Читать книгу: «Охота на волков», страница 6

Глава шестая

Бобылев хорошо понимал одно: людям нельзя давать застаиваться, нельзя, чтобы они пребывали в состоянии лени, сонного покоя, ничегонеделанья, разглядывания по телевизору цветных картинок. Провели первую операцию с богатым греком – надо проводить вторую. Иначе народ обленится, зажиреет на хороших харчах и фирменной выпивке.

Бобылев собрал свою группу на совет и спросил в лоб:

– У кого какие есть идеи?

– У меня есть, – сказал Федорчук, огладил колени сухими крепкими ладонями, – но ежели проколемся – мне будет хана.

– Ты давай, вначале выкладывай, а потом будем сообща решать, проколешься ты или нет, – недовольно проговорил Бобылев, добавил что-то в нос – похоже, нечленораздельно выругался матом.

– Есть у меня знакомые, у которых квартира от пола до потолка забита барахлом.

– Что за барахло? Если это бабушкино подвенечное платье и съеденный молью мех – нам это по фигу, обойдемся без древнего приданого.

– В том-то и дело, что не моль и не полусгнившее подвенечное платье. Сам хозяин десять лет проработал за кордоном, был представителем Морфлота в нескольких странах и навез сюда всего столько… полный корабль, в общем, от золота и драгоценных каменьев до японской аппаратуры и итальянского хрусталя. В квартире не только полки – стены от барахла ломятся.

– Интересно, интересно, – задумчиво проговорил Бобылев. – И кем же тебе приходится этот бравый морской дядек?

Федорчук неожиданно смутился и отвел глаза в сторону, потом проговорил неохотно:

– Вот именно «дядек»… Двоюродный дядя это.

На что уж Бобылев всегда прекрасно владел собою, на его лице, кроме мрачного спокойствия редко что можно было прочитать, но тут лицо у него удивленно вытянулось, брови вскинулись под углом друг к другу, образовали домик и он спросил громко, совсем не ощущая нелепости вопроса, который задавал:

– Родной?

– Двоюродный!

– Понимаю, понимаю, – пробормотал Бобылев смято, – но все равно близкий родственник… Не жалко?

– А чего мне его жалеть? – Федорчук усмехнулся, махнул рукой. – Он меня никогда в жизни не жалел, и я его не буду жалеть.

– По материнской линии дядька или по отцовской?

– Какая разница?

– Тоже верно, – Бобылев одобрительно наклонил голову, – разницы никакой. Только вот боишься ты чего, не понял я.

– Если кто-то из дядькиной семьи останется в живых – мне хана.

– В живых у нас никто не остается, – назидательно произнес Бобылев, – живой человек – это брак, а брака у нас не бывает. Понял? Тот, кто схалтурит, – для начала может заказывать себе алюминиевые зубы, поскольку своих собственных уже не будет, а в случае повторения уже может оформлять заказ себе на гроб… Из того же металла.

– Гроб можно заказать и деревянный, – засмеялся Пыхтин.

– В алюминиевом человек меньше портится.

– Тогда уж лучше гроб цинковый. Самый качественный. Как у нас в Афганистане… Груз двести.

– Ну что ж, дядюшку будем считать сданным с рук на руки, – подвел итог Бобылев, – приговорили родственничка. На будущее нам надо иметь толкового информатора, который должен давать конкретные наводки, где конкретно обитают богатые Буратино. Леха, придется тебе и этим заняться.

– Все Леха да Леха, – недовольно пробурчал Пыхтин, – чего же это я во все дырки затычка?

– Больше некому. У нас такой только ты один: обаятельный, улыбчивый, белозубый, контактный… Других нет.

– Все Леха да Леха, – не унимался Пыхтин. Впрочем, недовольства в его бурчании не было – Бобылев нашел убедительные слова, Пыхтин остался ими доволен.

– А ты, Дим, молодец, – Бобылев перевел взгляд не Федорчука, – есть в тебе мужская крепость… Можешь в будущем стать железным человеком. – Бобылев поднялся с места, потянулся. – На этом закончим наше совещание. И – информация, от каждого нужна информация… Приносите ее в клюве, господа. Операции наши не должны носить случайный характер, метод тыка пальцем в воздух нам не подходит. Нужно иметь полный пакет информации на руках и делать правильный выбор.

