Читать книгу: «Кузя», страница 6

Глава 4. Дома

 
Шел казак на побывку домой,
Шел он лесом дорогой прямой,
Обломилась доска, подвела казака —
Искупался в воде ледяной.
 

Казачья песня «Шел казак на побывку домой»

Домой Кузьма приехал, когда в станице уже совсем стемнело. Небольшой домик с железными воротами, покрашенными в синий цвет, стоял на окраине станицы. Кузьма добрел до дома и около часа ночи постучал в закрытые металлические ворота.

Кузьма нашарил рукой в темноте звонок и один раз позвонил. Несмотря на раннюю весну стояла уже довольно теплая погода и Кузьма расстегнул свою полувоенную куртку и снял с головы вязаную шапочку.

Резко басом залаял кавказский овчар по кличке Джохар. В соседних домах залаяли соседские собаки. Эта перекличка собак не затихала, а удалялась на другой конец станицы.

Наконец открылась дверь дома, и послышался кашель отца. У калитки включилась лампочка.

– Кто там? – спросил он тревожным голосом, – кого там несет ночью? Что, тревога, война? Поспать не дадут нормально.

Кузьма увидел в щель ворот стоявшую в дверях дома взволнованную мать в светлой ночной рубашке, накинувшей на плечи платок.

Сердце его радостно забилось. Он вернулся домой.

– Открывай, батя! Блудный сын вернулся домой со службы! – еле поворачивающимися губами проговорил негромко он.

Но даже этот негромкий ответ услышала мать, а, возможно, почувствовала сердцем возвращение сына.

– Кузя вернулся! – раздался надломленный резкий крик матери. – Кузенька приехал, родной! Открывай, неповоротливый, двери скорее, ты что, не видишь и не слышишь, лихоманка чертова, что сын приехал? Сын домой вернулся!

И сразу послышалось рыдание матери, бросившейся босиком от крыльца к калитке.

Щелкнули замки калитки, и она резко распахнулась.

В открытой калитке Кузя увидел родную фигуру отца с обвисшими усами, полуодетого, слегка растрепанного, который, увидев Кузю, сразу бросился ему на шею. Откуда-то сзади налетела и обняла их сразу обоих плачущая мать, которая быстренько, оттеснив отца, рыдая, наклонила Кузину голову, и целовала его в лицо, обливаясь слезами.

Лохматый пес Джохар, не знавший молодого хозяина, прыгал вокруг них и отрывисто лаял, не понимая, что такого могло произойти. Ему вторили все станичные собаки, особенно соседские. Шум в станице стоял неимоверный. В соседних домах зажигался свет, высовывались люди и пытались урезонить своих собак.

В общей суматохе пес Джохар подошел ко всем и внезапно тихонечко лизнул Кузьму в руку, завилял хвостом, как бы говоря: «А я что? Ты на меня не сердись. У меня работа такая!»

Кузя, потрепав за ухом Джохара, так сказать, закрепил знакомство.

Видя благожелательное отношение хозяев к Кузьме, Джохар лишь для вида дежурно порычал и медленно пошел досыпать к себе в будку: «Вы уж тут, раз такое дело, без меня разбирайтесь».

Потихоньку собачий переполох в станице затихал, и лишь отдельные собаки продолжали дежурно брехать.

– А ну-ка – бегом в дом! Ишь, выскочила босиком! А ну, быстрее в дом! – и отец, подхватив сумку Кузьмы, потащил ее в дом.

Кузьма, шедший в обнимку с плачущей матерью, успел заметить, что отец был в трусах и накинул на ноги только галоши. Он поднял по пути с земли платок, упавший у матери с головы. Видимо, когда она побежала встречать Кузьму, обронила его.

В маленьком прихожей отец включил свет, и с темноты Кузьма с матерью вошли в дом. И мать снова бросилась ему на грудь, целуя и плача.

– Кузенька вернулся! – шептала она.

Кузя чувствовал, что все лицо его мокрое от слез матери.

Запахи родного дома подкосили его ноги, и он уселся в тамбурочке на стул и не мог встать.

«Какая же я свинья, что раньше не ехал к родителям?» – думал он.

– Цыть, Марья Петровна, чего голосишь? В дому радость! Сын вернулся, а она в слезы! – не на шутку разозлился отец, – и чего эти бабы так радость выражают? – искренне удивлялся он.

