Читать книгу: «Охота на волков», страница 7

Глава седьмая

У подполковника Головкова было плохое настроение: ночью разболелись зубы, вся правая сторона, боль эту он ничем не мог успокоить – ни американским анальгином, который жена принесла ему из коммерческой аптеки, буквально разорившись на заморское снадобье, ни анальгином отечественным, ни спиртовой примочкой, ни полосканием, – всю ночь Головков промаялся и уснул только к утру, часов в пять, когда боль утихла, а потом и вовсе исчезла.

Болела конечно же не вся челюсть, болел всего один зуб – паршивый, трижды пломбированный корешок, который Головкову было жалко выдирать, – но выдрать его все-таки придется. Если он еще один раз прихватит, Головков тут же отправится к врачу и покорно усядется в стоматологическое кресло, – а пока ладно… Раз отпустил – пусть живет.

Поднялся подполковник невыспавшимся, с тяжелой звенящей головой – металлический звон раздавался не только в ушах и в висках, звенели даже ключицы, плечи, кости рук. Наскоро позавтракав теплым, лишь чуть согретым чаем – горячего питья после ночного приступа Головков уже боялся, – и мягким хлебом с колбасой, подполковник вышел из дома, направился к новенькому, окрашенному в защитный армейский цвет уазику, поджидавшему его недалеко от подъезда.

О том, что ночью была расстреляна семья Овчинникова, бывшего представителя Морфлота в Испании, а потом в Ливане, Головков уже знал – позвонили из отдела в самый «сонный» час, когда подполковник боролся с зубной болью. Как знал и другое: сегодня, во второй половине дня последует окрик сверху: это что же Головков так плохо управляет своей территорией, допускает столь страшные преступления?

А что, собственно, может сделать подполковник милиции? Держать убийц, пардон, за гениталии, давить, чтобы лиходеи никуда не ходили, не шалили, за пистолеты не хватались? Это невозможно было делать даже при советской власти, не то что сейчас.

Придется работать в поте лица, трясти осведомителей-добровольцев из числа мирных граждан, собирать по крохам сведения, вычислять бандитов, обкладывать их, как волков, красными флажками и, как на всякой волчьей охоте, уничтожать.

Нерадостная эта работа, грязная, кровавая, но выполнять ее придется, да и делать что-либо другое Головков не умел. Он был милиционером и по профессии и по призванию, и талант у него по этой части имелся, – а идти в кооператив на должность юриста с окладом раз в тридцать больше, чем его нынешний оклад, Головков не хотел. Не его это стезя, не сумеет он покрывать буквой закона разные сомнительные сделки, которых ныне заключается видимо-невидимо.

Дорога от дома до работы занимала немного времени – при неторопливой езде (а водитель Головкова старшина Попов, которого все звали только по отчеству – Федотыч, был человеком очень неторопливым и очень обстоятельным) максимум десять минут.

Федотыч сидел за рулем гордо, как казак на породистом коне, собственным дыханием вспушивал седые усы и довольно щурил глаза. Он всегда пребывал в добродушном настроении и ничто, абсолютно ничто не могло выбить его из этого состояния – он не знал стрессов, провалов по работе, дорожных происшествий, семейных неприятностей, ругани и мата, единственное ругательство, которое он признавал, было: «Мать честная!»

– Как дела дома, Федотыч? – не выдержав молчания, спросил Головков.

– Спасибо, товарищ подполковник, дома у меня – во! – Федотыч кривой рогулькой вздернул вверх большой палец. – Денег нет, но я не унываю и не жалуюсь.

– Правильно, Федотыч, – одобрил такие речи водителя подполковник, – будет и на нашей улице праздник. Вот увидишь.

– Я на это очень рассчитываю, товарищ подполковник. Не то ведь если дело так и дальше пойдет, то не только зрелища будут для нас зрелищами, а и хлеб станет зрелищем.

– Больно мудрено ты говоришь, Федотыч.

– Зато правильно. Не то куда это годится – лавочник получает в десять раз больше профессора… Разве такое есть где-нибудь в мире?

– Нет, Федотыч, такого нет. Но и такой страны, как Россия, тоже нигде нет.

Асфальт улицы неторопливо уплывал под радиатор уазика, Федотыч попыхивая раздувал собственным дыханием усы, щурил глаза и старательно объезжал попадающиеся по пути рытвины. Водителем он был аккуратным, никогда не нарушал правила дорожного движения и гордился этим.

