Читать книгу: «Охота на волков», страница 3

Глава четвертая

У Шотоева имелось немало знакомых среди юристов – им только деньги плати и они оформят что угодно на кого угодно, утвердят устав и зарегистрируют где надо, любую организацию – товарищество по производству навоза, акционерное общество по заготовке воздуха либо наблюдению за сменой времен года, чтобы не путались люди и зима не шла позади лета, частное предприятие по изготовлению мыльных пузырей и контору, занимающуюся пересчетом облаков на небе – что угодно, словом. Поэтому сложностей с регистрацией нового товарищества с ограниченной ответственностью – ТОО «Горная сосна» (название довольно милое, ни к чему не обязывающее) у Шотоева не возникло.

Генеральным директором товарищества Шотоев сделал себя, коммерческим директором – Кешу, Бобылева же, поразмышляв немного, назначил техническим директором.

Спектр деятельности новорожденного товарищества был широк: от продажи «сникерсов» и «баунти» в палатках Кубани до мытья золота в горах Адыгеи, Колымы и Чукотки и перевозок грузов по воздуху в страны Латинской Америки.

Юрист, оформлявший документы, приняв от Шотоева толстую – с переплатой, – пачку денег, почтительно склонил голову:

– Всегда к вашим услугам. Если понадобятся нотариальные услуги – также имею возможность…

– Понадобятся, – не дал ему договорить Шотоев, – еще как понадобятся.

– В оформлении квартир, доверенностей, разводов, наследства, – юрист, молодой человек с загорелым лицом, в очках с тяжелой профессорской оправой, пытливо глянул на Шотоева, – в придании разным бумагам юридического статуса… в общем, вы все понимаете, – молодой человек привычно сохранял академическую строгость, на лице его не было ни одной морщинки, в волосах – ни одной седой нитки, вид был важный, как у депутата Государственной Думы…

– Все понимаю, Михаил Владимирович. – Шотоев так же почтительно, как и юрист, склонил голову: он действительно все понимал, знал, что симпатичный юрист этот запросто – были бы только заплачены деньги, – к Краснодару присоединит город Ростов и проштемпелюет это странное административное образование собственной печатью, заверит Шотоеву копию диплома об окончании Краковского университета, хотя Шотоев не то чтобы в Кракове – даже на границе с Польшей никогда не был, присвоит ему звание заслуженного мастера спорта СССР по академической гребле либо художественной гимнастике, наградит орденом Ленина старого образца и ельцинским крестом, какие вручают ребятам, совершившим подвиг в Чечне… Все будет зависеть от толщины денежной пачки, которую Шотоев выложит за труды праведные. – Все понимаю и принимаю, Михаил Владимирович… Я еще обязательно побываю у вас. – В голове у Шотоева возникали разные варианты, их было много и все они требовали участия юриста, память услужливо подсовывала ему то одно, то другое, но Шотоев устало отмахнулся от всего – юрист ему понадобится непременно, но не сейчас, не сейчас…

Офис юриста занимал бывшую жэковскую контору – унылую комнату с облезлыми обоями и тусклым, давно не мытым окном, на котором стояла сваренная из витых строительных прутьев решетка, изображавшая примитивное солнце: железный треугольник, припаянный к нижней части рамы, испускал вверх длинные крученые лучи, на стене в красочной киотке висел патент, разрешающий гражданину Цюпе Михаилу Владимировичу юридическую деятельность самую разностороннюю… Стол, три стула. Больше ничего в конторе не было.

Позади кресла юриста в стену была врезана дверь. «Раньше там дворники прятали метлы, а сейчас Цюпа оборудовал комнату для отдыха, – отметил Шотоев, – как это было у важных начальников брежневской поры».

Дверь позади кресла бесшумно отворилась и в проеме появилась красивая светловолосая женщина с сочными карими глазами и нежным и каким-то тугим румянцем на щеках. «Ого!» – невольно сделал стойку Шотоев, скользнул по женщине заинтересованным взглядом, услышал, как у него где-то в ключицах, в висках, в животе гулко забилось сердце, а губы, отзываясь на этот сладкий стук, сами по себе растянулись в улыбке.

