он пил чай, курил, рассказывал. Но если передавать близко к оригиналу, то получится сплошной мат-перемат. Поэтому я записал под свою руку. Пишу для себя, потом любопытно будет вспомнить. Тогда я просто слушал; записывать вслед за рассказчиком все равно, что загубить историю на корню. И рассказчик не будет мешать и мне грешному легче выстроить текст после тщательного обдумывания.

В сорок третьем по весне ему исполнилось восемнадцать, и Вася впервые переспал с женщиной. То ли женщина была так себе, то ли мешал муж, храпящий рядышком на той же кровати, но у него мало что получилось. Стыда натерпелся вволю и утром Вера, «соседка развратительница» глядела на него и ехидно посмеивалась. Так ошибочно тогда ему показалось. Вот таким неловким образом, с обиженным сердцем и с больной похмельной головой, Вася на колесном пароходе «Владимир Ильич Ленин» отправился защищать Родину. Все что ему запомнилось из дальней мучительной дороги; марш «Славянки» на тобольской пристани, приторная брага, которую они непрестанно пили, да то, как беспощадно исхлестал его лейтенант-сопроводитель, в общем то за дело – надо ж было обоссаться с перепою. Но когда прибыли на место (убей бог! но Вася как не старался не мог четко-осознанно вспомнить другие места, где их чему-то учили, но точно не стрелять – винтовку Мосина он освоил уже перед первым боем), то ему необыкновенно повезло, повстречал земелю Гришку Уткина. И жили можно сказать совсем рядышком; только Вася в коммунальном двухэтажном по улице Ленина, а Григорий Иванович в своем частном с боку от тобольского красивого драмтеатра, по улице Декабристов, в зеленом ладном домике с черемухой в палисаднике. Так и сдружились, скорее сошлись (куда тут деваться), Григорий Иванович да Васька. Уткин мужик обстоятельный, под сорок, рукастый и умный, коренастый и неторопливый, а Васька тощий бледный, малость придурковатый. Вроде бы совсем уж несовместимые, ан нет, а далекий Тобольск, с его деревянными тротуарами, летом пахнущие разогретой смолой, с лестницей Прямского взвоза, когда устанешь отсчитывать ступени к шведской рентереи обернешься в начале сентября на город, а его и нет, он весь под багряными, алыми, желтыми листьями и воздух от Иртыша будто ты опять совсем маленький и впереди так много хорошего, прямо не надышаться. Вот и получается; Григорий Иванович, Васька, а между ними, и с ними, красивый деревянный город с белым кремлем, над широким Иртышом.

Лето прожили, ничего себе; кормили, махорка, сто грамм наркомовских. Прилетали немецкие самолеты, бросали бомбы; бухали снаряды, шипели мины, тукали автоматы; убивало конечно, как без этого, но привыкли. В другом была беда – в дурных русских головушках; это ж надо было так обустроится, что руками только развести. И окопы вырыли, блиндажи, ходы-переходы … и отхожие места. Да вот незадача – отхожие места получились чуток повыше всего остального. В сухую то погоду сносно, а вот в дождь, матерь божия! по самое по то сидели в собственном дерьме. Но опять притерпелись. К чему только русский человек не притерпится. Жили, ели, и вроде не чувствительно. Вот только если ветерок от рощицы потянет запахами влажной листвы после дождя, тогда да! вроде и замутит, а после … ничего было, живы и ладно.

Где-то, в-десятых, числах октября приморозило. И поутру выпал снег. Белизна такая что глаза до слез резало: дальняя рощица вся кудрявая, поле между русскими и немцами тоже белое-пребелое. И на этой красоте Васина рота во вшах и говне по самые уши. Черно-буро-серое на белом снежку. Цель не цель; немцы и так хорошо успели пристреляться; тут другое, как удержаться и не вмазать русской сволоте, отпраздновать первый снежок. И заухало. Шестиствольные минометы – так называемые «Ванюши». Куда от мины спастись? Она же зараза режет все над землей; от ноля до метра. Кто в землю вжимался, кто бежать пытался, кто молился. Молился?! Кому молился, где он там, не было Его под Старой Руссой, когда выпал первый снег в первой половине октября.

Васю почти сразу отключило. Просто у старлейта Важина голову отрезало, и она родимая запрыгала с выпученными глазами, а Важин и без головы еще несколько шагов сделал, только из шеи дымчатый столбик приподнялся и сник, и Важин упал деликатно, бочком. И у Васи слух куда-то подевался, и голова стала такая ясная, и сердце успокоилось. Присел на бревнышко, оторвал полоску от старой газеты, ровнехонько насыпал махорки, обслюнявил края – хорошая цигарка получилась – с третьей спички закурил, ветерок все-же. И когда горький дым втянулся в легкие, огляделся на лохматые разрывы, на ползущих и что-то кричащих (смешно рты раскрывались), на неподвижных в темной крови … и подумал о Верке. Ну, о той, с которой ни хрена не получилось. Вспомнилось как она, когда мамка была в очередном запое, подкармливала его, восьмилетнего мальчишку. Во рту словно появился вкус того, давнишнего, хлеба с маслом. Какие у Верки были добрые ласковые глаза. Совсем не те мутные и грязные, когда она, при рядом спящем муже, садилась на него верхом и длинные груди молотили по лицу, и когда она надрывно и хрипло кричала «давай, давай!», а дыхание ее было зловонным – смесь вареного мяса с прокисшим луком.

