Читать книгу: «Охота на волков», страница 4

С одной стороны, чтобы контролировать эту разношерстную, сшитую наспех белыми нитками группу, ему придется находиться внутри нее, быть с тем же Бобылевым, человеком с волчьим лицом, не сводить глаз ни с кого, всех держать на автоматном прицеле, для этого и ему самому придется стоять на стреме и брату его Кеше, страховать друг друга, быть более жестоким, чем вся группа, вместе взятая, – это будет образ одного Шотоева, с другой стороны, жизнь есть жизнь, она не должна проходить мимо, в ней много красивых женщин, вина, музыки, разных утех и радостей, всем этим надо пользоваться, и в жизни этой должен вращаться второй Шотоев… Но должен быть еще и третий Шотоев, промежуточный между первым и вторым, совершенно иной, этакий… в общем, очень домашний, если хотите, в тапочках, с лучистой улыбкой и котенком на руках, добрый, всем сват и брат, любимец дворовых старушек и непоседливых детей. У него обязательно должно быть «дно» – квартира, где он может при случае залечь, отдохнуть, переключиться, подышать совершенно иным воздухом, чем вся его группа, а потом снова выскочить на разбойные просторы.

И этих трех Шотоевых, – совершенно разных, естественно, ибо у них должны быть разные отцы и матери, разные мозги, разная кровь, – он должен будет подчинить себе, организовать для них и жилье, и еду с одеждой, и транспорт – все, словом. Только документы у этих трех Шотоевых будут одинаковые.

Он аккуратно объехал большую лужу – на берегу лужи стояла сгорбленная трясущаяся старушка, не хотел обдавать ее грязной водой, притормозил перед перебегающей улицу собакой-сучонкой с отвислым голым животом, на котором проступали огромные козьи соски, остановился перед стайкой детишек, вздумавших в неположенном месте пересечь дорогу…

Наверное, это был еще один Шотоев, четвертый по счету, рожденный им на ходу, также ранее не знакомый. И, если честно, четыре этих Шотоева существуют для того, чтобы перекрыть, уравновесить собою нулевого Шотоева, самого главного, если на то пошло, Шотоев не хотел, чтобы на него с небес плохо смотрел Аллах. Аллах должен смотреть на него хорошо.

На повороте он увидел, что на стене заводского здания – какого-то секретного краснодарского «почтового ящика», – мигает табло электронных часов, вгляделся в него: сколько там намотало времени?

Во всяком случае, до встречи с понравившейся ему Галиной Цюпой было еще далеко – несколько часов. Не удержавшись, он прицокнул языком:

– Мхех! Изюминка! Сказка, а не женщина! – Были сокрыты в Цюпе и красота, и таинственный свет, и некая загадка, которую всякий настоящий мужчина обязательно должен разгадать.

В следующую минуту озабоченная тень появилась на его лице: что-то долго не возвращается в Краснодар Кеша… Не случилось ли чего с ним?

И вообще, какова ныне жизнь там, в далеком далеке, пахнущем сладкими дынями, которые здесь не водятся, горным медом и светящимися райскими яблочками, именуемыми мушмулой? Интересно, люди там тоже обнищали, как и здесь, или же еще держатся, сбившись в кучку, помогают друг дружке, будто ангелы небесные, либо, напротив, ведут себя не по-божески, лютуют, пластают на спинах звезды, из поясниц и с животов вырезают ремни? Шотоев помрачнел, подбородок у него по-бойцовски угрюмо выдвинулся вперед, стал тяжелым.

Он неожиданно понял, что не знает, куда надо ехать, что делать, поскольку все, что он делал раньше, было чем-то мелким, неосознанным, этакой детской игрой в поддавки, а вот настоящее, тяжкое, вонючее, что и потом будет долго пахнуть кровью, только-только начинается. Скоро их начнут обкладывать разные мусора, прокуроришки, дерьмократы из госбезопасности, и от всех придется бегать, всех водить за нос – игра предстоит опасная и азартная…

Ладно, все это потом, а для начала надо найти место для офиса, чтобы у него был адрес физический. Адрес юридический, который обязательно должен быть указан в регистрационных бумагах, есть, юрист Цюпа постарался за триста долларов, а теперь должен быть адрес физический, материальный, так сказать, где он, генеральный директор фирмы, будет принимать клиентов. И клиенток тоже. Шотоев не выдержал, засмеялся.