– Это моя сестра, – поспешил представить женщину юрист, – фамилия такая же, как и у меня, – Галина Цюпа, звучит, как видите, почти артистически. А это – наш клиент, – Цюпа кивком показал на Шотоева, – богатый клиент, благодаря которому мы со временем сможем крепко встать на ноги.

– Очень приятно, – ярко и мило, с двумя ямочками, образовавшимися на щеках, улыбнулась Галина, – и вообще очень интересно посмотреть на богатого человека. А то все галдят – миллионеры, миллионеры, а где они, миллионеры эти?

– Я не миллионер, – Шотоев с виноватым видом развел руки в стороны, – я только учусь…

– У вас все получится, – уверенным тоном произнесла Галина.

– Буду стараться. – Шотоев поклонился и сделал шаг к двери. – Мне пора.

– Галя тоже уходит, – поспешно проговорил Цюпа, – мы уже прощаемся…

Интересно, какие у Цюпы с Цюпой могут быть прощания? «Привет» да «привет» – вот и весь разговор, Юрист наклонился к сестре, нежно поцеловал ее в щеку, Шотоев ощутил, как где-то внутри, неглубоко, в разъеме грудной клетки, у него вспыхнул жаркий огонь, юрист что-то засек своим чутким нутром, пояснил:

– Мы из краснодарских хохлов, я хохол, и Галка хохлушка. Есть краснодарские армяне, есть краснодарские евреи, есть мы – краснодарские хохлы… Типичные причем – с украинской внешностью и местечковой кубанской речью.

Шотоев еще раз поклонился и вышел из конторы. От возбуждения не сразу попал ключом в замочную скважину дверцы в своей «девятке», скользнул за руль, завел мотор. Выжидательно огляделся.

Во дворе обычной разваливающейся «хрущобы», где располагалась контора Цюпы, росли высокие тенистые деревья, среди них два грецких ореха, которые Шотоев называл греческими – орехи были самыми ценными растениями на земле кубанской, ценнее нет, и в Адыгее ценнее нет, и в Чечне, и в Осетии, и в Дагестане – на всем Кавказе, словом. Деревья были старые, с пористой полопавшейся корой и крупными лаковыми листьями, сквозь листья тускло просвечивало серое влажное небо – там, в выси, снова собирался дождь, сбивался в тяжелый угрюмый комок, чтобы пролиться на землю.

Нет ничего хуже такой противной насморочной осени. Шотоев не любил осень.

Отворилась дверь конторы, и во дворе появилась Галина Цюпа – высокая, длинноногая, с улыбающимся лицом.

– Настоящая грация! Будто из кремлевского балета, – восхищенно поцокал языком Шотоев. – Це-це-це! – Перегнувшись через сиденье, распахнул дверцу машины. – Галочка, буду счастлив вас подвезти.

– Уже и Галочка? Так быстро? – проговорила та удивленно, на самом же деле ничему не удивилась, она этих ухаживаний видела-перевидела столько, что… во всяком случае, заранее знала, как будет действовать дальше этот черноволосый, уверенный в себе кавказец с синими глазами и тяжелым раздвоенным подбородком… Расписание это она знала буквально поминутно.

– Канэчно Галочка, – Шотоев специально заговорил с сильным кавказским акцентом, это у него получалось мастерски, – чего тэряться-то?

– Да мне идти совсем недалеко, я и пешком справлюсь.

– Зачем бить ноги, Галочка, когда есть железный конь? – Шотоев хлопнул обеими руками по рулю машины. – Это его обязанность бить ноги, а не наша. Садитесь, пожалуйста. Не раздумывайте ни минуты.

Поколебавшись немного, Цюпа села в машину.

– Очень ловко вы умеете знакомиться с девушками, – сказала она.

Шотоев покрутил пальцами в воздухе, не зная, что ответить.

– Помилуйте… – пробормотал он. – У вас отличный брат.

– Да, отличный, – согласилась Галина.

Шотоев пригнулся к рулю, глянул вверх, на недобро затихшие в ожидании дождя кроны деревьев, лицо его сделалось неожиданно мягким, каким-то мечтательным, в глазах тоже появилось мечтательное выражение.

– Сколько я ни смотрю на греческие орехи – все время восхищаюсь ими…

– Я тоже люблю грецкие орехи. Вы их красиво зовете греческими.