Мать, наконец, оторвалась от Кузьмы и рванулась на кухню, где загремела кастрюлями, ложками, тарелками, что-то причитая.

Кузьма скинул свои военные ботинки, надел тапочки, поданные отцом.

Он посмотрел на отца и увидел, как тот постарел. Голова отца была вся седая, лицо в морщинах, губы тряслись, видимо, от волнения.

– Пойдем в комнату! – скомандовал он Кузьме.

В комнате отец открыл бар и достал припасенную им, видимо, для случая, бутылку «Столичной».

– Батя, не надо! Ты же знаешь, что я не пью! – смутился Кузьма, – да и тебе я сам привез дальневосточную, женьшеневую, лечебную.

Кузьма притащил быстро свою синюю сумку из прихожей, расстегнул ее и стал доставать на стол подарки для родителей.

– Вся водка лечебная, но в меру! – ответил отец, рассматривая протянутую ему бутылку. – Это не женьшень, а так, корень какой-то засунули! Я женьшень видел – мы его в тайге встречали, когда на Амуре жили. Отличная вещь, настойкой любую рану помажешь, за день заживает.

Кузьма снял тапочки, вытянул ноги и расслабился. А сильно постаревший отец суетился, накрывая на стол тарелки, вилки, ножи.

– Как не пьешь, сынку? Совсем-совсем не пьешь? А за встречу? Ведь сколько лет не был?

– Лет восемь, наверное, батя!

– Ты смотри и, действительно, вроде при советской власти был последний раз. В черной шинели, в черной форме приезжал. А сейчас в какой-то потертой куртке приехал. Что, турнули тебя с флота? Ничего сейчас не надо этим аспидам!

А мать уже несла с кухни на стол все, что, наверное, было припасено на черный день.

Кузьма вручил подарок матери. Мать примерила кофточку и расцеловала Кузьму.

– Во, какая моднючая! Станишные бабы рты пораскрывают, небось. С востока привез, сынок?

– Конечно! – покраснев, проговорил Кузьма.

Отец покрутил приемник, послушал крики петуха на будильнике.

– Добрая штука, гарно кричит и кочета не надо никакого! – покашлял он в большие прокуренные усы, – но токмо мне ента штука без надобностев! Хотя, спасибо тебе, Кузя, и низкий поклон! Я же встаю без будильников и петухов по внутреннему убеждению и необходимости. Но все равно уважил интересной штуковиной.

Сказав это, он потащил копченую рыбу, завернутую в плотную коричневую бумагу, на кухню.

Наконец переполох закончился, и они уселись за стол.

– Так ты, сынку, так пить и курить не научился на своем корабле совсем? – начал отец, разливая по рюмкам столичную.

– Нет, батя, извиняй! Не научился!

– Да чего ж извиняться, Кузя! Раз так решил жить, пусть так и будет. Были и в наше время, и на фронте такие чудаки. У нас даже один был один в разведке, не пил и не курил. Дмитрием Лесниченко звали. Его первым и убили немцы, когда нас в Карпаты перебросили. В первой же разведке. А мы за него подняли рюмки, помянули, а вот наливать в его стакан не стали, только хлебом накрыли. Хороший парень был с Краснодара, учитель школьный. Тогда это было редкостью. Хотя запах табака в лесу распространяется на сотню метров. Могут и обнаружить в разведке. Прав был этот парень.

– Тьфу на тебя, Степан! Нашел пример! – внезапно раскраснелась Марья Петровна. Ее еле уловимое азиатское лицо раскраснелось, слегка раскосые глаза заблестели.

– Сейчас тоже редкость. Сейчас больше пьют да курят, но почему я должен быть таким, как все, если мне не хочется этого делать? – спросил отца Кузьма.

Кузьма посмотрел на отца, раскрасневшегося от первой рюмки и закусывающего солеными огурчиками.

– Сейчас не хочется, а выпьешь немного, закуришь и вдруг захочется. Привыкнешь, а потом на всю жизню.

Мать цыкнула на отца:

– Ну, шо ты пристал к человеку? Не курит и не пьет! Это же хорошо, Степушка! Так тож даже дюже добре для его жинки. Не нарадуется на такого. Найди такого мужчину сейчас, как наш Кузя? Любая станишная девка будет рада такому казаку! – и затем, обращаясь к Кузьме, вдруг ласково спросила, – Кузенька, а как ты? Когда нас с батей сделаешь дедом и бабкой? Мы уже устали ждать наследника. Отец только об этом и гутарит, когда вдвоем вечерами сидим и тебя ждем. Каждый вечер, каждую ночь ждем! – и мать опять зарыдала.