С момента первой операции минуло девять дней, Бобылев внимательно следил за тем, какие слухи распространяются по городу, о чем говорят люди в троллейбусах, на рынке, в магазинах – говорили там о чем угодно, о политике, ценах на мясо, семействе Ельцина и кремлевских обитателях, о нехватке денег и лекарств, о придурках из числа новых русских, – но только не об умертвленном бизнесмене, убийство семьи Попондопуло прошло незамеченным.

А раз улеглись круги от первого камня, брошенного в воду, – да их и не было вообще, кругов этих, – то можно готовить второй камень…

Вечером Бобылев привел в особняк нового человека – такого же жилистого, худого, как и он сам, с таким же, как у него, лицом, – новичок был как две капли воды похож на Бобылева.

– Вот, – сказал Бобылев и вытолкнул новичка на середину комнаты, – прошу любить и жаловать…

– Это что же выходит, – не выдержал Пыхтин, – твой родной брат?

– Нет, не родной и даже не двоюродный… Но человек надежный, проверенный. Величают Алексеем.

– Тезка, – встрял в речь шефа Пыхтин.

– Фамилия Алексея… Да что нам, собственно, фамилия? Мы друг друга не за фамилии ценим.

– Фамилия моя – Бобров, – сказал Алексей, – зовут Александром Александровичем. Но в зоне, – Алексей оглянулся на Бобылева, – меня звали Алексеем. Не знаю почему, но звали именно так. Еще звали Рябым.

Лицо у Боброва, особенно щеки, было каким-то непроглаженным, пористым, словно бы в детстве он переболел оспой или чем-то еще.

– Рябым тебя можно звать? – по-свойски грубовато, заранее становясь с Бобровым на одну ногу, спросил Пыхтин.

– Не обижусь, – сказал Бобров, – да и чего обижаться, если я в самом деле рябой.

Брать федорчуковского родственника поехали на двух машинах, вторую машину дал Шотоев, и не только дал, но и сам сел за руль. На номера – и спереди и сзади, – наложили алюминиевые пластины. Это были новые номера. Засекать их можно было сколько угодно, даже записывать на бумажку – результат в конце концов все равно будет дохлым: они отъедут от «места экспроприации» на пару кварталов, сдернут с номеров алюминиевые пластины и спрячут их в багажник, а это – концы в воду. Надо обязательно иметь четыре-пять запасных комплектов номеров и можно плавать, как рыба в реке Кубани – вольно…

Когда отъехали от своего особняка, который они стали именовать по-партизански базой, Шотоев проговорил недовольно:

– Что-то Кежи, брата моего, все нет и нет. Был бы Кежа, он бы и уселся за руль… Вместо меня. У него – права водителя первого класса.

Бобылев ехал в первой машине с Федорчуком. По дороге с интересом покосился на него:

– Слушай, а не страшно тебе…

– Нет, – коротко и быстро, словно бы выплюнув что-то изо рта, ответил Федорчук. – Не страшно.

– Все-таки – свои… Какие-никакие, а родные.

– Я же сказал – нет!

– Не будешь к ним в квартиру подниматься?

– Не буду. Хватит с меня того, что я сижу за рулем.

– Правильно, проговорил напоследок Бобылев и, поугрюмев лицом, поправил стоявший в ногах автомат. Прапорщики поставили оружие что надо, Пыхтин поработал хорошо, – в смазке, ни разу не тронутые в поле, пристрелка на них была сделана только на заводе, – удобные, с откидными прикладами… Их можно было даже прятать под плащ. Бобылев был доволен новым оружием.

Он цепко, словно бы сам сидел за рулем, следил за дорогой и думал о том, что кавказцы хоть и отступились от него, не сидят вроде бы на хвосте, но ощущение опасности не прошло, как находился внутри все чувствующий железный холодок, так и продолжал находиться. Может, Шотоев не выполнил своего обещания до конца, не снял блокаду?

А раз так, то и Бобылев будет верить ему только наполовину. Более того, надо будет внимательнее присмотреться к окружению и произвести отбор – поделить народ на своих и чужих. Шотоевский братец – явно чужой, Федорчук, надо полагать, тоже чужой – глазом не моргнув, свернул набок шею своему дядюшке и сунул ее под топор, что вызвало у Бобылева гадливое чувство: есть вещи, которые нельзя преступать, они – табу и стоит только перешагнуть через эту черту – ни один вор в законе не будет уважать тебя. Федорчук переступил через черту.