– Йог одним греческим орехом может питаться целую неделю – съест одну штуку и сыт все семь дней. Вот какая это сила! А мы берем сразу четыре десятка и трескаем их, трескаем… А потом жалуемся, что толстеем. Воины Александра Македонского, кстати, носили специальные пояса, набитые ядрами греческих орехов, этими ядрами питались в пути и шли сутками, совершенно не уставая…

– У вас – энциклопедические познания, – Цюпа с уважением посмотрела на Шотоева, – я о таком не то чтобы не слышала – даже не подозревала.

– Какие там энциклопедические, – отмахнулся Шотоев, – с миру по нитке – голому спортивная форма «адидас». В одной книге узнал одно. в другой другое, в третьей третье, потом собрал все вместе…

– И получилась спортивная форма «адидас». – Галина рассмеялась. – Век живи – век учись.

– Куда прикажете вас доставить? – спросил Шотоев, трогая машину с места. Мотор в его «девятке» работал почти беззвучно – раздавался лишь далекий, едва слышный шумок и все, движок был отрегулирован на пять баллов.

– Как куда? Естественно, домой.

– Я понимаю… А адрес?

Галина вновь рассмеялась. Было скрыто в ее смехе что-то радостное, легкое, возбуждающее, что заставляло Шотоева чувствовать себя джигитом, прорывающимся сквозь преграды к своей любимой, – в конце концов, такая женщина, как Галина Цюпа, вполне может стать его любимой, – и если быть честным, он мало отличался от своих товарищей-горцев, ему очень нравились стройные, с золотистыми волосами, румяные блондинки, загадочные, будто бы сошедшие в наш век из века прошлого, милые, тревожащие душу… Она назвала адрес, и Шотоев, нарочито возмущаясь, приподнял руки над баранкой руля:

– И это вы считаете рядом? Это же вон сколько идти!

– Ну не так уж и далеко, как кажется. Дворами, дворами – и через пятнадцать минут я на своем огороде.

В таком разговоре слова и их смысл совершенно не имеют значения, можно говорить о чем угодно, можно вообще обмениваться междометиями, мычанием, жестами – гораздо важнее бывают взгляды, интонации в голосе, улыбки, тот самый подтекст, который никогда не обманывает людей. Это в пухлогубой юности слова что-то значат, на них можно насадиться, словно рыба на наживку, а в жизни такого человека, как Шотоев, – да и в жизни Галины, которая хоть и выглядит радостной, ничего не ведающей девчонкой, но уже знает все, – крючков было много, и разная наживка была испробована, так что слова – это ничто, шелуха, пустая оболочка, составленная из ничего не значащих букв.

Гораздо важнее то, что Галина села к нему в машину, не сделала гордой мины, не махнула пренебрежительно рукой – кавказец, мол, человек не ее круга, как это делают иные дамочки, – и Шотоев был благодарен ей за это.

– Может, желаете прокатиться по краснодарским улицам? – спросил он. – Могу с ветерком.

– Нет, у меня времени, к сожалению, в обрез. Мне – домой.

– Тогда позвольте вам предложить…

– Что?

– Вечером ужин в хорошем ресторане.

– Это сегодня стоит таких денег, таких сумм с нулями, – в голосе Галины появились насмешливые нотки, Шотоев отметил это немедленно, – что не всякий миллионер потянет. – Цюпа сделала в воздухе гибкий кудрявый росчерк рукой.

– Ну, не таких уж и больших, – проговорил Шотоев успокаивающим тоном, – все в пределах разумных затрат. Да и не пойдем мы туда, где очень дорого и очень невкусно. Мы пойдем туда, где цены умеренные, разумные, но зато кухня очень толковая. Ладно, Галочка?

– Галочка? – Цюпа неожиданно по-девчоночьи тонко хихикнула в кулак.

– Вы как солнышко, – произнес Шотоев ласково, – на улице вон какая погода угрюмая, серая, дождик, хмарь, а появились вы – и сразу светло сделалось. Конечно же вы – Галочка. Или же вы имеете что-то против?

– Абсолютно ничего.

– Тогда мы обо всем договорились. В семь часов вечера я заезжаю за вами. Адрес свой вы мне уже дали.

