Читать книгу: «Духота», страница 8

Голова на блюде

Молодому священнику снился сон… Будто падал он в бездну, летел вверх тормашками со звоном и свистом в ушах… Проснувшись утром, нацепил трусы шиворот-навыворот. В тот день в храме на исповеди спросил старуху:

– Есть ещё грехи?

– Есть, батюшка, есть.

– Какие?

– Ну…

– Не тяни. Что тебя мучит?

– Мужеложство, батюшка.

– …?!

– Да…

– Что-что?

– Мужеложство.

– Ты понимаешь, что это такое?

– Понимаю.

– Ну, разъясни мне.

– Мужеложство – когда мужу ложь говоришь…

Грачёныш мял в руках сдёрнутую с головы потасканную мохнатую махновку. Двумя пальцами, испачканными чернилами, дотронулся до креста на аналое.

– Ты в каком классе?

– В пятом.

– Сам пришёл или из-под палки?

– Не, сам.

– Давно был на исповеди?

– Давно. Месяц назад.

– Грехи есть?

– У кого их нет?

– Где живёшь?

– В деревне… Сорок пять километров отсюда… Я на поезде… А мамка дома…

Подошла ещё одна черёмуха душистая. И то, что сказала, было как и предыдущее, не наказуемым раскрытием тайны исповеди, а всего-навсего сущим пустячком художественного вымысла?

– Грехи есть?

– Нет, батюшка.

– …?!

– Абортов не делала… Я когда хотела аборт, мне во сне пресвятая Богородица явилась и в левой руке держала четырёх, а в правой двух деток и через порог ко мне перевела… Я их всех шестерых и родила и вырастила… Никого не загубила.

– Готовилась к Причастию?

– Да, батюшка… Только… сегодня утром согрешила… Вон муж стоит… имели половое общение…

(Неужели он уже тот дряхлый старец, которому прихожанки не стыдятся отверзать секреты своих спален?)

После литургии отпел покойницу; привезли час назад вместе с миниатюрной лесенкой из теста на панихидный стол, дабы душа скорее добралась по ступенькам до неба. Но куда душа летит на самом деле? Туда, где он побывал ночью?… в продирающей до костей мгле, может, ничто не нужно, как обыкновенный человеческий голос…

Мужчина с оттопыренными ушами вился около цветущего богатыря. Дождались окончания церемонии погребения:

– Нам бы креститься… Только мы паспорт забыли.

– Хорошо, сходите, пожалуйста, за паспортом.

– А так низя?

– Нельзя.

Рядом обитали, принесли документ. Илья Муромец снял ботинки, обнажив жёлтые ногти, слоистые, как слюда… После таинства крещения стал совать священнику десятирублёвку.

– Зачем? Вы же уплатили в кассу.

– На, на, выпей за меня… Я на китайскую границу… Там всякое может быть… Знаешь, жили… Такая семья… В церкву ни ногой… Так что ты… Ищё встретимся… Гостинца привезу!

Расправившись с неофитом, иерей уложил в модный чёрный чемоданчик крестильный ящик, богослужебное облачение, переоделся и вышел из храма.

Мальчонка у ворот посмотрел на него и спросил у родительницы:

– Мама, это Бог?

– Не задавай нелепых вопросов… Послезавтра Рождество Девы Марии…

– Мы пойдём к ней в гости?

Батюшка маневрировал по соседней улице уже пятнадцать минут… Закройщик из ателье мод Стукалов договорился с ним покрестить ребёнка на дому. Должен был подъехать в условное место, но почему-то опаздывал… В прошлом месяце в горком партии шмыгнула анонимка (кто написал? Неужели не ясно, до какой степени не важен вопрос авторства, когда речь идёт о манускрипте, внушённом Духом Святым!). Молодой поп втихаря окрестил внука в квартире директора Дворца пионеров! Деда дёрнули на партбюро, потом ещё куда-то. Выгнали из партии, отправили на пенсию… Зацепили кумовьёв, пугнули – те раскололись, кто крестил… Батюшка со дня на день ждал повестку к уполномоченному или к архиерею. Но время шло, а его почему-то не трогали… Когда к нему обратился Стукалов, махнул рукой (двум смертям не бывать!) и согласился.

Ругнув заказчика за беспардонность, священник уже было направился назад в храм, но тут из-за угла вальяжно выкатила «Волга» мрачного колера, и по антенне на боку, которая слегка хлестала по сторонам, словно стеком по голенищу офицерского сапога, иерей мгновенно сообразил, чьему ведомству принадлежит машина… Черти идут булаву точить!