Кузьма обратил внимание, что, пожив в кубанской станице, мать Кузьмы, хотя и была амурской казачкой-гуранкой, стала вставлять в разговор украинские слова. И вообще в станице говорили на какой-то смеси русских и украинских слов.

Разговор о невесте смутил Кузьму. Он совсем немного растерялся, когда мать затронула его больную тему, стал отказываться от еды, пытаясь перевести разговор на другую тему. Мать с отцом многозначительно переглянулись, а мать тяжело вздохнула.

– Нужна тебе вторая половинка, Кузя, чтобы растаяло твое ожесточенное сердце. Все твои проблемы от этого. Ну ушла, погибла твоя Зина! Давно это было. Забудь, не прошлым надо жить, а будущим! Мало ли девок в станице? Поживешь – подберем тебе!

– Не трогай его, мать! Сам путь решит, что и когда ему надо! – поддержал Кузьму отец и дотронулся до его руки.

Кузьма посмотрел на глаза отца и увидел в них слезы.

– Да что решит, коли уже за сорок? Нам с тобой, Степан, решать надоть! Будут у нас внуки или нет, будет продолжение твоему казачьему роду или нет? Будут Гусаченки или нет?

– Чего решать? – смутился отец, – лучше наливай себе и мне понемногу. С утра на работу надоть! Выпьем за цего дурня, что ни пить не научился, ни курить, ни бегать за девками. Чтобы ему повезло в жизни, а то четвертый десяток давно разменял, а ничего, кроме его борьбы или драки, ему и не надо. Вон, седина в волосы уже пробивается!

Отец и мать налили и быстро опрокинули рюмки, а Кузьма на них посмотрел и подумал:

«Как им сказать о завтрашнем отъезде? И звонил ли Павло Дмитриевич? Похороны были у человека. Не до меня ему сегодня».

Мать раскраснелась и пошла снимать с газовой плиты чайник. Кузьма обратил внимание, что в углу, как прежде, стоял баллон с газом. Видимо, отец приготовил его на сдачу и обмен.

– Газ не провели еще вам, батя? А обещали ведь при Советской власти! – спросил Кузьма, увидев до боли знакомый баллон.

– Да кто ж его нам проведет? – удивилась вошедшая с горячим чаем и стаканами мать, – то в крупных городах есть газ, а мы как бы в сторонке. Последние, наверное, в очереди стоим по всей Рассее. А власть Советска кончилась, как и обещания ее. И потом – так спокойнее – не взорвемся. Вон, в городах постоянно взрывается, говорят, целые дома падают.

– Так здесь же крупный железнодорожный узел, вроде должны провести! – почесал шевелюру Кузьма.

– Не, сынку, до нас еще очередь не дошла. Так и живем по старинке! – громко прихлебнул налитый матерью чай отец.

Мать с укором посмотрела на него, но ничего не сказала.

Как Кузьма не отказывался, ему пришлось немного выпить с отцом чай с пирожками, которые поставила на стол мать в небольшом глиняном кувшине, накрытом вышитой красивой салфеткой. Пирожки были еще теплые, и Кузьма расчувствовался – наконец-то он дома.

– Я каждый день их пеку, жду тебя, Кузенька! – проговорила с всхлипываниями мать.

За чаем отец и мать по очереди рассказывали, кто жив остался, кто уехал из станицы, у кого сыны уже погибли на чеченской.

– Давай-ка, сынку, спать ложиться! С завтрева вставать рано надо! – сказал отец, когда закончили пить чай.

Мать в комнате Кузьмы, в которой он вырос, застилала чистую постель. Кузьма зашел, потрогал руками идеально белые накрахмаленные простыни. Он понюхал край простыни, пахло своим домом, как в далеком детстве.

Кузьма обнял мать сзади, мывшую посуду, и она заплакала. Кузьма, как мог, старался ее утешить. Как не хотелось уходить ему из родного дома от этих единственно родных ему людей! И он уже начал жалеть, что дал Никите Прокофьевичу слово офицера. Пожить бы хотя бы неделю, а там принимать решение.