– Генеральный директор… – кончив смеяться, пробормотал радостным тоном. – Сказка какая-то. Дедушка Бажов.

День, начавшийся удачно, перекочевал, словно тяжелый состав, на другие рельсы – кто-то невидимый, распоряжающийся всеми нами, перевел стрелки, и вагоны впустую загромыхали неотрегулированными колесами по забытой ржавой ветке – больше ничего не удалось сделать Шотоеву… Ни помещение для офиса подобрать, ни пообедать толком, ни встретиться с одним нужным человеком в погонах, чтобы узнать, идет ли по милицейским рядам шумок после убийства грека или нет?

Он заехал в гостиницу, где жил уже два с половиной месяца, надел белый костюм, черную рубашку, обул белые лаковые туфли, глянул на себя в зеркало, и короткая улыбка осветила его лицо; из гостиницы отправился на рынок, где приобрел целое ведро кровянисто-алых роз, запечатал в полиэтиленовый мешок размером с наволочку, бережно устроил на сиденье рядом и покатил к Галине Цюпе.

Ровно в девятнадцать ноль-ноль он затормозил у ее подъезда, надавил ладонью на клаксон, в ответ раздался сложный звук, – собственно, это был не просто звук, а целая мелодия, что-то среднее между торжественным гимном какой-нибудь африканской страны и «Подмосковными вечерами».

Пригнувшись за рулем, глянул вверх, засек, что на третьем этаже зашевелилась занавеска, понял – она! Занавески зашевелились и на других этажах. В других окнах, но это были чужие окна – квартиру Галины Цюпы он вычислил точно. «Если Аллах подсобит – поселюсь тут, – подумал он, не удержался, раздвинул губы в легкой улыбке, – и буду я здесь, скажем… Шотоевым номер один».

Цюпа вышла из подъезда через несколько минут – в дорогом костюме из плотного фиолетового шелка, в туфлях такого же цвета, гладко причесанная и настолько яркая, что Шотоев невольно поцокал языком – под сердцем что-то сладко сжалось и ему сделалось трудно дышать: действительно, русские женщины – не то что горские, горянки после первого ребенка вообще превращаются в тощие деревянные кривулины, в старух без пола и возраста, а русские цветут, становятся очень привлекательными, красятся, поют песни…

Он перегнулся через букет, настоящей вязанкой лежавший на переднем сиденье, и распахнул перед Цюпой дверцу.

– Я не опоздала?

– Нет, Галочка, что вы! Тютелька в тютельку… Точность – вежливость королей. И королев.

– А-а… – голос у Цюпы неожиданно растроганно дрогнул, она не ожидала увидеть такую охапку цветов, поинтересовалась недоверчиво: – Это мне?

– Вам, Галочка.

– Жаль, что нельзя сесть рядом. Придется разместиться на заднем сиденье.

– Нет уж! На заднем сиденье пусть посидит букет цветов, а это место – исключительно для вас. – Шотоев поднял букет цветов, аккуратно перекинул его назад, поправил несколько неловко подвернувшихся головок – как бы они не сломались… Будет жалко.

– Вот так букет! – восхищенно произнесла Цюпа. – Мне еще никто не дарил сразу столько роз.

– В следующий раз цветов будет больше, – пообещал Шотоев.

– Ремень накидывать надо?

– Не обязательно.

– А если милиция остановит?

– Что нам милиция! Это называется: страшнее кошки зверя нет. Кстати, в Штатах начали выпускать майки с рисунком ремня через плечо – изображена черная портупея через всю грудь и живот, – и полицейские, представьте себе, обманываются…

Ресторан, в который он привез Цюпу, был ей неведом, Галина даже не слышала о нем и не поверила, что среди общего развала, хаоса, остановившихся заводов и засилия крикливых торговок может вообще что-то родиться. А ведь родилось – вон какое забавное, светлое, пахнущее стариной и шашлычным дымом, с толстыми соломенными крышами, нахлобученными на ладно срубленные деревянные хатки, в чьих приветливо распахнутых окнах краснеет герань, а на кольях плетней сушатся горшки… В одной из летних печек дозревал, доходя до кондиции, большой чугунок с украинским борщом, а над огромным противнем коптилась туша барана.