– Пожалуйста, направо, во двор, – попросила Цюпа, когда они почти целиком миновали длинную, полную канав и луж унылую улицу и очутились перед домом, облицованным кухонным кафелем, с игривыми решетками на балконах. Шотоев лихо, как в фильмах про автомобильные погони, свернул – лишь тормоза завизжали пронзительно, на скорости вогнал машину в узкий двор, будто пробку в тугое бутылочное горло, сделал это как профессиональный трюкач и, поинтересовавшись у Галины, к какому подъезду «припарковать карету», встал словно вкопанный у невзрачного, с перекошенной дверью входа в дом, проговорил укоризненно:

– Ай-ай-ай, у вас в подъезде что, мужчин совсем нет? Дверью некому заняться?

– Выходит, нет.

– Придется засучить рукава и сделать это самому.

– Да перестаньте… Что вы! – Румянец на щеках Галины загустел, сделался ярким, ямочки попунцовели.

– Плохо, что у вас в подъезде нет мужчин. – Шотоев предупредительно выбрался из машины, обошел ее кругом и, распахнув дверцу, помог Галине выбраться из «девятки», поклонился учтиво – что-то в нем имелось такое, чего Цюпа не могла пока разглядеть, понять, но ощущала – некое дворянское начало, нечто великосветское, вполне возможно, человек этот происходил из каких-нибудь горских князей, из знатного рода; сейчас ведь наступила пора такая, что каждый хочет извлечь из прошлого свою причастность к лворянскому сословию и погреть на костре минувшего времени руки – это стало модно. Модно ныне быть бароном, модно быть графом, модно быть княгиней.

Цюпа, выбравшись из машины, даже сделала что-то вроде книксена – это тоже модно.

Шотоев взял ее руку в свою, прижал пальцы к губам.

– В общем, я постараюсь, чтобы дверь в вашем подъезде больше не висела криво. Ладно?

– Ладно, – согласилась с ним Цюпа. Ей было легко общаться с этим человеком. А Шотоеву было легко общаться с ней. Она отступила от Шотоева на шаг, махнула рукой прощально.

– В семь часов вечера, – напомнил ей Шотоев, – на этом же месте. – Он стукнул носком ботинка по какому-то влажном у голышу, попавшему ему под ногу.

Через секунду Цюпа скрылась в подъезде. И словно бы солнышко какое пропало, либо влага переполнила небесные резервуары – пошел дождь: мелкий, по-мышиному тихий, частый. Такой дождь много хуже свирепого ливня, в нем человек словно бы размокает – то одно начинает в нем болеть, то другое. то третье, все расклеивается, распадается, рушится – разрываются сцепы, жизнь становится немилой.

Шотоев не дал дождю погасить в нем радужное настроение, он лишь засмеялся, достал из кармана новенькую стодолларовую бумажку, сложил ее пополам и на ходу, управляя машиной одной рукой, начал чистить себе зубы. Вот такую барскую привычку обнаружил он в себе, невесть от какого предка перекочевавшую – чистить хрустящими долларовыми банкнотами зубы.

Почистив, довольно хмыкнул:

– Порядок в кавалерийских частях! – И сунул сто долларов назад в карман. – Жизнь прекрасна и удивительна! – В следующее мгновение поймал себя на том, что настроение у него веселое, как у ребенка, который не ведает, что такое взрослые заботы, а мужчина не должен вести себя так, иначе он сам обратится в ребенка, – впрочем, Шотоев знал, что радость скоро улетучится, он сделается сдержанным, мрачноватым и одновременно решительным, каким, собственно, и должен быть настоящий мужчина, джигит, и это произойдет очень скоро.

Он погасил улыбку на лице, нахмурился, становясь важным, значительным, перехватил поудобнее руль.

Чем хорош Краснодар? В нем нет таких ошеломляюще высоких домов, как, скажем, в Москве на Новом Арбате или в Питере, в районе новостроек; Краснодар – город низких крыш, густых деревьев, дающих хорошую тень, винограда, который прижился на асфальте и растет во дворах, это город сельской архитектуры, одноэтажных частных домов.