Кто следующий? Сеня Лапик. Хороший мужик, талантливый, руки золотые, но… Слабый он. На него малость надави – переломится пополам.

Остаются двое – Рябой, которого Бобылев знал еще по зоне, знал хорошо и был уверен, как в себе самом, и красавчик Леха Пыхтин. При подбивке бабок счет оказывается баш на баш…

«А что, баш на баш – это не так уж и плохо». – Бобылев откинулся назад, на жалко заскрипевшую спинку сиденья, глянул на часы. Было два часа ночи – самое подходящее время для дел, которыми они занимаются.

– А вообще-то дядька мой – веселый человек, – неожиданно хихикнул за рулем Федорчук, – много забавных вещей рассказывал. Под крышей Морфлота всегда работали кагебешники. Так вот, один такой кудрявый был послан в Ливан – послан в ту пору, когда там шла война. А на войне люди много пьют – только так можно снять напряжение и чуть расслабиться. Иначе человек сходит с ума – постоянно лупят ракетами, в окна швыряют гранаты, стрельба за дверями дома стоит такая, что можно оглохнуть. В общем, морфлотовец в Ливане здорово пил, так надирался, что каждый вечер лежмя лежал, в стельку. А утром, когда у него появлялся водитель, морфлотовец отдирал голову от подушки и стонал: «Абдулла… Абдулла… Поезжай в армянский район, купи “мит хрю-хрю”… “Мит хрю-хрю”»…

– А что такое «мит хрю-хрю»? – спросил Бобылев, когда Федорчук кончил хохотать.

– «Мит» – это по-английски мясо, а «хрю-хрю» – это хрю-хрю, поросячье хрюканье. Арабы ведь свинину не едят, Коран запрещает, поэтому морфлотовец и гнал своего шофера в армянский Бейрут, там, как рассказывал дядька, большая православная колония и свиного мяса у армян, естественно, полным полно. Поскольку морфлотовец знал английский язык примерно так же, как я корякский, то вместо слова «поок» – свинина или «пиг» – свинья, он произносил «мит хрю-хрю» – то самое, что было для него родным и вертелось на языке.

– А ты-то откуда знаешь, где в Бейруте живут армяне?

– Я там бывал.

– Как? В Бейруте? – Бобылев удивленно глянул на водителя и приподнялся на сиденье. – В Ливане?

– Ну! У дядьки. – Федорчук вновь захохотал. – В Восточном Бейруте.

На скорости они одолели выбоину, внезапно возникшую в асфальте, Бобылев недовольно поморщился – такие ямы хлипкой машиненке брать и сложно и опасно, на дороге можно оставить колеса, Федорчук же на выбоину даже не обратил внимания – автомобиль же – чужой…

– Забавный у тебя дядька, – задумчиво произнес Бобылев, усмехнулся тяжело, – был…

– Был, – спокойно, даже не споткнувшись на секунду, не дрогнув голосом, согласился с ним Федорчук, добавил, также усмехнувшись: – Туда ему и дорога!

– Не жалко?

– Нет!

С квартирой морфлотовца обошлись так же, как с квартирой грека Попондопуло, – дейстовали проверенным методом. Только на всякий случай взяли с собой тяжелую, с пуд весом, кувалду: а вдруг дверь у этого загранкадра укрепленная, бронированная? Федорчук у дядьки не был давно, месяца три, а за три месяца могло утечь много воды.

Лампочка в подъезде не светила – с началом перестройки жэки перестали считать своей обязанностью заботу о жильцах, – а вот наверху, где располагалась квартира морфлотовца, в патрон, наоборот, была вкручена лампочка чересчур сильная, ватт на сто пятьдесят (все повторялось, только с точностью до наоборот), Бобылев, глянув на нее, недовольно сощурился:

– Кучеряво живет Буратино!

Одного человека – Рябого, – он оставил с автоматом внизу, с собой, как и в прошлый раз, взял Пыхтина.