– Это что ж выходит, мы – исключение? – Федотыч озадаченно придавил ладонью вспушенные усы. – Господь Бог на нас эксперимент ставит?

– Но мы же предали Всевышнего, отказались от Него, вот Он и экспериментирует над нами, Федотыч.

– Жалко, – вздохнул Федотыч и покачал головой. – Пожить еще хочется.

– А сколько воров в стране развелось. Каждый, кто при портфеле, – обязательно норовит отрезать себе кусок от государственного пирога. И закона такого, чтобы ударить по рукам, нету. Не принят еще такой закон, Федотыч.

– Значит, товарищ подполковник, надо создать собственную бригаду – тайную, конечно, – по уничтожению преступников.

– И пойти под суд.

– Никто таких людей не отдаст под суд, товарищ подполковник.

– Еще как отдадут, Федотыч. С большой охотой. Друзей в кавычках у нас знаешь сколько, Федотыч?

– Да уж… Догадываюсь, товарищ подполковник.

А ведь в словах Федотыча есть доля истины. В Москве, говорят, такая группа действует, убирает разных «паханов», воров в законе, поставщиков наркотиков – чистит общество. Но чистка происходит в основном на земле, а как быть с теми, кто сидит на облаках, в правительстве, в команде президента? Ведь там, кхе… грязи и преступлений еще больше, чем в низах. Как туда забраться, в верха эти?

Так в невеселом разговоре, в размышлениях, которые никак нельзя назвать светлыми, и прошла дорога до рабочего места. Федотыч свернул с оживленной улицы в зеленый, огороженный железным забором двор, затормозил у входа в межрайонный отдел милиции.

– Все, что есть по ночному убийству, – срочно ко мне, – бросил Головков на ходу дежурному – плотному лысому капитану с седыми бровями и круглой, как арбуз, головой. – Бригада, которая выезжала ночью на место происшествия, пусть зайдет ко мне.

– Есть! – коротко козырнул круглоголовый капитан.

– Соедини меня с Лысенко, – попросил Головков в приемной секретаршу – юную, с безмятежным синим взглядом и гладкой головкой красавице по имени Жанна, по которой сохли все милиционеры без исключения – и женатые и холостые, а начальник следственного отдела майор Ерохов, старый повеса-разведенец, знаток женских душ, каждый день приносил Жанне свежие розы.

Головков догадывался, какие клумбы обирает майор, но ничего не говорил Ерохову, тем более что майор в своих ухаживаниях продвинулся не дальше других.

– С каким Лысенко, с межрайонным прокурором или из краевого управления внутренних дел? – спросила Жанна.

– С прокурором, – сказал Головков и плотно прикрыл за собою дверь.

Кабинет у него был небольшой, но уютный, с несколькими живописными холстами, висящими на стенах, с деревянными панелями, придающими кабинету особый жилой дух, – в таком помещении всегда будет тепло, – с компьютером, стоящим на столе хозяина, рядом с широким телефонным пультом. И – никаких портретов, ни новых, ни старых, ни Дзержинского, ни Ленина, ни Ельцина – ни одного изображения. И флага российского, который так любят ставить у себя за спиной новоявленные чиновники, у Головкова тоже не было.

Зашипел динамик селектора. Послышался искаженный голос Жанны:

– Лысенко на проводе!

Доблестным работникам прокуратуры – пламенный салям! – поздоровался Головков. – Ты уже в курсе, что произошло? В курсе? Твои люди, значит, были уже… Надо бы не мешкая сбежаться. Чем скорее – тем лучше. Потому что у меня через час в голове, я чувствую, как пить дать, пара дырок уже будет. Меня достанут. И тебя, говоришь, тоже достанут? Видишь, какая судьба у нас незавидная… общая судьба. Я думал, в прокуратуре у вас поспокойнее, а вы, оказывается, такие же бедолаги, как и мы. Где соберемся, у тебя или у меня? Давай у меня, кофе с карамельками для дорогого гостя найду.

Минут пятнадцать Головков занимался с группой, выезжавшей на место преступления, изучал детали убийства супругов Овчинниковых, потом вызвал к себе Ерохова, сказал ему:

– Десять дней назад была убита семья Попондопуло, сейчас – Овчинниковы. Почерк, обрати внимание, один… Похоже, объявилась новая банда. Вопрос – чья она? Своя или приезжая?

– Овчинниковы были убиты по наводке. А навести могли только местные.