Тут есть целые улицы, где вообще не встретишь двухэтажных домов, только одноэтажные, обвитые плющом, хмелем и диким виноградом добротные каменные постройки, способные летом держать прохладу, а зимой тепло, хорошо прикрытые тенистыми деревьями, те же, кто поднимается выше, живут как в аду – беспощадное солнце прожигает такие здания насквозь, максимальная высота, на которую можно поднимать жилье – это пятый «хрущевский» этаж. Выше уже нельзя, там царство неба и, извините, высоких температур.

На одну из таких одноэтажных улиц и направлялся сейчас Шотоев.

Он остановился перед серым, сложенным из старого камня домом, к которому был прибит жестяный номер с нарисованной от руки цифрой 17, поставил «девятку» носом вплотную к железным воротам, запер машину и четыре раза нажал на лаковую, блестящую, будто птичий глаз кнопку звонка – три коротких трели и одна длинная.

Секунд через десять звонки повторил. Распахнулась металлическая, с хорошо смазанными петлями дверь, в проеме показался хмурый, с выжидательно прищуренным вглядом Бобылев. Раскрыл дверь пошире, стрельнул глазами в один конец улицы, в другой…

– Проходи.

– Не бойся, хвоста с собою не привел. Рано еще беспокоиться о хвостах.

– Береженого бог бережет, – натянутым голосом проговорил Бобылев. Добавил, чуть сдвинув в сторону одну половину рта: – Если, конечно, у нас этот бог есть.

– Есть, есть, – благодушно отозвался Шотоев, проходя во двор. Бобылев тщательно запер металлическую дверь, задвинул засов, а потом в проржавевший хомутик, согнутый из толстого гвоздя, втиснул крючок.

Проговорил, не меняя хмурого, какого-то простуженного тона:

– Мы ждем тебя.

– Все собрались?

– Все.

Этот дом Шотоев специально снял для боевиков «технического директора», внес плату за полгода вперед. Хозяин потребовал плату в долларах, и Шотоев отдал ему доллары. К дому невозможно было подойти невидимым – ни с лицевой, ни с тыльной, огородной части, любого противника можно было засечь и достойно встретить.

– Ну что… с почином? – Шотоев протянул руку Бобылеву. Тот в ответ протянул свою руку, жесткую, неувертливую, малоподвижную, Шотоев попробовал сжать ее, но не тут-то было: это все равно, что сжать железо, сколько ни стискивай его, все бестолку. Шотоев восхищенно качнул головой: – Однако! В доме, в комнате, примыкавшей к кухне, был накрыт стол: несколько бутылок холодного, с матовыми от пота боками шампанского краснодарского производства, красного, сладкого, три бутылки «столичной», пиво и еда, много еды – копченые куриные ножки, любимое блюдо Семена Лапика и, как оказалось, Пыхтина, вяленое на дыму мясо с аппетитными розовыми прожилками, ветчина, приготовленная на пару и сырая, кровянисто-светящаяся, вышибающая слюну, колбаса четырех сортов, икра паюсная, давленая, нарезанная брикетиками и рассыпающаяся, как каша, горкой наваленная в два блюда, крупно порезанная осетрина домашнего приготовления и осетрина магазинная, горячего копчения – стояло, в общем, все, что можно было ныне купить в кубанской столице на доллары. Шотоев восхищенно качнул головой и почмокал очень аппетитно:

– Королевский стол!

– Чего только не сделаешь во имя вечной дружбы России с Грецией! – Лапик приподнял одно плечо и ладонью стряхнул с него пыль, Шотоев глянул на фельдшера вопросительно: к чему этот пустой жест? – А в Греции есть все!

«Кто это?» – Шотоев стрельнул глазами в сторону Лапика.

– Наш оружейник, – неприметно, едва шевельнув губами, ответил Бобылев.

– Болтлив очень.

– Зато руки золотые.

– Ладно, не будем распространяться на эту тему. – Лицо Шотоева отвердело на мгновение, потом обмякло. – Но я бы хотел проверить его особо.

– Сделаем, – пообещал Бобылев.

Шотоев подошел к столу, взял в руки стопку, наполнил ее водкой и сделал приглашающий жест:

– А чего мы, господа, собственно, стоим? – Тут Шотоев неожиданно засмеялся, покрутил головой, словно был в чем-то виноват: – Никак не могу привыкнуть к этому странному старинному слову «господа»…

– В России все всегда было сикось-накось, – Лапик не выдержал, хихикнул, – все не как у людей: у человека нет пиджака, кошелек пустой совершенно, в нем не наскребешь денег даже на газированную воду, на заду штанов большая дырка, а он требует, чтобы его величали господином… Цирк!

