Читать книгу: «Охота на волков», страница 8

Глава восьмая

Москва осенью становится холодной, неприятной, гулкой, сплошь в мокрой налипи желтых и рыжих листьев, сорванных ветром и дождями с деревьев, на налипи часто оскользаются прохожие, листья эти бывают опаснее банановой кожуры, ноги разъезжаются, как на льду, с дырявого неба струится невесомая ознобная пысь, небо низкое, капли дождя обязательно попадают за воротник, как от них ни оберегайся. Ни поднятый воротник, ни зонт не спасают, жгучая холодная влага ползет под одеждой по спине, лавирует по теплому руслу, проложенному позвоночником, жжет, заставляет вздрагивать, дергаться.

И тогда охота бывает нырнуть в какую-нибудь теплую, пахнущую жареным мясом и дымом вкусных сигарет забегаловку, заказать горячую сардельку, вложенную в расщепленную пополам булочку, именуемую по-американски звонко «хот-догом» – «горячей собакой», а к «собаке» – граммов сто пятьдесят холодной водки. Но стоит это удовольствие ныне столько, что и зарплаты может не хватить, да и водку могут подать такую, что потом долго придется работать на лекарства… Да и вряд ли уже после лечения обретешь прежнее здоровье.

Водку в полиэтиленовых стаканчиках, запечатанных сверху, будто мороженое, плотной промасленной бумагой, ныне продают едва ли не во всех коммерческих палатках, иногда вместе с башмаками и эмалированной посудой, если ни о чем не думать, то стаканчики эти будут вполне симпатичными, и этикетки на них симпатичные, вот только что плещется внутри?

Чаще всего – очень плохая водка, пахнущая чем угодно, только не благородным напитком, – соляркой, деревом, резиной, болотной ржавью, тухлой травой, свинцом, и вкус она имеет соответственный, обжигающе-резкий, тошнотный, искусственный, рождающий нехорошую химическую отрыжку…

Игорь Иванов шел по середине широкого мокрого сквера, ведущего от Никитских ворот к Пушкинской площади, стараясь выбирать на дорожке места, где нога бы не увязала в красном, разъеденном дождем песке, и думал как раз о том, что действительно неплохо было бы сейчас нырнуть в какое-нибудь кафе, за столик, посидеть там с часик, поразмышлять о смысле жизни, о том, почему русский человек ныне такой несчастный?

Несчастлив он, наверное, потому, что ему не везет – доверчив слишком, покупается на разные проекты, – то на перестройку, то на ускорение, то на ваучер, обещающий сделать его сказочно богатым, то еще на что-нибудь – так он и нищает, и опускается все ниже и ниже и теряет всякие перспективы на жизнь. Не везет ему ни с дорогами, ни с руководителями. Во главе России слишком часто становились ущербные люди.

Иванов вяло отогнал от себя эту мысль – не ему обсуждать руководителей, не то ведь нарвешься на ретивого демократа в погонах и тот в лучших традициях отечественного стука сообщит куда надо. И станет тогда капитан Иванов «БеУ» – бывшим в употреблении: бывшим оперативником, бывшим сотрудником Главного управления внутренних дел города Москвы… Демократы с теми, кто не с ними, умеют расправляться в лучших традициях прошлого – сам Виссарионыч позавидовал бы.

Да и не демократы эти люди вовсе.

А вот насчет кафе – это дельная мысль. И неплохо было бы, если б рядом за столиком оказалась хорошенькая вдова лет восемнадцати с собственным «мерседесом» жемчужного цвета, отдельной квартирой, дачей, солидным счетом в банке и двумя попугаями-неразлучниками, обитающими на кухне. По отношению к меньшим своим братьям – любит он их или нет, – человек у Иванова (по собственной классификации капитана) попадает в куйвы либо в сейды.