– Как здесь здорово! – Цюпа прижала пальцы к губам.

– Нравится?

– Очень!

– Тогда, Галочка, вперед!

Она прошла немного по дорожке, потом нерешительно замедлила шаг и оглянулась.

– А как же цветы? Они завянут.

– Не беспокойтесь, Галочка, цветы нам принесут. Для этого здесь есть специальный человек.

К Шотоеву тем временем устремился улыбающийся парубок в черкеске с газырями и шапке-кубанке с алым верхом – посланец атамана куреня, иначе говоря – распорядитель веселья.

– Вы, насколько я понимаю, столик себе не заказывали, – еще издали начал он.

– Все правильно понимаете, не заказывал. – Шотоев небрежно, двумя пальцами, извлек из нагрудного кармана пятидесятидолларовую бумажку, протянул ее парубку. Тот мигом, цепко, движение это не засек даже опытный Шотоев, не говоря уже о Галине, перехватил банкноту и склонил голову в кубанке:

– Прошу в третий домик.

– Где это?

– Я провожу вас, – распорядитель веселья проворно метнулся по устланной мелкой рисунчатой плиткой тропке вперед, по дороге ловко сдернул с плетня вышитый красными петухами рушник, перебросил себе через руку, – это самый лучший кабинет у нас – третий домик, самый привилегированный. Сюда, сюда, пожалуйста!

Парубок не шел, а летел, танцевал на ходу, был он проворен и ладен, около одного из домиков с распахнутыми дверями остановился, сделал жест, будто регулировщик движения.

– Пра-ашу!

Цюпа вошла в домик первой, огляделась:

– А что… Здесь очень даже недурственно.

– Большего нам и не надо. – Шотоев усадил Цюпу, сел сам, достал из кармана ключи от «Жигулей». – Вот что, сударь, – произнес он начальственным голосом, – в машине у меня лежит букет роз – определи его в посудину посимпатичнее и принеси сюда.

– Сей момент! – готовно, будто половой из чеховского рассказа, отозвался парубок, перехватил ключи. Добавил два слова из лексикона уже нынешнего: – Нет проблем!

– Это еще не все, – остановил его Шотоев, – пришли-ка нам официанта… Побыстрее, если можно.

В ответ вновь прозвучало традиционное, времен дядюшки Гиляя:

– Сей момент!

Официант примчался действительно «сей момент» – в ту же секунду – проворный, как танцор, в мягких козловых сапожках, в красной шелковой рубахе, перетянутой плотным, с золотыми кистями, шнуром, белобрысый, курносый, редкозубый, смешливый, бесцеремонный.

– Заказ оплачивать чем будем? – деловито осведомился он.

– В каком смысле? Наличными или по перечислению, что ли?

– Нет. Деревом или зеленью?

– А что, разве это имеет какое-то значение?

– Еще какое! На зелень мы даем все, что у нас есть. А на дерево – лишь половину.

– Тогда зеленью, естественно.

Шустрый малый улыбнулся лукаво, выхватил из-за рукава рубахи блокнот с серебряным, цепочкой прикрепленным карандашиком.

– Я внимательно слушаю вас.

– Не надо слушать, голубчик. – Шотоев взял в руку тяжелый кожаный том с разрисованным краской цветным меню, приподнял его. – Все, что тут есть – неси!

– Однако места мало будет, – озабоченно оглядев домик, проговорил официант, – дополнительный стол ставить надо.

– Это твоя забота. Ставь!

Цюпа молчала, небрежно покусывая зубами лепесток розы, и улыбалась – все происходящее было интересно ей. Она еще не встречалась с таким откровенным купеческим размахом. Главное, чтобы загул этот не перешел границы, не обрел, скажем так, назойливые черты… За этим надо обязательно проследить, она – начеку.