– Считаешь, что банда местная? Ну-у… это вовсе не обязательно. И гастролеры могут иметь хорошие местные зацепки. Обрати внимание на почерк их… У нас никогда не было ничего похожего. Обычно грабители подбирали к квартире ключи, выжидали момент, когда в квартире никого не будет, аккуратно открывали, выгребали из дома все, что им было нужно, и уходили, стараясь не оставлять после себя ни одного следа. А тут… Обрати внимание, Ерохов! Расчет у грабителей был на внезапность, на то, что в течение десяти-пятнадцати минут никакая помощь не подоспеет – нагло вышибают дверь, расстреливают хозяев, берут все ценное и исчезают.

– И в первом случае и во втором были произведены контрольные выстрелы, и там и сям – в голову, – сказал Ерохов, – это тоже имеет отношение к почерку.

– Я и говорю – почерк один. – Головков приложил руку к больной щеке – показалось, что сейчас у него вновь заноют зубы. Но нет, это только показалось. – Семью Попондопуло и семью Овчинниковых убили одни и те же люди. – Он успокаивающе погладил пальцами щеку, но в следующий момент лицо у подполковника неожиданно дернулось, словно бы пробитое током, Головков засипел болезненно: – Был наш город как город, ничем не отличался от других городов на Руси, преступников было не больше и не меньше, чем в каком-нибудь Голопупинске или Нижне-Задрищенске, и вот на тебе – банда! Со своим почерком… Тьфу!

– Вот именно – тьфу! – Ерохов вздохнул, закатал рукава рубашки. – Придется нам, товарищ подполковник, браться за стрелковое оружие по фамилии «Макаров» либо за старшего брата «Макарова» по фамилии «Калашников».

– Ну, тебе не придется, тебе надо будет башкой работать, да пером строчить, а мне придется. Операм нашим – тем более придется.

– Но полевую форму следователя я все-таки приобрету…

– Ты чего имеешь в виду? – подозрительно сощурился Головков.

– Камуфляж, чего же еще.

– Если дело в России пойдет так и дальше, то в Москве в полевой форме скоро премьер-министр будет ходить. – Головков приподнялся, глянул в окно поверх тонкой шелковой занавески – что там во дворе? В огороженный внушительным забором двор въехала старая черная «Волга» с двумя противотуманными фарами, прикрепленными к бамперу, разбрызгала большую лужу, натекшую в плоскую асфальтовую выбоину, и остановилась в конце здания, у черного входа.

Ерохов тоже приподнялся и объявил, будто Головков не знал, чья это машина:

– Прокурор приехал!

Прокурор у них был молодой, очень молодой и выносливый тридцатипятилетний человек с доброжелательной улыбкой, которую он никак, чтобы было соответствие с его должностью, не мог согнать со своего лица, да он и не старался, если честно, сделать это, – в обливном, сталистого цвета модном костюме и удобных, очень ладно стачанных кожаных мокасинах.

Лысенко сменил старого серолицего, оплывшего, с собачьими брыльями прокурора, давно всем надоевшего, отказывавшегося даже понять, что произошло в стране, усвоить, что Советского Союза уже нет и в местном райкоме ныне сидит не первый секретарь, а совсем другой человек.

Горбачевскую перестройку с ускорением прокурор воспринял с восторгом и становился на дыбы, шипел, если кто-то отзывался о Горбачеве пренебрежительно, величал «лысым пряником» или «пятнистым», а вот к руководителям последующей поры относился кисло.

Вполне возможно, он был прав и понимал то, чего не понимали в ту пору другие, и видел то, что другим не дано было разглядеть.

Мир для прокурора замкнулся на Горбачеве и старому брыластому человеку пришлось уйти. Он очень быстро превратился в недовольного, наряженного в грязную пижаму полудачника-полугорожанина, ковыряющегося у себя дома в грядках – прокурор давным давно, едва ли не в пору Ивана Калиты, приобрел персональный особнячок с неплохим участком в центре Краснодара, на задах участка выращивал теперь огурцы и морковку, имел несколько кустов сортового винограда, по десятку корней слив и черешни, маленькую плантацию малины, из которой делал довольно вкусные наливки, из винограда со сливами – тоже, и очень скоро забыл, что был когда-то грозным прокурором.

А новый прокурор еще не понял, что он грозный, он вообще не хотел быть грозным.