Дело в том, что на севере, в Мурманской области, где Иванов недавно находился в длительной командировке, живут безобидные люди лопари, пасут оленей, ловят рыбу, собирают клюкву. Верят лопари в камни и считают, что каждый камень, каждый голыш и осколок булыжника имеет свою живую душу и вообще все камни, как и люди, делятся на плохих и хороших. Исходя из этого и душа у них соответственная. Куйвы имеют злую, неприятную душу, сейды – добрую. Так что, если у восемнадцатилетней вдовы на кухне щебечут два попугая – Чуча, скажем, и Муча, – значит, красотка эта имеет душу сейда.

Впрочем, Иванов сам был сейдом, хотя существование свое разделял на две половины: это вот личная жизнь, а это – милицейская, служебная, общественная, если хочешь – как разумеешь, так и называй. Если в личной жизни он был добряком, готовым отдать другому человеку все, что у него есть, то в служебной жизни он не имел права быть таким.

Противная это штука – служебная жизнь: вечная трескотня и оглядки назад – что там за спиной, гавканье, извините за выражение, погони и стрельба – тьфу! Куда лучше вести жизнь Обломова – сидеть у себя на балконе и слушать, как идет дождь.

Иванов убыстрил шаг. По макушкам деревьев пробежался глухой шум, дождь усилился и существование собственное сделалось совсем противным. Игорь пожалел, что не взял с собою зонта.

Он встал под дерево – старый упрямый клен еще не успел до конца растерять свои рыжие кудри и мог малость предохранить человека от дождя, – поднял воротник, застегнулся под самый подбородок, сунул руки в карманы. Прикинул, что же будет дальше, скоро дождь кончится или нет, но сколько он ни высчитывал, сколько ни искал в небе хотя бы крохотное светлое пятно, так ничего приятного для себя не нашел – небо было глухим, низким, недобрым.

Под дерево к нему неожиданно заскочил крутоплечий парень с высоко подбритым затылком, одетый в коротенькую, чуть ниже лопаток, кожаную куртку, – последний писк моды, – следом еще один юный здоровяк, также в кожаной куртке-маломерке, заметно стиснувшей ему необъятную грудь под мышками, с рукавами, едва прикрывающими ему запястья: парень перерос эту одежду, ему уже требовалась другая кожаная обновка. Иванов отвернулся от парней: у него своя жизнь, у них – своя.

Дождь сгустился, шум его сделался частым, нудным, сводящим скулы зевотой, в вязком осеннем звуке этом потонул даже автомобильный грохот недалекой Тверской улицы. Звук дождя был как вата, все гасил, окутывал своей невидимой, неосязаемой, какой-то гадкой плотью, в ватную глухоту его наполз далекий тихий звон, очень печальный, тревожный, и Иванов, отзываясь на него некой внутренней болью – впрочем, слабой, недокучливой, поймал пальцами замок «молнии» и застегнул воротник плаща еще выше, под самый подбородок.

– Дядя, – неожиданно услышал он неровный молодой голос, – купи-ка у нас золотую монетку.

Он скосил глаза, мигом оценил паровозную силу парня с тяжелым подбородком, которого еще ни разу не касалась бритва, – это был юнец, первым заскочивший под дерево, – засек его радостно-бездумный взгляд. Это был человек, у которого «и жизнь хороша и жить хорошо».

– Что-что? – спросил Иванов машинально, еще не выйдя из своих мыслей – он как раз о жизни и начал думать: все в ней устроено как-то несправедливо, не мешало бы кое-что переделать, чтобы восстановить справедливость: пенсию человеку нужно выплачивать не в старые годы, а в молодые, чтобы он мог наслаждаться жизнью, в пожилые же годы, наоборот, настраивать его на работу, чтобы не скучал дома, не маялся в тусклом тревожном одиночестве старости, – пожалуй, именно так будет справедливо и справедливость эту должно установить государство…

До Иванова не сразу дошло, что предлагал ему перекормленный ребенок – дитя горбачевской перестройки.

На ладони краснощекий «ребенок» держал медный пятидесятирублевый кругляш с хищным двуглавым зверем, очень похожим на диковинную ворону, которой одной башки было мало, она приобрела себе вторую, мускулистое неприятное тело венчалось двумя растопыренными ногами, – монета была заношенная, зеленоватая от потертостей, засаленная в неопрятных карманах.