Автомобиль подкрался, как тигр на полусогнутых лапах. Задняя дверь распахнулась. Улыбаясь до ушей, Стукалов приветливо – фамильярным жестом пригласил сесть рядом.

Батюшка влез в салон и понял: влип!

Кроме кутюрье здесь находились ещё два джентельмена. Священник поздоровался. Ему учтиво ответили. Машина тронулась. Стукалов весело извинялся за небольшую задержку.

Иерей, как бы чего-то ища, потерянно оглянулся. Подтверждая его диагноз, в пространстве между креслом и задним стеклом лежала форменная фуражка с голубым околышем.

– Что за род войск? – бодро спросил служитель алтаря.

Швейный мастер улыбнулся и похлопал его по колену:

– Всё в порядке! Мы как в танке.

Чемодан с крестильным ящиком давил на ступни ног священника, не желая стать кузовком из ольховой коры или бересты для сбора земляники.

– «Изми мя из уста пагубного змия, зияющего пожрети мя и свести во ад жива», – не успел по примеру соборной казначейши помолиться про себя сожитель Бога, как колымага свернула на Вокзальное шоссе и остановилась подле замызганного дома. Палисад… Двое парней возятся с чихающим мотоциклом… Один из приятелей портного достал из багажника «дипломат», сунул в его переполненную бутылками утробу ещё пол-литра водки… Навстречу гостям торопилась, вытирая руки о передник, пожилая женщина с радостными глазами.

– Ты куда меня затащил? – прошипел батюшка закройщику.

– Не переживай. Мы со всех сторон прикрыты.

Хозяйка повела священника в жильё. Законодатель мод и его друзья что-то обсуждали около машины. Комната, куда попал иерей, была задрапирована обшарпанными коврами. Скатерть на столе не скрывала свой возраст. На диване спал раздетый до пояса полный мужчина. Его растолкали; окатыш быстро поднялся, подошёл к духовному отцу и пожал ему руку. Мать карапуза (базарная газель), живущая на соседней улице, спросила, что нужно для крещения… Не грязный таз, свечи, нательный крест… Всё приготовили заранее. Виновника события, укутанного в кружево пелёнок, осторожно извлекали из одежд в комнате рядом.

Надевая епитрахиль, батюшка лихорадочно размышлял, что предпринять, если в самый важный момент люди с чистыми руками и холодным сердцем вытрут ноги у порога и войдут… Возьмут его с поличным… Провокация?.. Парад планет… Водка в багажнике… Кали-юга!

В смежной комнате вдруг разом закричали. Кума выскочила к священнику:

– Батюшка! Помогите! Мальчик умирает!

Иерей бросился к ребёнку.

Лицо малыша залила синева. Он задохнулся.

Мать, торопясь на крещение, очевидно, чересчур туго перетянула под нежным горлом узкие тесёмки фланелевой шапочки.

– Батюшка! – голосила она, хватая пастыря за рукав. – Спасите!

Священник не метнулся к друзьям Стукалова во двор. Не выбежал на улицу к телефону-автомату, чтобы вызвать «Скорую помощь». Не стал помогать женщинам делать искусственное дыхание. Он только сунул им в руки ковш воды, и пока те брызгали на труп, рывком распахнул дверь, крикнул стряпухе:

– Ещё воды! Быстрее в таз!

Из горла и носа малыша показалась кровь.

Иерей – лицом к выхваченой из чемоданчика походной иконе – нервно крестясь, принялся без требника тараторить на память молитвы, прыгая с пятого на десятое… Лишь бы успеть! Лишь бы окрестить!.. Ещё тёплый, значит – живой… Даже, если умрёт, можно будет за него молиться!

Он действовал так, как будто был не внук партработника сталинского чекана, а наследник «жеребячьего» сословия, в чьём роду, по крайней мере, десять поколений жрецов… Кто-то невидимо управлял его руками и языком, обуздывая суетливость, а мысли всё время концентрировал на том, что единственно разумное сейчас – не вызов машины с медиками, не паника по поводу каскада неминуемых неприятностей (кого убедишь? «Кто крестил? Ты? Ты и угробил!»), не искусственное дыхание, а таинство Крещения.

Мать одной рукой прижимала сына к себе, другой пыталась подтереть пелёнкой его сморщенный испачканный зад. Обе женщины ходили ходуном вокруг купели. У кумы плясала в стиснутом кулаке мигающая свеча.

Мать пальцами залазила ребёнку в рот, отдирала прилипающий к нёбу язык. Её губы и ладонь пылали от крови.

Когда бездыханное тельце вынули из купели, у мальчика – почудилось пастырю – дрогнула ноздря.