Мать, видимо, что-то почувствовала необычное в его в его поведении, вытерла слезы.

– Иди, Кузенька, умывайся и ложись! Ты дома. Завтрева погутарим. Все и расскажешь!

Кузьма помылся, почистил зубы, сложил одежду квадратиком на стуле у окна, как учили в училище, и нырнул под накрахмаленную простыню. И мир перестал существовать для него. В эту ночь впервые за много лет ему ничего не снилось.

Утром отец встал в пять часов и натопил баньку.

– Я баньку протопил. Ты, сынок, попарься, как следует, всю грязь дорожную отмой, в чистое оденься! – сказал он, заходя в комнату Кузьмы, который уже вскочил и хотел заняться спортом.

Мать вытащила из погреба холодный квас и поставила трехлитровую банку на столик в баньке. Уставший от длительного переезда через всю страну Кузьма попарился в баньке и смыл с себя всю грязь. Отец перед уходом на работу заскочил в баньку, отходил Кузьму с огромным удовольствием двумя березовыми вениками. В этом вопросе отец был спецом, так сказать, профессором банного дела. Взяв два веника в обе руки в перчатках и нацепив на голову свою особую фетровую шляпу, он парил Кузьму, лежащего на верхнем полке.

– Поберегись! – закричал он, закончив действо и зашвырнув на каменку воды.

Кузьму обдало горячим паром. От удовольствия он закрыл глаза.

– Ты тут домывайся и давай завтракай, а я на работу поскакал в депо. На обеде увидимся! – прокричал отец в открытую дверь.

Кузьма хотел сказать отцу, что он несвободный человек, что не может остаться дома, что скоро за ним приедут. Он знал, что у него был всего один день и от этого ему было очень горько. Он хотел сказать еще вечером, но не смог, а с утра не получалось. Он выскочил в отчаянии из бани в предбанник.

– Батя, постойте на минутку, слово вам сказать надо! – с дрожью в голосе закричал он, догоняя отца в предбаннике.

– Вечером поговорим, вечером! Апосля работы! – поднимаясь, подходя к двери, твердо сказал отец.

– Так не будет у нас апосля, батя! Уезжаю я! Извини, не знаю, как сказать! – сказал отцу с ужасом Кузьма.

Отец остановился, посмотрел на Кузьму, затем закрыл дверь, сел на лавку и, глядя Кузьме в глаза, коротко сказал:

– Рассказывай!

Кузьма пересказал о своем задержании в Краснодаре, о встрече с Никитой Прокофьевичем, Павло Дмитриевичем и принятом решении.

– А ты не мог хоть с нами посоветоваться прежде, чем что-то там решать? Это ж нас тоже касается с матерью. Мало тебя по свету носило? Так в Чечню захотел? – спросил отец, разминая одной рукой другую, почему-то трясущуюся.

Кузьма вспомнил, что рука у отца тряслась еще в то время, когда они жили в Амурской области. Это у него началось после ранения, полученного при переправе через Дунай. Отец не любил об этом рассказывать.

– Ты извиняй, батя! Никита Прокофьевич такие слова нашел, что за душу взяли! Прав он, надо идти на эту войну. Я же офицер. Солдаты вперед под пули идут, а я в тылу буду прятаться. Ведь для войны нас офицеров готовили, а не для тыла. Сам бы так поступил, будь на моем месте!

– Как решил, как решил? Я решил все в прошлую войну, что стыдно в тылу отсиживаться, и пошел. Мать рыдала, а отец перекрестил и сказал, что так и надо. А я узнаю руку Павло Дмитриевича. Вот стервец, как и на той войне, все сам решал! Как матери то скажешь?

– Не знаю пока! – опустив руки, ответил Кузьма.

– Ладно, ты езжай, куда тебе надоть, а я ей вечером все обскажу! Тем более, Павло Дмитриевич сегодня к вечеру приедет – звонил он мне вчера! Вместе все и обговорим мы с ним, Кузя! – опустив голову, виновато сказал отец, – а ты езжай, раз надо Родину защищать! Негоже Гусаченкам за чужие спины прятаться! Только непременно возвращайся и себя и казаков береги. Если шо – помни – мать этого не переживет! Мое благословение тебе есть!

В глазах отца появилась слеза.

– Так вы, батя, все знали еще вчера, раз Павло Дмитриевич звонил? А что? Я ведь слово офицера атаману дал и отказать теперь не могу!