– Ну входи, входи, – сказал ему Головков, поднимаясь из-за стола. Привычно тронул себя рукой за щеку. – Извини, у меня зуб разболелся, ночью начал стрелять так, что чуть всю челюсть не вывернул.

– То-то, я смотрю, видок у тебя не тот, не соответствует ни званию, ни должности. Кусок сахара охота за щеку засунуть.

– На охоте не был? – переводя разговор в другое русло, спросил Головков.

У них, как на востоке, было принято поговорить вначале ни о чем – расспросить о видах на погоду, о домашних, о здоровье, о том, что едят и пьют какие-нибудь кремлевские небожители, приехавшие к ним в край отдыхать, об охоте, рассказать пару анекдотов и только потом приступить к делу. Так они повели себя и в этот раз, – по старой восточной схеме, – улыбаясь и рассуждая о пустяках, производя вид очень несерьезных людей, издали подходя к тому, ради чего они встретились…

– Какая там охота! Утки обленились, зажирели, никто их не гоняет, не плюется дробью из железных стволов, – ни Головков, ни Лысенко – благодать им сплошная, Скоро сезон кончится, а мы с тобою утятины так и не попробовали… Эх! – в голосе прокурора послышались нотки досады.

– Зима в этом году, говорят, будет теплая. Если не на утку, то на кабана нам с тобою надо бы обязательно сходить.

– Кабан – это не утка, охота совсем другая…

– В теплую зиму половина уток у нас остается. Можем сходить на какой-нибудь незамерзающий водоем…

– Ага, и попасть в лапы инспектора с недремлющим оком.

– Ну уж. Не так страшен серый волк…

– Страшен или не страшен – это как повезет, но очень уж не хочется встретиться с детиной, у которого одно лицо весит килограммов шестьдесят. Кстати, у меня новость – я охотничьего щенка купил.

– Да ну! – Головков погладил пальцами щеку – в зубах вновь возникла боль и он пытался ее успокоить. Боль – это ведь живое существо, которое надо уговаривать, боль все услышит и в конце концов утихомирится и малость отпустит.

– Хороший щен, здоровый, с дворянской родословной, чистый англичанин. Уши как блины, до земли свешиваются, когда бегает, наступает на них лапами и падает.

– Значит, настоящий служебно-розыскной, – с завистью в голосе проговорил Головков. – Обскакала прокуратура милицию.

– Только надо в деле проверить – точно ли англичанин специализируется на утках с гусями?

– Может, у меня в отделе попробуем ее на наркотики?

– Нет, спасибо. Моя собака в таких делах участвовать не будет, – спокойно и грустно произнес прокурор, – это для нее гибель. Чтобы пес искал наркотики, ему самому надо эти наркотики попробовать, а это – смерть для каждого кабысдоха. Я не хочу, чтобы мой пес стал наркоманом.

– Жаль, – Головков не выдержал, вздохнул, – а то я ищу собаку себе в штат.

– Что, в Краснодарском крае уже наркотиками запахло?

– Да, имеются такие сведения, – неопределенно ответил подполковник, покосился на Ерохова, словно бы соображая, нужно ли тому об этом знать или нет. – Раньше у нас был город как город, никто худого слова сказать не мог, а сейчас стал некой перевалочной базой. В том числе и по части наркотиков. Ладно, – бросил Головков раздосадованно, – в конце концов и с этим справимся. Лишь бы советами не замучали.

– Ну что, ближе к делу?

– К телу.

– Как там талдычат на востоке: не суетись и тело твоего врага пронесут мимо тебя?

– Правильно. Не суетись под клиентом.

– А вот эта истина не восточная, а типично московская.

– Москвичи вообще не любят суетиться под клиентами.

Через пару минут Лысенко с Головковым плотно засели за бумаги, Ерохову определили роль на подхвате – то одно требовалось подать, то другое, то принести что-нибудь, его задача – подключиться к разработке, которую сделают старшие. А разработка, – собственно, это была даже не разработка, а скорее версия, – сводилась к следующему.

И прокуратура и милиция прохлопали, извините за выражение, рождение новой банды. Банда эта состоит из своих – к такому общему мнению пришли и Лысенко и Головков, – гастролеров в ней нет, есть только свои, местные… Могут, правда, быть какие-нибудь приблудные граждане – беженцы либо командированные из бывших союзных республик, ныне со вкусом поедающие плоды демократии, самостоятельности, вольной жизни, и приблудные эти могут оказаться очень жестокими. Но главные люди в банде – свои, краснодарские.