Проворный малый, кряхтя довольно, приволок еще один стол, а затем с помощником, примчавшимся с кухни, начал носить еду, блюдо за блюдом, поднос за подносом. Это был странный набор кушаний, порою совсем не сочетавшихся друг с другом: например, мясо и кислое молоко, осетрина и крохотные, размером с наперсток, пухлые пирожки, начиненные клубничным джемом, которые здесь, как сладкое, подавали к травяному чаю…

Посреди стола, как некий сверкающий утес, высился огромный букет роз.

– Неужели мы все это съедим? – ужаснулась Галина, когда официант принес последнее блюдо – хрустящие поросячьи хвостики.

– Если не съедим, то основательно понадкусываем. – Шотоев не сумел сдержать себя, засмеялся гордо. – Попробовать надо все.

– Не осилим, – убежденно произнесла Цюпа. – Для этого надо иметь слоновий желудок.

– Галочка, не тревожьтесь! Еду мы оставим врагам. Помните популярное русское правило: завтрак съешь сам, обед раздели с другом, ужин отдай врагу?

– Что-то такое я слышала. В студенческую пору.

– Будем исполнять заветы предков. – Шотоев подхватил Галину тарелку, горкой наложил в нее сырокопченой колбасы, нарезанной тонкими, кровяно просвечивающими дольками, бастурмы, мелких голубцов, отдельно пристроил двух копченых рыбешек с аппетитными золотистыми боками, кусок осетрины, пару ломтей розовой балтийской семги слабого посола, несколько пластинок сыра – сулугуни, пресного адыгейского, поставил перед дамой:

– Закуска к шампанскому!

– Копченое мясо и шампанское? Сочетается ли? – засомневалась Цюпа.

– Если копченое мясо высшего качества, то сочетается, – засмеявшись, объявил Шотоев, – а все, что есть на этом столе – высшего качества.

Это был странный вечер. Вечер еды, дождя, который не замедлил просыпаться на землю, едва они подняли бокалы с шампанским, – дождь был нудный, темный, обкладной, в хате сделалось сумеречно, неуютно, на сумрак примчался шустрый малый в шелковой рубахе, запалил канделябр со свечами, поставил его на стол, спросил у Цюпы:

– Нравится?

– Очень. Я люблю живой огонь.

Странный вечер оказался приятным. Вместе с тем это был вечер молчания – Шотоев говорил мало и это было для Галины совершенно неожиданно, наконец она не выдержала, прикоснулась пальцами к руке Шотоева:

– Что-нибудь случилось?

– Нет-нет… Все в порядке.

– Может, нужна помощь?

Он улыбнулся чему-то своему, далекому, непонятному своей печалью, у него дрогнули губы и помягчели глаза:

– Галочка, вы действительно хотите мне помочь? Это искренне?

– Конечно искренне.

– Давайте договоримся так: когда мне понадобится помощь, я обязательно обращусь к вам. А сейчас – выпьем. Простите меня – виноват дождь, он всегда навевает грустные воспоминания и вообще… вообще вгоняет в тоску.

– Ну-у… Вы и тоска? Это совершенно несовместимо.

– И тем не менее… Что бывает – то бывает. – Шотоев чокнулся с Цюпой, поднес шампанское к канделябру – искрится на свету или нет? Шампанское играло дорого, веселилось, это было хорошее шампанское, «Абрау-Дюрсо». Усмехнулся ни с того ни с сего, произнося фразу, вырванную из текста: – Мужчины – тоже люди.

– Догадываюсь. А радостные дни у вас бывают?

– Непременно. Например, новруз. Это у мусульман – Новый год, двадцать первое марта, весеннее равноденствие. На столе обязательно должны стоять семь блюд на «с».

– Почему именно на «с»?

– Правило такое. Если стоит семь блюд на «с» – значит, год удастся, будет счастливым…

– А-а, «с» – это счастье, – догадалась Цюпа.

– Это не мы придумали – предки.

– Сахар, селедка, свинина…

– Свинину мусульмане не едят.

Цюпа засмеялась:

– Тогда сало.