– Слово ты дал! Я знал. Значит, его надо держать, Кузьма. Ты офицер! А я действительно все знал. И ждал, когда ты все сам расскажешь! – обняв Кузьму, отец, смахнув слезу с глаз, вышел из бани, плотно прикрыв дверь.

Кузьма постоял в предбаннике, париться дальше пропало всякое желание, вытерся и вышел во двор. Джохар радостно завилял хвостом и, подбежав, лизнул Кузьму в руку. Солнце уже светило ярко. «Девять часов!» – привычно определил Кузьма.

– Кузенька, иди завтракай! Все уже на столе! – прокричала мать в открытое окно.

– А сколько сейчас времени? – спросил Кузьма, натягивая на распаренное тело чистую тельняшку.

– Да девять часов уже. Я утром уже и Зорьку подоила и выгнала на выпас, свиней накормила и кур выпустила во двор.

– А я спал все время. Даже гимнастику не сделал!

– Так мы в станице завсегда рано встаем. В пять часов надо встать, Кузенька, чтобы все успеть. Скотину накормить, выгнать на выпас, свиньям и курям приготовить и накормить, отца накормить и на работу проводить. А что делать? – говорила она родным голосом, вытирая руки о фартук, – ты, Кузенька, бери простоквашку, здесь тебе яичко, как ты любишь – всмятку. Свое. С утра сырники приготовила специально для тебя со сметаной, и чай из твоей любимой кружки с мятой. А потом ты ложись еще спи, сколько хочешь. Ты же устал там на флоте служить. Тебе выспаться надоть. А здесь ты дома – отдыхай! Теперь ты свободный человек.

Кузьма смотрел на хлопочущую мать и вдруг почувствовал, как по его щекам текут слезы.

«Я дома!» – подумал он и горько улыбнулся.

И он понимал, что скоро придется мать огорчить. Скоро снова в поход и куда?

На войну. Как тяжело матерям провождать своих сыновей на войну.

И, глядя на мать, Кузьма сто раз пожалел о слове, данном атаману.

«Но что поделать, такова казачья доля! Вон, батя, даже не удивился. Все понял! – думал Кузьма, – дело казака Родину защищать, когда ей тяжело. И это его не право, а обязанность. Так делали деды, прадеды, батя и все, кого он знал и уважал, – думал Кузьма и с волнением смотрел на мать».

Глава 5. Шашки из ножен!

 
А ну-ка шашки подвысь,
Мы все в боях родились,
Нас крестила в походах шрапнель.
Пеленала шинель,
Да шальная метель
Колыбельные песни нам пела.
А ну-ка шашки подвысь,
Мы все в боях родились, мы в боях родились.
 

Казачье песня – Мы все в боях родились

Проводив отца до ворот, Кузьма пошел завтракать. На кухне гремела посудой мама и до Кузи доходили очень вкусные запахи, растекавшиеся по дому.

Мать расстаралась. На большой тарелке лежали стопкой блинчики. В рюмке было вставлено яйцо всмятку, как любил с детства Кузя, рядом с большой чашкой с дымящимся чаем стоял стакан простокваши.

Кузьма зашел на кухню и мать ему сразу сказала:

– Сынок, садись, как всегда, на свое место!

Место Кузьмы было у небольшого окошка, выходившего прямо на улицу. Напротив Кузьмы обычно сидел отец, а в торце стола садилась мама, которая могла в любой момент вскочить, что-то подать, что-то принести.

Кузьма сел на свое место, а мать села на стул напротив и с любовью разглядывала Кузю.

– Кушай, сынок! Ты у себя дома. Все свое, свежее, домашнее. Блинчиков с утра напекла, яички, как ты любишь, сварила. Сырники. Ты блинчики с чем хочешь? Со сметаной или с повидлом? Кашка есть пшеничная. Хочешь, положу?

Мать вскочила, застучала кастрюлями и тарелками, желая угодить сыну. Ее слегка монголовидное лицо и немного раскосые глаза светились радостью, когда она видела за столом Кузю.

– Не, мамо, не надо каши и так добре! – Кузя понимал, что мать будет ему предлагать все, что есть в доме, – а вот блинчики со сметаной поем. Соскучился по-домашнему! Сметанка у тебя знатная, вкусная! Ложку поставишь – стоит. Не то, что магазинная! Спасибо, родная! Все очень вкусно, но много тоже плохо! – ответил Кузя с набитым ртом.