– А дверь-то – хлипенькая, – оглядевшись, произнес Пыхтин, – хотя и производит впечатление крепкой. – Ощупал ее руками, потыкал пальцем в обшивку и презрительно поджал губы. – Несерьезная какая-то…

Дверь была обшита черным, пахнущим плохой пластмассой дерматином, под дерматин был положен толстый слой поролона, который хозяин прошил в нескольких местах рисунчатым мебельным стежком. Под поролоном же стояла обыкновенная фанера – старая, непрочная, перекошенная, брежневской поры, когда люди еще не ведали, что дверь из косяка можно запросто выколотить обыкновенной кувалдой, и в Москве – передовом городе России этим методом успешно пользуются и омоновцы, и налетчики, и пожарники – все кому не лень. Ну а Краснодар – периферия, глухомань… – Бобылев не выдержал, рассмеялся коротко, зло. А что глухомани остается делать? Только подражать столице.

– Леха, плечом вышибить сможешь? – тихо спросил Бобылев.

– Смогу. А кувалду пусть кто-нибудь оттащит вниз, чтобы не мешала нам. Да потом, вдруг в спешке забудем?

Бобылев вгляделся в лестничный проем, в узкую темную прорезь, образованную перилами, и тихонько, едва слышно свистнул:

– Рябой!

Рябой отозвался таким же тихим аккуратным свистом.

– Поднимись сюда! – приказал ему Бобылев.

Беззвучно – ни одна ступенька не отозвалась на шаги скрипом, – Рябой поднялся на третий этаж. Бобылев молча показал ему на кувалду, потом пальцами изобразил идущие ноги и показал вниз. Рябой понимающе наклонил голову, подхватил кувалду и так же беззвучно, как и поднимался, ушел вниз. Бобылев выждал немного, глянул на часы – на циферблате было пятнадцать минут третьего – самое удобное время для сна, – и скомандовал Пыхтину:

– Пора!

Пыхтин передал автомат Бобылеву, оттянулся к стене, уперся в нее одной ногой, набрал в грудь воздуха и тяжелым снарядом перелетел через лестничную площадку. На лету понял, что хорошо поступил морфлотовец, обив дверь поролоном, – мягче будет врубаться в нее.

Он ударился в дверь плечом и не рассчитал свои силы, а точнее, свой вес: дверь от удара раскрошилась на несколько частей, в воздух полетели ошмотья поролона, дерматина, пыльной старой пакли, находившейся, судя по всему, под прежней тряпичной обшивкой, – и вместе с остатками двери влетел в квартиру.

В квартире, в прихожей, горел свет. Пыхтин громко выматерился. Бобылев кинул ему через проем двери автомат, Пыхтин стремительно передернул затвор и в ту же секунду дал короткую очередь по скуластой, с черными татарскими глазами женщине, выскочившей в прихожую в полупрозрачной ночной сорочке, украшенной затейливыми яркими кружевами.

Все пули попали женщине в грудь, отшвырнули ее в темноту комнаты, из которой она так внезапно показалась.

В следующую секунду из притеми этой комнаты выплеснулся огонь – раздался один выстрел, за ним второй, потом третий, Пыхтин вновь громко выматерился, крутанулся на одной ноге – пуля обожгла ему плечо, – и откинувшись спиною к стенке, дал по вспышкам длинную очередь.

Больше из темноты никто не стрелял. Бобылев пронесся мимо Пыхтина, впрыгнул в комнату, ударил кулаком по широкой, мерцающей в темноте красноватым слабым светом клавише выключателя.

Вспыхнула электрическая лампочка.

В постели, откинув от себя одеяло, лежал дородный, с выступающим начальственным животом мужчина – густобровый, с седой головой и такой же седой шкиперской бородкой, обрамлявшей загорелое лицо.

Все пули пыхтинской очереди попали в его тело, мужчина был искромсан в фарш, лишь голова да руки были нетронутыми. В правой, раскрытой ладони поблескивал маленький никелированный пистолет. Бобылев поморщился: «Не пистолет, а дамская пукалка, бестолковка, из которой хорошо только на мух охотиться…»

У мертвого мужчины неожиданно приоткрылся один глаз – чистый, пронзительно черный, внимательный, и Бобылев, присев от неожиданности, вскинул автомат и также выстрелил в морфлотовца. Выстрел был одиночный, пуля вошла тому в лоб, по центру, прямо над переносицей, оставив там красное пятно, как у индийской танцовщицы, виденной Бобылевым в кино.