Шотоев сжал рот – ему не нравился этот пыльный фикус, совсем не ведающий, не понимающий, когда можно подавать голос, а когда нельзя, выждал несколько минут и в полной тишине продолжил:

– Выпьем за начало нашей общей работы. Надеюсь, что она будет успешной, а мы – богатыми.

– Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным, – снова встрял в тост Лапик.

Шотоев повернулся к Бобылеву.

– Это его сегодня чего-то несет, – пояснил тот, – от волнения, наверное… А вообще-то он нормальный мужик.

– Займись им, как мы и договорились, – велел Шотоев, – иначе займутся нами. Есть хороший рецепт – засунуть голову под мышку и определить на новое местожительство в какой-нибудь тихий водоем. Не находишь?

– До этого не дойдет, – уверенно пообещал Бобылев. – Даю слово.

За столом поднялся галдеж, какой обычно появляется после первой стопки, еда на тарелках начала быстро таять, и Шотоев снова наполнил свою стопку водкой.

– Предлагаю еще один тост. Обязательный, как при советской власти, в партийные времена, а уж потом делайте что хотите, – Шотоев провел рукой по пространству, – добивайте этот стол, накрывайте новый и пейте, пейте – сколько хотите, столько сегодня и пейте. Завтра этого уже не будет. Завтра… – Он неожиданно замолчал, повернулся к Бобылеву, словно передавал эстафетную палочку для продолжения разговора.

Тот эстафетную палочку принял.

– Завтра будет дисциплина, – сказал Бобылев, – вот такая дисциплина, – он сжал костистый кулак и показал его всем, – ни капли спиртного, даже пива. Только по команде… Понятно?

– Ну вот, вступительная часть, как и положено на всяком партийном собрании, сделана. – Шотоев засмеялся, сказано коротко и доходчиво. Мне остается только добавить, что наше производственное товарищество, которое называется «Горная сосна», уже зарегистрировано в юридических органах, поэтому позвольте представить вам технического директора товарищества, – он взял за кисть руку Бобылева и поднял ее вверх, – это ваш главный начальник.

– А гендир кто? – тонко, сорвавшись на фальцет, вскричал Лапик. – Генеральный директор кто?

– Генеральный – я. – Шотоев глянул на Лапика так, что у того по длинной, с синеватыми жилами шее поползли мурашики. – Если что-то не устраивает вас в наших двух кандидатурах, прошу сказать об этом сейчас же, пока не поздно.

– Что вы, что вы, все устраивает. – Лапик поднял над собой обе руки, показал ладони Шотоеву, – это был знак смирения, который тот понял, – пробормотал смятенно: – Извините меня за излишнюю болтливость.

– Есть хорошая присказка, – назидательно проговорил Шотоев, – умное точное слово – серебро, а молчание – золото.

– Все понял, больше не буду.

– Я с ним разберусь, – тихо, почти не разжимая рта, произнес Бобылев на ухо шефу, – пустой болтовни больше не будет.

– Может, с ним действительно… – Шотоев выразительно щелкнул пальцами, – и концы в воду?

– Можно и так, но другого оружейника у нас пока нет.

– Мда, сложный товар, редкий, в ларьке его не купишь. Жаль, в техникумах оружейников не производят. А то бы подали заявку от нашей конторы и получили молодого специалиста. По закону молодые специалисты должны три года пахать бесплатно. Сам пахал.

– После института?

– Ага. Я ведь сельскохозяйственный закончил. Могу землю пахать, могу баранам хвосты набок скручивать. – Шотоев потянулся к Бобылеву со стопкой, чокнулся. – Знаешь, я рад, что в тебе не ошибся. Насчет кровников забудь навсегда. Они больше допекать не будут. Сколько долларов взяли у этого грека?

– Если в доллары перевести и наши деревянные, то – сорок три тысячи.

– Хорошо. Богатенький был Буратино. Каждому участнику операции выдай по пятьсот долларов, себе возьми три тысячи. Остальные – в кассу товарищества.