– Золотая, говоришь, – усмехнувшись поинтересовался Иванов.

– Именно так, золотая, – невинным голосом подтвердил краснощекий молодец.

– Что-то в этом я не очень уверен.

– А я уверен, – произнес молодец, и Иванов услышал характерный маслянистый щелчок, молодец вытащил руку из кармана, чуть растопырил пальцы, между ними проглянуло черное узкое жало. Краснощекий горбачевский «ребенок» был вооружен опасной штукой – полуножом-полушилом.

И опасное это оружие и гаденькое – следов на теле почти не оставляет, кровь из укола не выходит, запекается внутри, запечатывает узкое отверстие. Бывает, поднимают такого человека с земли, считая, что он упал в обморок – солнце нагрело ему голову, легкие переполнены городскими газами, надо привести его в чувство и все будет в порядке, машут перед его лицом платком, машут, а увы – все бесполезно, человек этот уже мертв.

– Очень даже уверен, – убежденно произнес молодец и торжествующе рассмеялся, в сонных выпуклых глазах его заплескалось что-то очень похожее на воду, он сделал кивок в сторону своего напарника: – Руслан!

Руслан, скрипя тесной кожей куртки, готовно выдвинулся с другой стороны толстого кленового ствола.

– И сколько же стоит ваше золото? – тихим недрогнувшим голосом спросил Иванов.

– Недорого. Два лимона.

– Два миллиона рублей, – уточнил Иванов.

– Руслан, а дядя явно недолюбливает иностранные языки, – сказал краснощекий своему напарнику. – Тебе он нравится?

– Не очень.

– Мне тоже не очень. Слишком много задает вопросов… Поэтому таксу на наше золото мы повысим – монета стоит три лимона.

– Эх, мужики, мужики, не делом вы заняты, – укоризненно произнес Иванов, – работать бы вам где-нибудь на заводе Лихачева, собирать автомобили для нужд фермеров, либо строить новые дома на окраине столицы, расширять ее пределы и приближать светлое будущее, а вы…

– Что ты сказал, короед? – возмущенно проговорил краснощекий и, качая головой сожалеюще, придвинулся к Иванову.

Сделать что-либо он не успел, Иванов коротким резким движением отбил заточку в сторону, в ствол дерева, всадив ее в мякоть липы чуть ли не по самую рукоятку, и пришпилив молодца к стволу, будто гусеницу, тот раскорячился, засипел от боли стиснуто. Иванов не удержался, добавил еще – врезал ладонью по затылку. Краснощекий ахнул и впечатался физиономией в дерево, из ноздрей у него потекла кровь, в рот заскочила скрутка жесткой, пропахшей бензиновым взваром и духом собачьей мочи старой пористой кожуры. Молодец задергал ногами:

– Не на-ада…

– Надо! – Иванов представил себе, что сделал бы с ним этот тугощекий, налитый жизненными соками, юный господинчик, мрачно ухмыльнулся и, не сдержавшись, саданул его в живот коленом.

Краснощекий затравленно взвизгнул, удар выбил из него дыхание, он закусил окровяненными зубами нижнюю губу, засипел пусто, будто проколотый автомобильный баллон: «Хы-ы-ы», попробовал выдернуть пришпиленную заточкой руку, но Иванов не дал ему этого сделать, снова ударил кулаком по затылку, парень опять влип физиономией в ствол и растекся по нему, обессилено обвиснув. Одна рука его была пришпилена к дереву, вторую он так и не сумел вынуть из кармана.

Глянув вдоль мокрого бульвара – нет ли на дорожке людей? – Иванов стремительно развернулся к напарнику поверженного молодца и прорычал зло:

– Ну чего, рано вылупившееся дитя горбачевской перестройки? Тоже превращаешь щетину в золото, алхимик хренов?

Тот испуганно выметнулся из-под дерева на дождь. Иванов шагнул следом.

– Что, уже и говорить разучился?