Шотоев тоже засмеялся:

– Синильная кислота. Серная и соляная. Соль, севрюга, сабза, салака, сом, семга, сиг, ставрида, свекла, салями, соус соевый, сосиски, сельдерей, семечки, сметана, салат, суп, – пулеметом, на одном дыхании зачастил Шотоев, Галина даже растерялась от такого напора: слишком много знает товарищ, а потом поняла, в чем дело – Шотоев перечислял все, что видел на столе, – добавила:

– Голова барана, присыпанная сахарной пудрой…

– В итоге у нас получился не один стол с набором еды для новруза, а целых четыре… А! За это и выпьем! – Шотоев чокнулся с Цюпой. – За полноту жизни!

Иногда Галина ловила себя на том, что следит за Шотоевым, словно бы боится: а вдруг ее новый знакомый превратится в обычного развязного сладкоглазого кавказца, уверенного в том, что ему принадлежит как минимум половина мира, но Шотоев не переступал рамок дозволенного, не тянул к ней физиономию для поцелуя, не отпускал сальных шуточек – он, по-собачьи цепкий, все чующий за полверсты, очень точно оценивал происходящее, просчитывал его и ошибок не допускал. Он вообще знал по своему опыту: сдержанность первой встречи потом с лихвой окупится…

Так было уже не раз.

Глава пятая

Две вещи вызывали у Бобылева головную боль: транспорт и оружие. Надо было обзаводиться не переделанными на коленке пугачами, а серьезным оружием – укороченными десантными автоматами, очень удобными во всяком налете, гранатами, может быть, даже и «мухами» – удобными небольшими гранатометами. К сожалению, только одноразового пользования… Но выглядели «мухи» очень внушительно.

Легче всего достать оружие было в Москве – туда стекается все, всякие стволы, со всей России, из всего СНГ, да и не только СНГ – из Польши, Югославии, Литвы, Китая, но ехать в Москву – далеко и накладно, и не это главное – по всем дорогам ныне работают отряды разных омоновцев, рубоповцев, спецназовцев, обеэровцев и так далее, развелось этих тараканов столько, что голова может кругом пойти: каждый городишко, каждая область стремились создать у себя собственную армию, пусть даже милицейскую… Ныне куда ни плюнь, оязательно попадешь в человека с погонами, вот ведь как.

Все дороги в Москву и из Москвы прочесываются частой гребенкой, каждую машину чуть ли не рентгеном просвечивают – провезти стволы из Москвы в Краснодар будет очень трудно. Поэтому столица нашей Родины отпадает.

Оружие надо было искать здесь, на месте, у военных, заведовавших складами – на полках и в подвалах у них лежит разномастных стволов и прочего барахла мерено-немерено – глаза разбегутся запросто.

Бобылев уединился для разговора с Пыхтиным. Начал издали:

– Слышь, Леха, ты же афганец…

– Ну и что?

– Как что? У тебя среди военных – особый авторитет. Все-таки ты кровь проливал…

– Не свою – чужую, – не удержавшись, ухмыльнулся Пыхтин.

– Это неважно. В боях участвовал, орден имеешь, медали. Ты ведь на любом утреннике и любом вечере в воинской части – самый желанный гость…

– Не пойму, к чему ты клонишь?

– Не спеши и не суетись под клиентом, Леха. Скажи, есть ли у тебя среди местных вояк… ну, скажем так, настоящие знакомые?

– Настоящие? – Пыхтин на несколько секунд задумался, наморщил лоб, затем смежил глаза и отрицательно покачал головой:

– Шапошные, такие есть… Как-то я с одним капитаном хлопнул по паре кружек, а его спутника-прапора угостил хорошей воблой, так прапор этот едва ли не до земли мне кланялся, как китайский болванчик, все благодарил, засол хвалил, талдычил, что он – мой должник… А так… Нет, пусто все.

– Найти бы этого китайского болванчика.

– Каким образом?

– Пока не знаю. Вот ты над этим, Леха, и поработай.

– Конкретно этого болванчика можно и не найти. Но, кроме него, есть и другие болванчики, правда? Не китайские. Армия-то большая. «Не всякая птица перелетит Днепр при тихой погоде». Так, кажется, Николай Васильевич Гоголь писал? А армия, она шире Днепра.

– Займись, займись армией, Леха. – Лицо у Бобылева немного разгладилось, подобрело, на нем, медленно проступив изнутри, появилась серая усталая тень, натекла, будто некая жидкость, в подглазья, сгустилась там. Пыхтин заинтересованно смотрел на «бугра» – давно не видел его таким, Бобылев перехватил его взгляд и пробурчал недовольно: – Ты чего?