– Кузенька, а здесь я еще тебе сырники сделала! – мать сняла рушник с накрытой тарелки, – смотри сколько? Ты же завсегда их любил!

Внезапно в окно, выходившее на дорогу, раздался стук, и чей-то мужской голос громко прокричал:

– Марья Петровна, открывай! Показывай, иде дезентира ховаешь? Кузьма-то в хате? По всей станице слух прошел, шо прибыл. Всю ночь собаки брехали, отмечая его приезд. Я к нему по срочному делу. Мне с ним погутарить надоть малек!

Мать открыла окно, раздвинула занавески и увидела майора Пашку Зленко в армейской форме. Зленко был военкомом станицы и по совместительству атаманом станичных казаков.

И хотя Зленко был весьма значимой фигурой, тем не менее, для Марьи Петровны он так и остался босоногим вихрастым Пашкой, который гонял с Кузей в футбол, лазил по окрестным садам трясти яблоки. Раньше он часто бывал у Гусаченок в гостях. Марья Петровна запомнила его вкрадчивый голос: «Марь Петровна, а Кузя выйдет? Мы здесь немного. Чесно слово!»

Пока Кузьмы не было в станице, он как мог, помогал родителям Кузьмы. То дрова привезет, то по хозяйству чем поможет. Как-то кабанчика заколол, когда понадобилось. Свои родители у него померли, вот он и был в доме Гусаченок, как свой. Отвоевал в Афгане, был тяжело ранен и командование, в качестве исключения, пристроило его военкомом в свою станицу. И обязанности военкома он выполнял ответственно и со рвением, за что все станичники его уважали.

Марья Петровна выглянула в окно и увидела улыбающееся Пашкино лицо. За его спиной стоял военный УАЗик с черными военными номерами. Открыв капот, в двигателе ковырялся молодой, конопатый солдатик со светлыми взъерошенными волосами.

– Павел Александрович! Ты шо так рано? Еще утро на базу. Кузя тильки в ночь приехал, зараз снидае. А ты его беспокоишь! Не успел он в станице показаться – как ты тут как тут! Дезентиром обозвал! Ой, як негарно це!

– А як его ж называть, коли он з ранку не прийшев на облик вставати? Давай его сюда, энтого кабана! Мы с ним погутарим маненько, и я решу – чи дезентир он, чи прикидывается? – продолжал напирать Павло Александрович, заглядывая вглубь кухни. Наконец, он увидел сидящего сбоку от окна Кузьму.

– Здоров будь, брат Кузьма! Премного тоби аппетиту! Добре, доихав до станицы?

Кузьма тоже увидел старого школьного товарища:

– Привет, Павло! Сто рокив, сто зим! – он улыбнулся при виде старого приятеля, – шо привело тебе до мене? Дай видпочивати хоч трохи с батьками!

В станицах Кубани говорили, как правило, по-русски, но иногда, под настроение, переходили на какую-то смесь украинского и русского языков. Видимо, это было от того, что предки значительной части украинских казаков переселялись в свое время еще Екатериной Великой из Новороссии и Запорожья.

– Ни, друже, и не проси! Поихалы, тебя вже ждуть! Я бы радый был дать тебе почекати с батьками, – смутился майор, – так вчорась про тебе дзвонили з самого Краснодара от Никиты Прокофьевича! Где ты так наследил, Кузьма, що не встиг литак систи, як вже розшукует тебе уся Кубань? А уже седни ктой-то приедет из Отаманского правления про твою душу. А пока наказано тебя доставити спешно до десятой годины в Марьинские лагеря.

– Это, как это, Кузю? Отправить в Марьинские лагеря? – взбеленилась внезапно мать, – а ты меня спросил? А отца? Он дома сколько не был, отца и матери не видел! Мы по нем соскучились! Сколько можно по морям мотаться? Вернулся, а тут ты нарисовался, красивый такой весь в форме! – разнервничавшаяся мать перешла со степенного украинского на русский язык, – да я тебя за таки слова сейчас скалкой угощу, паразита, или глаза выцарапаю!

Марья Петровна рванулась искать, чем бы тяжелым запустить в Пашку.

– Вот я тебя щас кочергой угощу! – закричала она, хватая длинную кочергу.