– Я больше не буду, дядя, – пролепетал тот униженно и выхватил из кармана нож. Обычный, из слабого металла сделанный, с черными пластмассовыми щечками ножик, какие продавали едва ли не всех табачных киосках. Ножик этот был дерьмовый, совсем несерьезный, словно бы вырезанный из железной кровли, – в отличие от того, который вытащил из своего кармана краснощекий, но тоже мог принести кое-какие неприятности.

– Брось нож! – рявкнул Иванов оглушающе.

Вместо того чтобы швырнуть поганенькую безделушку на землю, Руслан надавил на кнопку.

Лезвие лихой белой полоской вымахнуло наружу, Руслан, всхлипывая от страха и напряжения, слепо щуря глаза, пошел на Иванова.

Тот поежился – за шиворот попало несколько холодных капель, туго затянутый «молнией» воротник не спасал, Руслан решил, что Иванов испугался его ножа, мстительная улыбка раздвинула его губы, и он сделал еще один шаг вперед.

Иванов легко, играючи, почти незаметно – так стремительно было это движение, – выбросил вперед ногу, и ножик птичкой выпорхнул из руки Руслана, перелетел через дорожку и шмыгнул в нестриженую траву недалекого газона. Руслан с ревом прыгнул вперед, в следующий миг задавленно икнул, рев влип в его организм, оказался внутри – нога Иванова впечаталась точно в середину лица.

Слишком уж удобно для удара подставился налетчик, такой момент пропустить было просто нельзя, вот Иванов и не удержался. Теперь Руслан, когда очухается, будет иметь памятку на всю оставшуюся жизнь. А заодно будет знать, что не все дозволено откормленным молодцам, возомнившими себя властителями жизни, что на зло свое получат зло ответное, на боль – боль, на удар кулаком – встречный удар.

Руслан, взмахнув руками, взнялся над самим собою, словно бы хотел увидеть, что делается на запруженной мокрыми машинами Тверской улице, смятое лицо его походило на тряпку, из рваной прорехи рта весело скалились молодые белые зубы, в следующий миг он запрокинулся на спину и покатился по мокрой дорожке под уклон.

Модная куртка его лопнула в плечах с обеих сторон, обнажив серое, в рвани ниток нутро, подкладка тоже расползлась – курточка была стачана из откровенной гнили, из-под ремня штанов выпросталась грязная майка.

Иванов отряхнул руки, нагнулся, чтобы вытереть ладони о мокрую траву, увидел под ногами мокрый желтоватый кружок – пятидесятирублевую монету, цена которой была во много раз ниже старой советской копейки, – выпрямившись, по-вратарски точно подбил монету ногой. Взвившись в воздух, монета легла в неряшливо примятую траву, туда, где валялся кнопочный нож Руслана.

– Ходят тут всякие, а потом унитазы пропадают. – Иванов усмехнулся, вытер руки о мокрую траву и по дождю двинулся дальше.

На безмолвных, отключившихся налетчиков он даже не оглянулся. С неба по-прежнему густо сыпала противная холодная влага, от которой болели мышцы, а внутри, в самом низу живота, гнездилась странная нехорошая пустота. Люди на улице были безмолвны и безучастны, у «Макдоналдса», несмотря на дождь, толпился народ – в основном приезжие девицы, были, конечно, и кавалеры, несколько бомжей ожидали подачки, ревели, засоряя гадостью воздух, машины. Пахло резиной, грязью, бомжами, сгоревшим бензином, еще чем-то очень невкусным.

Через двадцать минут Иванов уже находился у себя на Петровке, в управлении.

– Тебя шеф ищет, – сообщил Иванову старший лейтенант Горностаев – сосед по скудному дачному участку, выделенному ему, как и всем милицейским сотрудникам, на голом месте под Апрелевкой. – Не заглядывал еще к нему?

– Нет.

– Зайди, а то он уже дважды про тебя спрашивал.

Иванов неопределенно приподнял одно плечо – как и все нормальные люди, он не любил вызовов к начальству, он вообще не любил тихое кабинетное шарканье (впрочем, громкое – тоже). Есть люди кабинетные, а есть некабинетные, которым душная атмосфера, бытие среди портьер, лакированных столов и ковровых дорожек давит на горло, перекрывает дыхание, в ушах и в висках все звенит и отчаянно хочется вырваться на свежий воздух, так и Игорю – едва он появился в управлении, как ему тут же захотелось на волю. Он вздохнул, стряхнул дождевую мокреть с плаща, повесил его на рогульку старой толстоногой вешалки, неуклюже расставившей свои лапы в углу.