– Добро. – Бобылев согласно наклонил голову.

– Деньги выдай через две недели, сейчас только объяви, что положен гонорар… Мало ли что – вдруг они засвеченные?

– Когда приезжает твой родственник? – спросил Бобылев.

– А что, есть необходимость?

– Людей не хватает. Нужна еще одна машина с водителем. И – пара боевиков.

– Машину найдем. В крайнем случае реквизируем, как во времена революции семнадцатого года. Кеша прилетит – готовый боевик. Еще одного боевика и водителя доставай сам. Проведем еще пару операций – окончательно станет ясно, что нам нужно еще. И сколько…

Застолье тем временем плыло по накатанной дороге, дело это нехитрое многим было хорошо известно, звучали какие-то слова, тосты, – и ничем это застолье не отличалось от любого другого, собравшегося по обычному житейскому поводу, будь то именины, крестины, день Парижской коммуны или праздник Святой Екатерины-саночницы, после которого мужики в деревнях вдребезги разбивали сани, катаясь на них с гор, – но это было застолье, связанное с убийством. Нынешней ночью не стало сразу четырех человек. Выбита практически целая семья, фамилия – не стало рода и ничего, облака не разверзлись, лица убийц светлы и приятны, улыбчивы, ни дать ни взять – отпускники, собравшиеся дружной компанией махнуть в Сочи либо в горы позагорать немного… Странно! Лапик, опрокинувший сгоряча в себя несколько полных стопок водки, поплыл, растекся студнем по пространству, начал приставать к Пыхтину:

– Слышь, а как эти самые, – Лапик изобразил в воздухе что-то округлое, неопределенное, руки его не слушались, – как они это самое, – он попилил себя пальцем по горлу, – как они это самое приняли?

– Как все нормальные люди – с животным страхом в глазах.

– Расскажи!

– Зачем тебе это? – Пыхтин с холодным чужим лицом отстранился от Лапика.

– Интересно.

– Зачем? – повторил вопрос Пыхтин, поднял свой полупудовый, поросший светлой шерстью кулак, посмотрел на него задумчиво.

– Я же поэт, стихи пишу, а поэтам все интересно знать.

– Ты видел когда-нибудь, как пуля – здоровенная такая дуреха, раскаленная, сносит человеку полчерепа?

– Нет.

– И видеть тебе это я очень не советую.

– Почему?

– Пьяный вопрос. От ужаса ты можешь все свои кишки вывалить на пол. Мозг у убитого человека рассыпает метров на десять.

– Да ну… – прошептал Лапик неверяще.

– Не «да ну», а точно. Я это видел много раз. Тебе вообще надо на дело с нами сходить. У нас все равно не хватает народа.

– Я это… – Лапик потряс головой и приподнял плечи двумя острыми углами. – Я, если честно, побаиваюсь.

– Все равно придется. Без этого не обойтись. Зато больше никогда никому не будешь задавать таких вопросов. Враз образованным станешь.

Афганец видел то, чего не видел Лапик, – а видел он лицо гендиректора-кавказца, вдруг сделавшееся по-бойцовски угловатым, злым, видел его глаза, ставшие беспощадными, цепкими, из них истаяло все, кроме льда и железа… Шотоев прислушивался к его разговору с Лапиком. «С чего бы это? – внутренне подобравшись, подумал Пыхтин. – Происходит что-то не то? Или он что-то чувствует? Либо нас с этим пьяным дурачком прощупывает? Чтобы потом, как бабочек насадить на булавку и прикрепить к дощечке? Не-ет, хоть и горный орел ты, но мы тоже не безобидные тушканчики». Пыхтин сделал безразличное лицо, рассеянно оглядел пространство и хлопнул Лапика ладонью по плечу. Проговорил громко:

– Слушай, в делах твоих, в рифмоплетстве этом, я соображаю плохо. Как ты понимаешь, до Пушкина мне далеко по части оценки стихов. Был бы Пушкиным, мы бы с тобою поговорили знатно… А так – извини.

– Это ты меня извини!

– Поэтому опрокинем еще по чарке и завяжем, – Пыхтин растянул рот в улыбке, – по маленькой, чем поят лошадей, – взял со стола бутылку, налил стопку Лапику, потом потянулся с бутылкой через стол к Бобылеву и Шотоеву, сидевшему рядом с ним, – прошу… Пока не согрелась.