– Отдохнуть тебе надо.

– Ага. Отправиться в отпуск. На какие-нибудь Канарские или какие еще там есть острова. Да? Только этого мне для полноты чувств и недостает. – Лицо у Бобылева снова собралось в кулак, сделалось жестким, глаза блеснули железом, и сам он собрался в кулак.

– Ладно, – откинулся от него Пыхтин, – задание понял. Буду выполнять. Напшут, как говорят в Варшаве.

Причем тут Варшава, Бобылев не понял, но не это было главным.

Способов поближе сойтись с военными было много: можно с полным набором афганских наград прийти в часть и выступить перед молодыми солдатами, а потом за традиционным ужином сойтись в офицерской столовой с отцами-командирами и решить все вопросы, можно подкараулить двух-трех прапорщиков – этих складских генералов, когда они с работы уходят домой, снять их прямо у ворот, по дороге завязать нужный разговор… Можно поискать и среди знакомых, наверняка у пыхтинских друзей есть знакомые военные, есть еще пять-шесть других способов… Пыхтин же решил пойти по пути самому короткому и самому верному.

Он надел старую форму, привезенную из Афганистана – выцветшие штаны с большими накладными карманами, такую же куртку, под нее – десантную тельняшку, а десантные тельняшки, как известно, отличаются от морских, у морских тельняшек полосы темно-синие, у десантных – голубые, – подпоясался офицерским ремнем. На грудь привинтил орден, на другую сторону куртки повесил колодки медалей, из богатого запаса вяленой рыбы, которую всегда держал в доме, выбрал пару лещей пожирнее, завернул их в газету и пошел в пивную.

Присмотрел он одну воинскую часть, судя по погонам да по эмблемам, украшавшим петлицы, – саперную; у части этой конечно же и автоматы есть, и гранаты, и взрывчатка, и вообще полно оружия, свободно валявшегося на складских полках, – потому, что саперные части никогда не набирают полностью свой состав, у них все время недобор… Ведь призывного люда становится все меньше и меньше, поэтому часть оружия и оборудования в этих воинских соединениях всегда бывает законсервирована и вообще стволы там, как полагал Пыхтин, никакого счета не имеют…

«В армии – бардак, – размышлял про себя Пыхтин, – бьют ее, колотят, сердечную, как хотят, пинают все, кому не лень. Людей в погонах шельмуют, оскорбляют, иногда втихаря, зажав где-нибудь в темном углу, избивают. Деньги платят мизерные. Офицер получает раз в пятнадцать меньше, чем лавочник на рынке… Плохо армии, плохо в армии. Не может быть, чтобы я не добыл в обнищавших вооруженных силах пять-шесть “калашниковых” за наличные тугрики».

Недалеко от той воинской части, примерно в трех сотнях метров от ворот, в жиденьком грустном парке имелась неплохая пивная, которой командовала бровастая носатая бабка с полковничьим голосом и фельдфебельскими замашками. Отличительной чертой подведомственного бабке заведения было то, что старуха никогда не разбавляла пиво: какой поступала к ней бочка с завода, такой она ее и продавала, не вливая в бочку ни капли воды, поэтому пиво у бровастой бабки было самым вкусным в Краснодаре, пузатые саперные прапорщики – большие любители потешить собственное брюхо, знали это и бывали в пивнушке частыми гостями. Употребляли они желанный напиток не только в чистом виде, а и, помня старую русскую традицию, добавляли в него водку… Хорошо им было!

Только крепкие «ерши» их и брали, всем другим напиткам не дано было одолеть этих людей с чугунными плечами и железными желудками.

В эту пивную Пыхтин и направился – не может быть, чтобы в славный осенний вечерок, на удивление тихий и прозрачный, – славный подарок после мелких нудных дождей, – пахнущий дымком, яблоками, горечью подгнившей травы, увяданием и некой едва уловимой печалью, бравые вояки-прапоры не пришли в пивную промочить себе горло. Обязательно придут!