– Так, Марья Петровна, ты это – извиняй меня, ежели что не так, что сказал! – смутился и начал вытирать от волнения свои шикарные усы Павел Александрович, – тут, вишь, какое дело? Он ведь не солдат, а офицер! Хоть и запаса, но офицер! А офицер – это человек завсегда подневольный, государственный! – Пашка поднял палец вверх, – понимать надоть! Ты на меня не серчай. Убери свою кочергу. Мне поступило приказанье срочно привести его для подготовки казаков, уезжающих в Чечню. Он у тебя специалист крупный по рукопашному бою. Вот сам верховный атаман мне и позвонил вчерась.

– Не пущу я, Пашка, сына! Никуда не пущу! – начала выходить из себя мать, – хватит! Он отдал Родине все долги! И он уже не офицер, как ты гутаришь, а гражданский. Зараз у него один долг остался перед батькой и матерью. Мы уже не молодые люди. Нам тоже помощь нужна. А он все же наш сын. Хватит – погулял лет десять али более, пора и честь знать. У казаков, знаешь, единственного сына никогда не отбирали. Закон был такой!

Марья Петровна села на стул и расплакалась. Кузьма подошел к ней и стал успокаивать.

– Вин казак, чи ни? Ты его к спиднице пристегнешь своей, колы он у тебя цивильный? – разозлился Павел Александрович, – у нас в стране ведь война идет, между прочим. Казаки на службу идуть! Али тебе, Петровна, ишо какие аргументы нужны?

Мать немного успокоилась, взяла Кузьму за руку, прижала к груди. Слезы сами лились из ее глаз.

– Павло Олександрович! Я розумею, шо козак он. Но дай нам недильку хоть видпочивать ему! Глянь, а на нем лица нет! Худый якой! Пусть хоть недильку с нами побудет. Поможет отцу по хозяйству, мени подмога якая. Степан из силы выбивается на работе, а мы ведь уже не первой молодости. Нам за висимдесят рокив! А у нас дом, скотина и все надо успеть. Сам знаешь, какие сейчас времена. Не поработаешь дома и есть нечего будет! – говорила Мария Петровна, глотая слезы.

Внутренне она понимала, что Кузьма все равно уедет. Он уже допил свой чай, и посмотрел жалобно на нее, делая жесты, что все же придется ехать.

Зленко с сомнением посмотрел на Кузьму.

– Как это у него лица нет? Кабан кабаном! Пахать на нем можно. На всих хватит. Не могу, Петровна, не привезти туда его. Приказ есть приказ! – Пашка снял фуражку, достал платок, протер им околыш, затем вытер пот со лба, – я за ним заихал! Мы, казаки – люди подневольные! Сама знаешь. Коль война идет, мы обязаны встать в строй. А как иначе?

Молчавший Кузьма встал, погладил мать, сидевшую на табуретке, по голове. Она с надеждой и какой-то грустью посмотрела на него.

– Мамо, ты не плачь! Я же вечером вернусь, обязательно. Правда, Паш?

– Истинный крест! – перекрестился майор, – я даже сам за ним съезжу. А сейчас, давай, уж не обессудь, Петровна, нам надо срочно ехать. Нас там люди ждут!

Марья Петровна улыбнулась.

– Ты ж комунякой был, что ж крест кладешь? Як тебе не стыдно, як твои бесстыжие очи не повылезають?

– Э, Петровна, сейчас все главные коммунисты со свечками по престольным праздникам в храмах стоят! А я что, хуже? Тем более партийный билет дома в надежном месте схован. Но сердцем я верен Родине и казачеству. А без веры какое казачество?

Марья Петровна махнула рукой и сквозь слезы улыбнулась.

– Как был в детстве балаболом, так им и остался, проклятущий!

Пашка улыбнулся – гроза прошла.

Кузьма заскочил в комнату, надел поверх флотской тельняшки серный спортивный костюм с синими полосками, уже в коридоре накинул камуфляжную пятнистую куртку, на голову надел свою черную вязаную шапочку. Обнял мать, вышедшую с кухни его провожать. Поцеловал ее в лоб и направился к выходу.

– Мамо, я обязательно вернусь! – донеслись до матери его слова.

Мать посмотрела на стол на кухне. Слезы капали из ее глаз. На столе стояли почти нетронутые изыски, которые она с пяти утра готовила специально для Кузи.

Когда Кузьма подошел к воротам, она выскочила вслед за ним, бросилась ему на шею, обняла и зарыдала сильнее.