– Гад! – громко выругался он, метнулся в коридор к Пыхтину. – Тебя ранило?

– Несильно, – поморщившись произнес Пыхтин, – пистолет слабенький. Но перетянуть руку не мешает. Хуже было бы, если б ранило автоматной пулей.

– Леха, все разговоры потом! Проверь квартиру, есть ли тут кто-нибудь еще?

Пыхтин заглянул в одну комнату, в другую, ударил ногой по двери туалета, сшиб защелку, заглянул в кухню.

– Никого. Их было только двое! – Добавил, восхищенно пощелкав языком: – Добра-то, добра… На грузовике не увезти, не то что на наших двух «жигулятах».

Бобылев, раскинув на полу большой клетчатый плед, сдернул с инкрустированной тумбочки видеомагнитофон «Акай», поставил на плед, потом рядом поставил японский телевизор с черным экраном, затем – второй магнитофон, затянул на пледе узел.

– Леха, дуй вниз с барахлом. И кавказца зови на подмогу. На атасе оставь Федорчука, ему здесь делать нечего.

– Понял. – Пыхтин подхватил плед с аппаратурой, со стола – тяжелую хрустальную вазу, в карман сунул хрустальную шкатулку, в которой лежали женские драгоценности, снятые владелицей с себя на ночь – сережки, несколько колец с камнями, цепочка и браслет, а также дорого поблескивающие благородной желтизной золотые мужские запонки, замер, на секунду оглядываясь, но Бобылев нетерпеливо подогнал его:

– Быстрее! Быстрее!

Бобылев рассчитывал такие операции точно: семь-десять минут, больше нельзя – может появиться вызванная кем-нибудь из соседей милиция. Но семь минут у него есть точно. А если точнее, то все десять. Всегда, во всех операциях он будет иметь эти десять минут. Если же не повезет и недалеко окажется милицейский патруль или того хуже – собровцы или омоновцы, то Бобылев со своими ребятами перемелет из «калашниковых» любое ментовское подразделение.

Да потом Бобылев обзавелся картой, где было проставлено более двух десятков неровно нарисованных звездочек – колючими козюльками этими были отмечены отделения милиции… Там, где отделение милиции находится рядом, Бобылев проводить операцию не станет – не дурак. Да и рисковать незачем.

Он метнулся к секретеру, рывком растворил створки – теперь нужно найти деньги… Но не деньги – главное в этой квартире, главное – золото. Золото, золото… Оно здесь было, Бобылев чувствовал его, ощущал своей кожей, кончиками пальцев, были и дорогие каменья, бриллианты с изумрудами, и все это надо было обязательно найти. Он выдернул из секретера один ящик – ящик был полон разных кожаных удостоверений, то, которое находилось наверху, ударило в глаза золотым тиснением «Комитет государственной безопасности СССР», Бобылев не выдержал и засмеялся: федорчуковский дядюшка-то – тоже из этих самых… которые лаковые козырьки на фуражках носят. А Федорчук, наивный дурачок, этого не знал.

Вполне возможно, что история с «мит хрю-хрю» произошла именно с федорчуковским дядюшкой и он рассказывал дорогому племянничку байки про самого себя. Бобылев снова хрипло, с какими-то торжествующими скрипучими нотками, рассмеялся. В другой раз удостоверение КГБ его испугало бы, загнало в угол, заставило бы трястись, но только не сейчас. Ныне времена КГБ, как и СССР, прошли, да и некогда грозная организация называется сейчас уже совсем по-иному. Бобылев швырнул ящик с удостоверениями на пол.

Выдернул второй ящик – бумаги, бумаги, бумаги, пахнущие пылью старые справки, счета за электричество и телефонные переговоры… Бобылев поморщился от пыли и затхлого мышиного духа, подивился невольно, как же мыши умудрились залезть в глухо закупоренный секретер, и бросил второй ящик на первый.

Выдернул из пазов третий ящик. Та же картина – бумаги, бумаги, бумаги, пахнущие пылью и мышами справки, исписанные от руки страницы – то ли письма, то ли воспоминания – макулатура, словом. Выругавшись, он также швырнул ящик на пол. Скорее всего, деньги находятся не в секретере.