Пыхтин медленно шел по улице – рослый, с чистой, почти мальчишеской улыбкой на открытом лице, ладный – редкая дама не обратит на такого парня внимание, не заметит, наверное, только самая затюканная, затрюханная, обремененная детьми, кастрюлями и алкоголиком-мужем, совершенно слепая женщина, а так почти не было красоток, которые не вздохнули бы по Пыхтину, пока он двигался к намеченной цели. И орден на его широкой груди конечно же привлекал внимание, посверкивающий рубином, приметный… Пыхтин шел и любовался вечером.

Любовался самим собою, золотыми, не растерявшими под секущими ветрами свой убор деревьями – кленами, ясенями и толстоствольными, крепкими, как дубки, березами, отличавшимися от тонких и грустных берез средней России, любовался девчонками, цокающими каблучками по тротуару, думал о том, что в Краснодаре «и жить хорошо и жизнь хороша»… Жить действительно было хорошо, Пыхтину никогда не снились люди, которых он убивал – душа не принимала их тени, мозг не запоминал их лица, поэтому чувствовал он себя легко – ничто не обременяло бывшего афганца.

Ни несчастные, расстрелянные ради «афоней» – мятых афганских денег пуштуны в маленьком кишлаке недалеко от Кандагара, ни два пастуха, которых он убил ради нескольких овец – не хотел оставлять свидетелей, ни сержант, наоравший на него в горах, а потом не без помощи Лехи Пыхтина сорвавшийся с крутого гиндукушского гребня в курящуюся страшным дымком глубины пропасть, не недавно убитые греки, лично ему ничего плохого не сделавшие – они лишь имели несчастье оказаться богатыми… А это вряд ли кому нынче понравится – богатые люди…

Никто никогда не представал перед ним в ночной тиши – ни в яви, ни в сонной одури, днем тоже никто не являлся, поэтому Пыхтин чувствовал себя отлично.

– «И жить хорошо и жизнь хороша, – пропел он негромко, поддел носком ботинка голыш и со снайперской точностью вогнал его в пространство между двумя вкопанными в землю столбиками ограды, довольно отметил: – Один – ноль».

Парк, в котором находился пивной павильон, парком назвать было нельзя – облезлый, редкий, с выкорчеванными деревьями, он был стар, как стар сам город Краснодар: лет сто пятьдесят назад какой-то доброхот-помещик, любящий землю, не терпящий пустых мест на ней, мусора и выжженных плешин, посадил эти деревья рядом со своим домом, растил и холил их, потом умер, следом за хозяином умер и дом – превратился в хлам, вскоре исчезли даже следы его… А вот деревья остались, живут до сих пор.

Этот парк немного бы почистить, обновить, подсадить свежие деревья – и он еще лет сто пятьдесят будет радовать людей…

Сейчас же от него веяло грустью, горечью увядания, еще чем-то, чему Пыхтин и названия не знал.

Дорожки бывшей помещичьей усадьбы были посыпаны рыжим песком – чья-то добрая душа хоть за этим-то следила, – песок вкусно хрустел под ногами, старые некрашеные скамейки были пусты – час влюбленных еще не наступил, на одной из них сидел, бессмысленно уставившись тусклыми глазами в пространство, нечесаный и небритый бомж, вяло шевелил ртом. Увидев Пыхтина, призывно протянул к нему руку, но ничего не сказал.

«У бомжа – глюки, – понял Пыхтин, – мираж перед глазами. Он думает, что ему сейчас принесут шампанского, а шампанского ему не принесут».

Чем ближе подходил он к пивному шалману, тем больше попадалось на глаза народа – встретились двое рабочих, удравших со смены прямо в спецовках, покинули цех, чтобы погасить «пламень, сжигающий колосники», руки у них тряслись, из нагрудных карманов спецовок торчали складные металлические метры, за рабочими – двое студентов, следом – двое задастых, в добротных кожаных куртках мужичков, – все по двое, словно бы народ приспособился пить пиво только парами; и верное ведь – кроме пищи телесной русскому человеку всегда была нужна пища духовная, хороший разговор у стоячего одноногого столика.

– Привет, тетя Валя! – крикнул Пыхтин бровастой бабке и призывно поднял руку.

– Привет, родимый! – привычно отозвалась та.