Кузьма почувствовал своей щекой мокрую и теплую щеку матери.

– Что ты, мамо, так переживаешь? Душу зачем рвешь и себе и мне? Я же сказал, что вернусь! Не на войну же зараз еду! – улыбнулся Кузьма, освободил ее пальцы, державшие его за куртку.

Но она его не отпускала, уткнулась ему в грудь. Кузьма погладил ее по голове и поцеловал в пахнущие полынью и ромашкой волосы.

В воротах стаял Пашка с озабоченным лицом и угрюмо смотрел на сцену прощания. Было видно, что он тоже очень переживает.

Сзади к Кузьме подбежал пес Джохар и тихонько лизнул в руку. Кузьма потрепал его по загривку, взял мать за руки, отстранил их. В воротах он повернулся и посмотрел на мать, стоявшую во дворе. Она бессильно опустила руки на фартук и тихо плакала. Кузьма аккуратно закрыл за собой ворота.

На улице он обнялся с Пашкой. Они жали друг другу руки, обнялись посреди улицы, стараясь перебороть или хотя бы поднять друг друга вверх. Более тяжелому Пашке это удалось, да и Кузьма не сильно сопротивлялся.

– Силен ты стал, Пашка! А говоришь, что я кабан. Сколько мы не виделись? – спросил, улыбаясь, Кузьма.

– Да почитай лет десять, Кузя! Сложно прощаться с матерью! Я, когда на афганскую уходил, так вообще оторвать ее не мог. А когда вернулся, как с того света встретила. Я все же думал, что Марья Петровна угостит меня все ж таки кочергой.

Солнце уж взошло и ярко светило. Жмурясь о яркого солнца, Пашка скомандовал солдатику:

– Яринченко! Ты чего копаешься? Давай, заканчивай! Нам ехать надоть, а ты развел тут канитель с машиной! Только не говори, что она у тебя неисправная. Нас ждут там. Нам срочно надоть!

Солдатик захлопнул капот, вытер пот с лица и, хлюпнув носом, доложил:

– Все нормально, Пал Александрович! Домчимся на моей ласточке! – и пошел на свое водительское место.

Павел сел впереди, а Кузьма сзади, поставив сумку рядом.

В машине Кузьма спросил Пашу:

– Что же ты денек дать не мог, злыдень? Недаром твоя фамилия Зленко. Под стать твоему характеру!

– А шо фамилия? Предки мои зло били черкесов и прочих бусурман. Вот и фамилия такая досталась. Я шо? Ты думаешь у мене дома лучше? У мене тоже усе погано. Сын с тобой собрався на войну. Марья моя меня чуть не убила сковородкой за то. Так по лбу звезданула! – он потер лоб, на котором, действительно, Кузьма увидел шишку, – он вчерась уже уехал к друзьякам и с ними туда уж, наверное, добрался. Счас заедем в Камчатскую станицу по пути. Там надо забрать с собой вашего «морского котика» из спецназа Черноморского флота. Будет твоим помощником. Старший лейтенант Осипович Мишка. Не слыхал?

Кузьма отрицательно покачал головой.

– Так он помоложе нас с тобой будет. Считай, что ты уже не один, будешь бороться с энтими архаровцами, в том числе и с моим непоседом сыном Андрюхой. Тот в морпехах служил. Теперь с друзьяками удумал на войну. А я что? Я бы и сам пошел, да вот рана не дает покоя.

– Он у тебя один?

– Не, есть еще дочка – мамкина радость – Марьянка. Замужем уж и внуку три годика! – заулыбался Пашка, видимо, вспомнив внука, – так зять с тобой тож на войну собрався. Вот у меня дома и ад. Возвращаться не хочется. Уси бабы ревмя ревуть, а я у них крайний!

Кузьма улыбнулся. А Пашка, посмотрев в зеркало, стал высматривать Осиповича.

Осипович ждал машину у самой автостанции. У его ног валялся на земле камуфлированный рюкзак. Сам он был одет в камуфлированную форму и куртку с множеством карманов.

– Привет, Михаил! – пожал руку Зленко, выходя из остановившейся рядом со стоявшим Осиповичем машины, – сидай рядом с Кузьмой! Как ты?

– Как-как? Мать дома рыдает белугой! Вот как! А я готов, естественно, надоело без дела сидеть.