К начальству не пошел, но едва сел за стол, как серый, с двумя обколотыми краями, – и слева и справа, словно незатейливый организм этот загоняли в какое-то тесное ложе, но не сумели загнать, телефонный аппарат заревел хрипло, страшновато, Иванов, еще не подняв трубку, понял, что звонит начальство, покрутил головой из стороны в сторону, словно освобождался от тугого воротника, сдавившего ему шею, и нехотя поднял тяжелую, холодную, с прикрученной синей изоляционной лентой шайбой микрофона трубку:

– Да, товарищ подполковник!

– Ты что, ясновидящий? – удивленно спросил начальник отдела. – А вдруг это звонит баба Маня, читательница газеты «Семья» или дворник Матвей Лукич с Патриарших прудов?

– Тогда я бы сказал: «Да, баба Маня!» или «Здравствуйте, Матвей Лукич!».

– Ну ты и даешь, Иванов, стране угля…

– Ага, я сейчас буду у вас.

– Давай быстрее, а то я через пятнадцать минут должен буду отправиться на доклад к генералу и насчет твоей милости пробурчать что-нибудь определенное.

– Мам-ма мия, а я-то зачем понадобился их высокопревосходительству?

– Не ты понадобился, а я, не с тебя будет спрос, а с меня.

– Интересно, хотя и непонятно.

– Прибегай ко мне – все быстро поймешь.

Подполковник Хромов принадлежал к категории старых исполнительных служак, которые давно выработали свой ресурс и должны были скрыться в пенсионных нетях, сидеть дома на печи и считать трещины в деревянном потолке, но его связывала с генералом, начальником управления, боевая молодость, когда они, будучи старшими сержантами, шерстили московских мешочников, выворачивали наизнанку барахолки и выуживали из подвалов удравших с фронта дезертиров, потом пути их разошлись: генерал пошел учиться, а Хромов определился в участковые.

Сейчас их пути сошлись снова и генерал вспомнил о своем давнем кореше, извлек его из небытия, дал звание майора и отправил учиться в академию, после чего присвоил звание подполковника. Поставил командовать отделом, но от новых погон и новых звездочек ума и хватки у Хромова не прибавилось, он как был Хромовым, проштемпелеванным 1944‑м годом, как годом изготовления, когда пришел в московскую милицию работать помощником оперативного сотрудника, так помопером и остался. Академия не помогла.

Хотя характер подполковник имел живой, на подчиненных ногами не топал и по мере возможности старался их защищать перед начальством.

Кабинет у Хромова был темным, узким, длинным, подполковник чувствовал себя в нем не очень удобно, зачем-то каждый час заглядывал за тяжелые выцветшие портьеры, словно бы проверял, а не сидит ли кто там, и тоже, как и Игорь Иванов, старался в нем не задерживаться. В этом они были схожи с капитаном Ивановым, но только в этом и, пожалуй, больше ни в чем.

– Садись, – сказал Иванову подполковник, ткнул пальцем в стул, прислоненный сбоку к его столу. Это означало, что разговор будет серьезный… Но – с нотками доверия. Если бы Хромов ткнул в один из стульев, расположенных за удлиненным заседательским столом, тогда бы разговор был общий, нудный, посвященный какой-нибудь вечной теме типа роста преступности или налаживанию контактов с органами милиции Ленинграда… пардон, Санкт-Петербурга… Это был бы разговор ни о чем.

Лицо у Хромова было морщинистым, с тяжелыми вздутостями под глазами, усталым, выцветшие маленькие глаза поглядывали беспокойно, в них была запрятана, буквально зажата далекая тоска.

– Есть одно дело, – проговорил подполковник глухо, помял пальцами подбородок, – придется тебе поехать в командировку.