Численность банды небольшая – не более десяти человек. Есть и наводчики, есть некие люди – один, максимум два человека, которые, может быть, даже служат в милиции либо в налоговой полиции, указывают пальцем на удачливых бизнесменов, предпринимателей, у которых хорошо идут дела – этих, мол, можно смело щекотать… Риска почти никакого: деньги предприниматели хранят дома в кубышках, банковскими услугами пользоваться не научились, запоры на дверях имеют хлипкие – плевком можно сшибить, – вот и расстается народ и с деньгами и со светом белым… Потому-то налетчики свидетелей не оставляют – боятся.

– В милиции наводчики есть, – согласился с предположением Головков, – это точно. А в прокуратуре есть?

– Теоретически могут быть, практически нет, – убежденно произнес Лысенко.

– Почему?

– У нас людей мало. Это милиция разрослась, там, где раньше работало семьдесят человек, сейчас корпит в поте лица двести пятьдесят, а прокуратура не разрослась совсем. Как были в штатном расписании заложены полторы калеки, так полторы калеки и остались. А потом я наших людей знаю. Всех – поименно. И кто чем дышит, знаю, и кто какую кашу ест по утрам, и сколько пар носков изнашивает в год – все знаю.

Подполковник вздохнул зажато, боясь растревожить только что утихшую зубную боль, пожевал губами: прокурор находился в выгодном положении, у него все люди на виду, а у Головкова нет, и насчет каши и носков своих подопечных он ничего сказать не может, вот ведь как… Кто знает, вдруг у него в приемной появится какой-нибудь сержантик, околпачивший Жанну, оттопырит ухо и то, что услышит, передаст завтра в банду?

Такое запросто может стрястись. Поэтому сержантика с ушами-локаторами надо обязательно вычислить и изолировать.

– Ладно, поехали дальше, – сказал Головков.

Почерк у бандитов – решительный, жестокий, они ничего не боятся, ни крови, ни того, что стрельбой своей разбудят город, ни соседей убитых, не боятся, наверное, и милиции. Похоже, что у них есть кто-то, кто имеет боевой опыт, прошел Афганистан, Таджикистан либо Карабах – в общем, побывал там, где было горячо. Вычислить такого человека трудно, бывших афганцев в городе много. Тысячи.

Что еще плохо для следствия – бандиты не оставляют свидетелей. Следы есть, но они – второстепенные, слабые, главных же следов нет.

– Ну, что будем делать, господин прокурор? – Головков осторожно прикоснулся пальцами к щеке: стрельба, похоже, кончилась, боль затихла, свернулась в клубок, взгляд у подполковника прояснел.

– Да выдерни ты этот гнилой корень ко всем чертям, не майся, – посоветовал Лысенко, поморщился, будто сам ощутил боль, которую ощущает подполковник, покачал сочувственно головой.

– Во-первых, это не гнилой корень, а нормальный зуб, во-вторых, выдернутый зуб уже никогда не вырастет. А мне нужны все зубы. Чтобы проволоку грызть и таким вот, – Головков постучал сгибом пальца по бумаге с оперативной сводкой о ночном убийстве, отпечатанной на машинке с плохой лентой, – глотки перекусывать.

– Что делать – понятно. Сколько человек можешь выделить в оперативную группу?

– Для начала – четырех человек, – подумав, ответил подполковник, – его вот, – он кивнул в сторону Ерохова, – еще одного следователя и двух оперативников.

– Город не сумеет чем-нибудь помочь?

– Поговорю. Но вряд ли. Там – постоянная запарка.

– Мда-а, никогда не думал, что криминал так нагло полезет из всех дырок. Он даже из народных ноздрей лезет, извини за выражение.

– Дали волю, вот и полез… А нам с тобою в ту же пору связали руки. Если мы с тобою еще можем арестовать дворника, совершившего преступление, то начальника ЖЭКа уже не можем, у него в администрации обязательно найдется покровитель. А то, что начальник этот – хапуга, рвач, вор, обирает старух, унижает фронтовиков-инвалидов – всем наплевать, главное, что часть нахапанного он несет наверх, делится там с некими шишками…

– Почему с некими? – спросил Лысенко. – Мы этих людей знаем. Они имеют фамилии. Придет время – и чиновнички эти за все ответят.

– А ты сколько людей дашь в оперативную группу? – спросил подполковник.

– Двоих. Больше не могу.