В ушах противно и звонко натянулось и звякнуло: первое что Вася услышал, вернувшись в мир звуков, так это голос Григория Ивановича; спокойный без надрыва, но почему-то очень отчетливо слышный среди разрывов, воплей и криков. Вася повернулся на этот голос и увидел Григория Ивановича, который зачем-то ползал вокруг черного куста ракиты и таскал за собой что-то красно фиолетовое и влажное.

–– Ах ты господи! – говорил задумчиво Григорий Иванович. – и что же это такое? снег грязный и все тут грязное! Как потом отмыть вымыть. А! Вася, друг ты мой, ты подойди, не бойся, вишь неприятность какая – чиркнуло и вывалилось, надо бы обратно, а нельзя – грязно шибко. Ты Васенька сходи в нашу землянку, там в углу фляга с водой, принеси, мы все вымоем, и аккуратненько так сложим, и все обойдется, сходи, будь добреньким …

Вася заглянул в глаза своему другу, но глаз не было, они конечно были, но светло-серые как обычно, а состояли из темноты. Потам уж Вася узнал, что, когда очень уж больно, зрачки расширяются и заполняют собой глазные яблоки.

Флягу нес бережно, но все равно раза три по ней гугнуло, много воды вылилось, но литров пять – шесть осталось. Должно хватить, думал по дороге Вася, если бережливо да платочком. Он хранил женский узорный платок в запасном чистом кисете, другие бойцы махорку держали, а он платок – Верка тайком сунула на пристани.

Кишки скользкие, цеплялись за сучья и, если Вася небрежно дергал, то Григорий Иванович укоризненно говорил:

–– ты Васенька зря так, опять надорвал, лоскуток вон торчит. Крови то сколько, поспешать надо. Складывай здесь справа, снежок почище будет. –

Григорий Иванович полусидел, опершись ладонями о землю. Багровые внутренности вздрагивали булькали и даже шипели, они начинались в разрезанной осколком шинели и заканчивались у Васиных колен, ровненько сложенные.

Все это была только присказка; настоящая маята началась, когда приступили к промывке внутренностей. Григорий Иванович ныл и плакался, что воды мало, что Васька ленивый и делает все не по-людски, что если бы он, Григорий Уткин мыл Васины кишочки, то уж он-то постарался бы на совесть.

Потом уже, когда они общими усилиями затолкали эту иссиня-багровую массу внутренностей под окровавленную рассеченную в лохмотья кожу живота и закрепили ремнем поверх шинели, Григорий Иванович успокоился. Он лежал на спине, сложив руки на животе. И проговорил тихо и благостно:

–– теперь все в порядке, в чистоте и на своем привычном месте. –

Заплакал и умер.

…

Дядя Вася стоял у окна, смотрел на играющих ребятишек возле речки; они с визгом и смехом пытались что-то слепить из снега. Но снег был подмороженный, рассыпался, но это никого не огорчало; тем более им активно помогали две маленькие собачки, рыжая с острой мордочкой и совсем щенок, серенький еще по-детски неуклюжий, где лапы большие, а тельце ребячье.

–– Смотри Вова, щенок то приблудный, большой будет, опять на рукавички или на тапочки используют. Ну, когда подрастет конечно. –

Он стоял и курил свою омерзительную «звездочку», удушливый дым расплывался в солнечном свете и было бы красиво, но запах, ладно … После его рассказа в моем отношении к алкашу что-то изменилось. Не сказать, что проявилось уважение, нет, скорее сострадание. Не к теперешнему, а к тому далекому что тщательно промывал «кишочки» своему старшему другу.

Выглядел сейчас дядя Вася что называется «со святыми упокой»; глаза налились кровью, лицо пожелтело, дыхание прерывистое со свистом. Он не выпил сегодня, он вспоминал бой под Старой Руссой. И где-то в глубине души начал просыпаться свирепый зверь – совесть. Присел возле стены на корточки, руки свесил поверх колен, неуверенно стал говорить. И к моему удивлению не о мясорубке осенью, а о июльской разведке через небольшой лесок. Вася не помнил, зачем они туда ходили и удивлялся, его то почему взяли. Наверное, была тяжелая поклажа. Вышли на берег небольшой речки. Разместились на полянке в окружении берез и осинок. А осинки, ветра нет, а они все равно шепчутся. Речка, ее и речкой нельзя назвать, так большой ручеек, а течет ручеек из ключа, что метров в трехстах повыше. Из осинового сруба: местные жители жалели ключ, берегли его. А осина, известно, самое безболезненное деревце. В ручейке рыбки мелькают, растения по дну стелются. Трава и деревья пахнут – надышатся невозможно. Голову закинешь, за ветвями деревьев перистые высокие облака. А потом любопытные белки, смешные с дерева на дерево скачут. Подняли глаза … за ручьем в кустах трое в зеленых масхалатах, в руках автоматы. Смотрим друг на друга. Все! Сейчас начнем стрелять. И вдруг наш старшой тихонько переложил ППШ из правой руки в левую и покачал головой. Ихний старшой, тоже покачал головой слева направо. И мы разошлись. Не захотели портить правильную чистую жизнь. Это мы там в крови, грязи сошлись и убиваем, а они как жили, так и живут. Приспособились в войне и переживут ее подлую. Я с опозданием понял, что дядя Вася под «Они» подразумевает природу в целом.