По полу затопали ноги – Пыхтин, Рябой… Даже Шотоев, и тот поднялся сюда. Бобылев бросил не оборачиваясь:

– Быстрее собирайте вещи. Тяжелые предметы не берите – не увезем. Скоро будем уходить.

Он присел перед секретером на корточки, соображая, имеются в нем секреты или нет, разглядел сбоку маленькую дверцу и обрадованно помотал головой, потом выдернул из кармана нож и поддел дверцу лезвием. Выругался – в потайном ящичке секретера денег не было, лежали партийный билет, учетная карточка с надписью «Коммунистическая партия Советского Союза» и две орденские книжки.

– Сука! – неведомо кого обругал Бобылев.

Под секретером находились несколько книжных полок, поставленных на пол одна на другую, плотно забитых, проседающих под тяжестью томов с нарядными тиснеными переплетами. Бобылев вывалил на пол книги, расшвырял их ногами – книги были как книги, никаких схоронок, вырезанных в страницах, углублений не было. И все-таки хозяин прятал же где-то деньги… Где?

Через минуту Бобылев нашел потайной «погребок» – шкатулку, привинченную к боковой, глухой стенке секретера, этакий «чуланчик», обтянутый качественным, под дерево, пластиком. За пачками денег лежал кулек, в который был засунут тяжелый кожаный пенал. Бобылев понял – драгоценности.

Шкатулка была доверху набита долларами. Бобылев издал торжествующий крик, выгреб из схоронки деньги – несколько пачек, перетянутых резинками, потом извлек конверт, в котором находились французские франки – на конверте была проставлена сумма, пошарил в схоронке рукой, надеясь найти родную отечественную валюту – «деревянные», но «деревянных» не было, хозяин держал их где-то в другом месте, – глянул на часы.

Время находилось уже на пределе – прошло почти семь минут, – скомандовал, не обращая внимания на Шотоева, хотя Шотоев был старшим, возглавлял их контору:

– Все, все! Уходим!

Хоть и много находилось вещей в доме бывшего морфлотовца, а за семь минут квартира оказалась изрядно опустошенной.

– Уходим, уходим! – подогнал людей Бобылев, поддел ногой ящики, вытащенные из секретера, подцепил пальцами удостоверение КГБ, также сунул его в карман. Сделал это интуитивно, без особого расчета, хотя понимал – подобные документы являются очень серьезной уликой.

Если эти корки найдут у него, то спуску не дадут ни при каких обстоятельствах, а с другой стороны, с этим, хотя и старым, уже вышедшим в тираж удостоверением можно славно повыпендриваться где-нибудь в небольшом районном городке, в Усть-Урюпинске или Верхне-Морковинске, поесть, попить за чужой счет, – Бобыылев улыбнулся и хлопнул рукой по карману. Метнулся в комнату, где лежал убитый хозяин, сделал контрольный выстрел – на всякий случай. Мертвой женщине также выстрелил в голову.

– Уходим! – скомандовал он еще раз, подхватил чемодан, в который Рябой успел сложить хрусталь, и стремительно двинулся к выходу.

– Аккуратнее, шеф, – предупредил его Рябой. – Не перебей хрупкие предметы.

– Не боись, родимый, не первый год замужем, – отозвался Бобылев, – всем на выход! А ты, Рябой, прихвати музыкальный центр – ценная штука… В углу стоит.

Через минуту обе машины уже выезжали из двора. Бобылев, высунувшись из окна жигуленка, глянул на испуганно-замерший, словно бы помертвевший дом – не горит ли где свет? Все окна были темными – жильцы либо спали, либо боялись вмешаться в происходящее: вмешаешься – заработаешь дырку в животе.

– Так-то лучше, – угрожающе пробормотал Бобылев, будто бы кто-то из здешних жильцов имел к нему претензии и собирался сбросить с верхних этажей несколько кирпичей, чтобы пометить машину, но дом не подавал никаких признаков жизни, и Бобылев успокаиваясь поставил автомат между ногами.

Машина, вырвав фарами из ночной черноты высокий, с дрожащей листвой и такой же, как и ночь, черный куст, наехала на него, Бобылеву показалось, что они сейчас завязнут в этом кусте, но Федорчук лихо крутанул руль и куст остался позади.