– А больше и не надо. Шесть человек – это хорошая боевая группа, наковырять может много.

– Главное – засечь банду.

– Сейчас она отлеживается, отдыхает, смотрит, как мы отреагируем на ее выступление, засекает, много ли мути поднимается со дна…

– Ничего. Скоро она, как это ни печально, проявится вновь.

– Твои люди вооружены? – спросил Головков.

– Недавно всем атестованным выдали пистолеты Макарова.

– Это хорошо, прикрывать хоть не надо, не то иногда в пустячной ситуации приходится дядю с ружьем выставлять, чтобы заслонил собою сотрудника прокуратуры, пошедшего в туалет по нужде.

– Извините, товарищ подполковник… Когда это было? При царе Додоне да во времена «Черной кошки» и концертов Утесова. А сейчас прокурорский работник сам любого из твоих головорезов может прикрыть.

– Ты знаешь, что такое сексот?

– Всегда думал, что это обидная кличка стукача и был удивлен, когда в десятом классе узнал, что сексот – это обычное сокращение от слов «секретный сотрудник». К чему ты вспомнил о сексотах?

– Да к тому, что не закинуть ли нам сексота в банду?

– Отличная мысль, только трудноосуществимая, – в голосе Лысенко послышались сомневающиеся нотки, он потянулся всем своим крепким телом и произнес: – А вот они в наши ряды своего обязательно закинут… С какой-нибудь очередной лимитой.

– Насчет лимиты – это точно. Спасибо за подсказку.

– За какую подсказку?

– Да все то же: воспользоваться формулой лимиты и закинуть в банду сексота из Москвы. А?

– Есть такой?

– В Москве, как в Греции, есть все.

Когда Головков последний раз был в Москве, его однокашник по академии, такой же, как и он, подполковник, только без самостоятельного участка работы (Москва есть Москва, чтобы получить в свои руки управление, надо быть генералом или на худой конец полковником с безупречной репутацией), познакомил его с молодым, похожим на сельского пастушонка капитаном – пухлогубым, щекастым, с восторженным взглядом, но несмотря на то, что черты лица у него были приметные, не запоминающимся совершенно – вот такая странная внешность была у человека.

И рост у капитана был видный, мужской, но рост этот, если нужно было для дела, пропадал совершенно, как заметил однокашник, капитан умел ужиматься в теле, делаться мелким, почти невидимым, в любую толпу он умел входить, как нож в масло, растворялся в ней совершенно и появлялся там, где его не ожидал увидеть ни один человек – внезапно.

Фамилию он имел такую, что на нее также никогда не обратишь внимания, самую распространенную в России – Иванов. Хотя говорят, что когда после войны Сталин разрешил гражданам менять имена и фамилии, те, кто имел фамилии, скажем так, не самые звучные, мигом превратились в Ивановых. Ивановых стало больше, чем кого бы то ни было: всюду в мелких забегаловках, в магазинах и часовых мастерских царили Ивановы, шлепали печати на квитанции, прятали под стойки товар, чтобы потом порадеть родному человечку, лихо щелкали на счетах, получая удовольствие от того, что человек уходил, пардон, объегоренным – сфера обслуживания и легкого заработка оказалась едва ли не целиком в руках Ивановых.

Но капитан принадлежал к другим Ивановым, фамилия его происходила из бог знает какого времени, из трудного семнадцатого века, где его предки пахали землю, выращивали хлеб и низко сгибали головы перед местными толстосумами.

Однокашник тогда признался: «Держим этого Иванова специально – на случай внедрения в какую-нибудь трудную банду».

«Неплохо бы капитана Иванова заполучить в наш город, на местные галушки и молодое вино, – начал соображать подполковник, морща лоб и легкими, едва ощущающимися движениями потирая щеку, – хотя бы на месяц, на полтора месяца… Но за полтора месяца мы вряд ли одолеем банду, слишком уж неведомая она для нас, верткая, жестокая, а на большее мне капитана вряд ли дадут». Головков с шипеньем затянулся воздухом, лицо у него перекосилось от горячей вспышки во рту, он шумно выдохнул.

– Что, опять зубы?

– Они самые.

– Дергай, не тяни кота за резинку, иначе боль тебя замучает… Чего молчишь?

– Думаю.

– Ага, Чапаев думает, – насмешливо проговорил Лысенко. – Итак, где должен быть командир во время атаки, проводимой его войском, – на сеновале или в подвале?