– Как у нас с пивком? Хорошо? – спросил он, подходя к окошку.

– С пивком хорошо, без пивка плохо, – хмыкнула бабка, устрашающе пошевелила бровями, они у нее были огромные, с проседью, будто бы выпачканные серой солью, как усы у Сталина, когда они двигались у нее на лице, ездили вверх-вниз, либо влево-вправо, то производили впечатление какое-то разбойное. Но натура у бабки Вали была добрая, услужливая, не терпящая воровства и обмана. Пыхтина она считала своим – Пыхтин бывал здесь несколько раз и запомнился тем, что всегда приносил с собою хорошую рыбу. – Есть раки, – высунувшись из окошка, басовитым шепотом сообщила она. – Правда, мелкие и недешевые, но зато свежие. Еще утром в лимане плавали. И сварены вкусно. Могу устроить десятка два.

– А я, тетя Валя, как обычно, со своим товаром. – Пыхтин выдернул из свертка крупного, истекающего жиром, толстого от икры леща, показал старухе. – Лучше всяких раков будет.

– Ну, не лучше, но тоже ничего. – Брови на старухином лице оживленно задвигались. – Сколько тебе кружек налить? Начнешь, как и все, с двух?

– Нет, тетя Валя, начну я с одной.

– Чего так хило? Начинать так начинать! Иначе развязывать неинтересно.

– Хочу, чтобы разбег подлиньше был.

– А-а, – понимающе протянула бабка. – Ну-ну. Каждый чешет репу как умеет. Одну так одну.

– Пиво какое сегодня? «Московское», «Жигулевское», «Ячменный колос»?

– Лях его знает. Пиво и пиво. Главное, что хорошее.

Взяв в руку кружку, Пыхтин отошел в сторону, к столику, расположенному под деревом, на котором желтело несколько крупных, безжалостно содранных ветром с веток листьев. Поставил кружку на край, сгреб листья в пучок, вылил на них немногот пива. Протер стол.

– Эй, моряк! – прокричала ему бабка. – Плыви сюда, я тебе тряпку выдам.

– Я не моряк, – сказал ей Пыхтин, я – пехота, самая настоящая соляра, как нас звали в Афгане.

– Но орден-то у тебя – моряцкий.

– Почти.

– У меня таких два, – неожиданно сообщила старуха, – с войны. Я на фронте санитаркой была. На севере.

– Во флоте, – догадался Пыхтин.

– На флоте, – поправила его старуха и, хмыкнув, добавила безжалостным насмешливым тоном: – Теперь понятно без всяких очков, что ты не моряк.

– Каждому свое, тетя Валя. Ладно, давай свою тряпку.

– Держи струмент. – Старуха шлепнула на небольшой, пропитанный пивом деревянный прилавок влажную тряпку. – Не забудь вернуть.

– Как можно, тетя Валь. – Пыхтин сделал вид, что обиделся.

– Не дуйся на меня, пехтура, – мирным тоном произнесла бабка. – Орден-то где получил? В Афганистане или уже успел в Чечне побывать, там отличился?

– До Чечни не доехал, да и нужна она мне, как щуке зонтик. В Афганистане, естественно. Два года там оттрубил, от звонка до звонка. Выходил вместе с генералом Громовым…

– Ну, ясно, все, кто воевал в Афганистане – все с ним…

Разложив на столике газету, Пыхтин достал леща, помял его, чтобы получше слезала шкурка, оторвал голову, затем два пера-плавника, украшавших мясистый треугольничек внизу, тщательно обсосал их, наметил кучку отбросов – он все делал размеренно, основательно, четко, словно бы совершал заранее расписанный ритуал, который был для него священным. А он и впрямь был для него священным, ибо такое времяпрепровождение – с пивом, с рыбой, с подстеленной под кружку газеткой Пыхтин считал дорогим для себя, очень дорогим.

Это ему иногда снилось в Афганистане, и так ему там хотелось пива, что Пыхтин раза два, прячась от ребят, даже плакал.

И, прибыв с чужбины в Краснодар, он, прежде чем появиться дома и сесть за стол, плотно заставленный выпивкой и закуской, сделал остановку у пивного ларька, чтобы отвести душу… И отвел.