– А ты молодец, – сказал водителю Бобылев, когда они уже подъезжали к серому особняку, – я думал, у тебя тормоза сдадут, но ты нич-чего, сдержался.

– С чего это у меня должны сдать тормоза?

– Да так… Мало ли чего! Молодец, в общем.

– Молодец против овец, – недоуменно пробормотал Федорчук, крутя руль.

– И внутри ничего не тряслось, не хлюпала никакая водичка?

– Ничего не тряслось и ничего не хлюпало.

– А ты знаешь, что твой дядька был этим самым… – Бобылев хлопнул ладонью себя по плечу, намекая на погоны, потом приложил руку ко лбу, изображая человека, зорко вглядывающего из-под лакового форменного козырька в пространство.

– В смысле?

– Ну, как и «мит хрю-хрю», о котором ты рассказывал, – кагебешник?

– В первый раз об этом слышу, – с неожиданным смятением пробормотал Федорчук, – быть того не может!

– Гляди! – Бобылев достал из кармана кожаное удостоверение, раскрыл его. – Читай. «Подполковник Овчинников Илья Алексеевич»… Это твой дядька – Овчинников Илья Алексеевич?

– Мой.

– Царствие ему небесное. Отстреливался, гад! Леху зацепил. – Бобылев круто развернулся на сиденье к Пыхтину, находившемуся сзади. – Как чувствуешь себя, Леха?

– Более-менее. Перетянул себе руку, кровь не идет – и то хорошо. А через неделю буду как новенький. Главное, чтобы пуля у этого стервеца не была отравленной. И с чего это он вздумал стрелять?

– Дурак, потому и вздумал. Ты пистолетик его случайно не прихватил?

– Ну как же не прихватил? Прихватил. Грех ментам оставлять красивую игрушку.

– На тебе дядькино удостоверение, изучай. – Бобылев громко хлопнул твердыми кожаными корками, протянул Пыхтину, но тот протестующее покачал головой.

– Мне-то оно зачем? Отдай племяннику, пусть он изучает.

– И то верно. На! – Бобылев протянул удостоверение Федорчуку. – Изучай. А когда изучишь – выброси в выгребную яму, держать его у себя не рекомендую.

Подумал, что, может быть, все-таки оставить его у себя, а через некоторое время покуражиться в каком-нибудь райцентре, но через мгновение выплеснул эту мысль из головы. Ни к чему ненужный риск. Игра не стоит свечек.

С другой стороны, неплохо бы обзавестись удостоверениями. Например, сотрудников налоговой полиции. Или транспортной прокуратуры. А вдруг кому-нибудь придется предъявить? И верно ведь, придется.

Бобылев подивился тому, что Федорчук до сих пор не взял удостоверения своего дядьки. Неужели боится?

– Держи, держи ксиву, – Бобылев вновь хлопнул тугими кожаными корками, – подивись хотя бы…

Вздохнув, Федорчук взял удостоверение, на ходу открыл его, скосил взгляд на фотокарточку и произнес мрачно:

– Он, дядёк мой.

Бобылев хохотнул коротко.

– А ты думаешь, мы другого кокнули? Не-ет, того мы кокнули, того самого.

– Фу, маркиз. – Федорчук сморщился, хотел еще что-то сказать, но осекся, понял, что с «маркизом» переборщил.

Веселость исчезла с лица Бобылева, он поджал жесткие губы, глянул на Федорчука колко, тот хоть и не видел взгляда старшого в вязкой притеми кабины, но почувствовал его, согнулся невольно, едва не всаживаясь в руль машины.

– Осторожнее на поворотах, – мрачно и тихо предупредил Бобылев. Это был тот самый тихий голос, который звучит громче пронзительного крика. – Иначе в кювете очутиться можешь… Понятно?

– Понятно, командир, – поспешно отозвался Федорчук. Гулко сглотнул что-то тягучее, собравшееся у него во рту. Покивал головой мелко: – Все понятно.

Даже Пыхтин, и тот глянул на Бобылева с удивлением – слишком уж жестким, страшноватым, опасным показался он ему, – и на что уж Пыхтин ничего не боялся, поскольку все в этой жизни испытал, все прошел, и то неожиданно для себя согнулся, стараясь сделаться меньше в росте, в объеме, – меньше и неприметнее.