Бобылев медленно, как-то неохотно подставил свою стопку под бутылку, Шотоев же накрыл свою ладонью.

– Мне все, хватит. Я за рулем.

– Господи, да сегодня любого автоинспектора можно купить за пятьдесят долларов вместе с фуражкой, погонами и полосатой колотушкой.

– Тратиться неохота.

– Ну, если так, – Пыхтин поставил бутылку на стол, – то за звезду удачи, – чокнулся своей стопкой, в которую была налита вода, с размякшим Лапиком, потом с Бобылевым, – за то, чтобы она всегда горела над нашими головами.

– Вот этот парень мне нравится, – тихо проговорил Шотоев, – а тот, – он перевел взгляд на Лапика, – тот нет. Мякина.

– С одной стороны, ты всех видел, когда мы собирались в ресторане, и тогда у тебя таких замечаний не было…

– С одного раза познать всех невозможно.

– А с другой – он всего лишь оружейник, пойми это, Султан. Человеку на этом месте совсем неважно быть железным… Главное, чтобы мозги у него шурупили, а руки умели из консервной банки сделать глушитель к «вальтеру» или ТТ.

– Все равно мякина… Болтун. Стихи, как я услышал, пишет. Не чернилами, а цветными соплями. Про «чуйства» нежные. А выпив, расклеивается, как распоследняя дамочка, нюнит. Нюня же, имей в виду, всегда может сдать нас. Часто делает это на ровном месте. Имей в виду.

– Имею. Имею это в виду и не выпускаю из вида.

– Ну что ж, тогда хорошо сидим, как говорили в одном кино, да только вот… Мне пора.

– Пора так пора, – угрюмо пробормотал Бобылев. Похоже, он никогда в жизни не был веселым человеком, всегда был только таким – замкнутым, корявым, словно старый лесной пень-выворотень, настороженным, готовым в каждую секунду схватиться за оружие, слова выплевывал изо рта, словно пули; Шотоев, пожалуй, именно в эти минуты понял, что этот человек может быть не менее опасен, чем поэт-хлюпик, умеющий переделывать пластмассовые пугачи в боевые пистолеты, только опасен он с другой стороны… Шотоев вздохнул, разжевал зубами какое-то зернышко, попавшее в рот. Бобылев налил себе в стопку еще водки, залпом, не чокаясь, выпил. Поднялся. – Пойдем, я тебя провожу! На улице чуть посветлело, тучи приподнялись, стало легче дышать.

– Глядишь, и нормальная осень наладится. – Шотоев покосился глазами на небо, выбил в кулак кашель.

Вышли за ворота, скоро, наспех, попрощались, Шотоев сел в машину, завел мотор, высунул голову из окна, ткнул пальцем в железные ворота:

– Подумай, как их укрепить, не то мы тут, как голые на солнечной поляне. Нас видят все. Мы, правда, тоже всех видим, но это – слабая компенсация. Надо, чтобы мы видели всех, а нас не видел никто. Вот это будет то самое… В гараже три машины поместятся?

– Если встать потеснее, то и четыре поместятся.

– Ладно, особенно много машин держать здесь мы не будем. – Шотоев приподнял руку прощаясь и задом выгнал автомобиль на дорогу.

Он ехал медленно и думал о том, какую маску натянуть на себя, какой образ подобрать, это ведь так важно, кем быть, неспроста ведь в обиходе появилось чужое модное словечко «имидж»: что он на себе самом изобразит, то в конце концов и будет.

Причем надо учитывать абсолютно все – и слабые звенья, имеющиеся в цепи, такие как слюнявый волосатый поэт-оружейник, и то, что товарищество «Лесная сосна» просуществует очень недолго, максимум полгода, а потом рассыпется и похоронит под собственными обломками все – и долги, и просчеты с недоделками, и то, что он не имеет здесь своей базы, какую имеет, скажем, в Чечне, в Дагестане, в Кабардино-Балкарии или в далеком Чимкенте… Там все семейное, свое, тейповое, все связано и повязано и если он где-то засветится – власти могут объявлять какой угодно розыск, хоть всемирный – его все равно не найдут: родные просто не дадут найти.