Был Хромов одет в старый залоснившийся китель без обязательных ныне нарукавных нашивок с трехцветным прямоугольником государственного флага и надписью «МВД», в серую, много раз стираную рубашку, к которой был прикреплен форменный, на резинке, галстук, левую половину кителя украшала внушительная гряда орденских планок, среди которых главенствовали медали. За безупречную службу всех степеней, юбилейные и «победные» – к разным годовщинам Победы над фашистами, – но как бы там ни было, иконостас этот выглядел по-генеральскти внушительно.

Поскольку подполковник умолк, задумался о чем-то своем, беззвучно шевеля губами, Иванов готовно выпрямился на стуле:

– Что ж, раз надо собираться в командировку, значит – будем собираться в командировку.

– Любишь ты впереди паровоза бегать, капитан, – недовольно проговорил Хромов, – нет бы помолчать, послушать умные речи старших, – правое, тяжелое, набухшее влагой подглазье у него нервно задергалось, – я пробовал, честно говоря, отбить тебя, доказывал, что ты нужен здесь, и в Москве работы выше крыши, но приказ есть приказ – отправить одного сотрудника в командировку.

– И выбор пал на меня…

– И выбор пал на тебя, – подтвердил подполковник. – В одном благословенном южном городе, пахнущем вином и фруктами, появилась банда, – Хромов, когда хотел, умел говорить очень цветисто и по-восточному долго, навыки он получил в Самарканде, где родился и окончил школу-семилетку, – в Москве он появился после фронта, в конце войны, – с резким почерком банда, – добавил он, – крови уже успела пролить немало и прольет еще больше, если мы не поможем южанам. В общем, надо ехать туда и внедряться в банду, разваливать ее к чертям собачьим изнутри.

– Ничего себе заданьице!

– Давай, брат Иванов, держава смотрит на тебя.

– А детали… Какие сведения есть об этой банде, сколько там человек, – хотя бы примерно, – что осталось на месте преступлений, какие зацепки существуют у наших коллег, – Иванов улыбнулся невольно, слово «коллеги» ему нравилось, – с тамошним преступным миром, подготовлены ли способы связи, жилье и телефоны на случай провала и так далее. Все это я должен знать.

– Все это ты будешь знать, – Хромов наклонил лобастую, с серой кожей на щеках и большими залысинами голову, – тебе сообщат, когда приедешь на место.

– Здесь надо знать, в Москве, а не там, в благословенном южном городе.

– Почему, собственно, не там? – задал Иванов вопрос, который не должен был задавать – существуют прописные истины, азбука, которую обязаны знать все и не спрашивать, почему «а» – это «а», а «б» – это «б», Иванов удивленно покосился на шефа. – Потому, товарищ подполковник, что я не хочу светиться в тамошнем управлении внутренних дел, это чревато… Это опасно для жизни, в конце концов.

– Хорошо, – подполковник снова помял пальцами подбородок, – вызовем оттуда товарищей, приедут со всеми бумагами. Там, кстати, однокашник мой работает, Головков его фамилия, на него и будешь замыкаться. А пока вещички собирай, помазок готовь…

– Да не пользуюсь я помазками, товарищ подполковник, я бреюсь прекрасной электрической бритвой «Филиппс», которой никакие помазки не нужны.

– Помазок, значит, готовь, – Хромов словно бы не слышал капитана, смотрел перед собой серьезно и тяжело, – что там еще… Носки про запас, сухари, зубную щетку, чтоб ни в чем там не нуждался. Вот так, капитан.

– Разрешите идти? – по всей форме спросил, поднимаясь со стула, Иванов.

– Иди, – вздохнул Хромов, маленькие глаза его заблестели, до капитана донесся сложный дух перегара: подполковник, несмотря на возраст, взял вчера «на грудь» больше положенного. Оттого и мерцала такая тоска в его глазах.

Одна надежда была сейчас у Хромова – на приятеля-генерала: у того в холодильнике обязательно должна быть бутылка водки, а к ней – пара банок пива. Если генерал проникнется сочувствием к старому своему товарищу, то подполковник будет спасен…