Нужно было читать Апостол и Евангелие. Викентий выхватил из чемоданчика книгу. И тут в его спину вонзился петушиный, перепуганный вопль.

– Живой! – дрогнуло в груди священника.

Путаясь ногами в подряснике, иерей вернулся к импровизированной купели.

– Давайте сначала… Успокойтесь… Вымойте лицо себе и чаду…

Пистолет растопыривал веки, вращал безумные белки, ревел что есть мочи на весь дом. Синева на лбу и щеках потихоньку таяла.

– «Фраер!» – глядя на него с улыбкой, выругался про себя экс-фигурант.

Он снова, уже более внимательно, перечитал вслух все положенные молитвы, опасаясь – не дай Бог – пропустить хоть слово из крещальных формул. Сгоряча совсем забыл о сокращённом варианте, допускаемом в экстремальных ситуациях, когда смерть заманивает человека в чертог теней.

Молодой священник устало смотрел на расплыв капель крови в тазу… Как некоторые подвижники крестились в собственной крови, так и бутуз начинает нести свой крест от крови в купели…

Он машинально вытер маленькие ножницы, закрыл крестильный ковчежец, снял с себя поручи и епитрахиль.

Стряпуха, сливая воду из таза в ведро, причитала без умолку:

– Где ж это видано? Отцы родимые, Параскева Пятница! Видано не видано такого случая… Придушила грудничка, мать называется! Глянь на батюшку, белый, как стена!

Мать, заворачивая с кумой орущее чадо в одеяло, подняла соску с пола, облизала её, сунула сыну в рот, поправила прядь на лбу и стала сдержанно огрызаться.

– Мафия проклятая! – хохотал Стукалов, когда иерей объявился во дворе. – Едва ты вошёл в дом, тут такое случилось с теми, кто нас привёз! Шок! Столбняк! Кинулись на меня: «Ты кого пригласил?! Он же наш «пассажир»!»… Рассчитывали на другого попа… Откуда мне знать, чего им хочется? Чем ты им насолил? Они тебя, как свои пять пальцев… Ладно, поезд ушёл! Сколько нужно за обряд?

– Ничего.

– Ну тогда хоть останься, пропусти напёрсток за здоровье пацана!

– Некогда, мне ещё в одно место к трём часам.

– Да ты не горюй! – утешал портняжка. Он уже подвыпил и был в отличном настроении. Кажется, ни модельер, ни его собутыльники ни о чём не подозревали; если и слышали крики, то восприняли их как шумовое оформление, неизбежный компонент крещальной канители. – Начальник конторы – мой друг. Он даже не спрашивал «зачем?», я сказал «надо», он и дал «Волгу»…

– Где автобусная остановка?

– Не торопись, тебя отвезут. Скажи только, куда.

– Может, останетесь? – вынырнула сбоку стряпуха.

– Спасибо, в другой раз, – улыбнулся пастырь.

В машине, кроме шофёра – ни души.

Священник плюхнулся на заднее сиденье и скомандовал:

– В храм!

Дублёр крымского соседа – калека в инвалидной коляске всё ещё торчал у входа в храм. Рядом стояла баба, у которой он жил. Летом это ребро Адамово носило платье с таким вырезом сзади, что всем было видно, как спина её усеяна веснушками, будто кухонная стенка, засиженная за шкафом следами рыжих тараканов… Инвалид по целым суткам не произносил ни слова. Нынче ночью вдруг очнулся и сказал ей:

– Помоги мне… Умираю от злости… Тоска заела… Вези, что ли, в церкву…

Утром конопатая водрузила страдальца на тележку. В святилище ветеран войны молчал… Спохватился, обнаружив, что картуз, куда накидали медяков, пуст. Подал голос, мешая священнику. Баба успокоила, похлопав его по карману кителя, где зазвенели слёзки прихожан…

В алтаре потный настоятель укреплял свою кормовую базу, укладывая в портфель сырые яйца, свежий хлеб, кусок полукопчёной колбасы и прочие харчи, что остались после молебна… В те дни, когда ему «были внове все впечатленья бытия», в армии, отцу Борису накололи татуировку: на груди его распластал широкие крылья могучий орёл. Но птица эта никогда не взлетала: ряса сидела на владельце беркута, точно кожаный колпачок на глазах пернатого хищника. Кандидата богословия хватало только на то, чтобы по инерции скандировать с амвона: «ариане ненавидели христиан!», или – шушукаться со старухами на исповеди, рекомендуя чернослив от запора… Не успел молодой священник, получив назначение, появиться в храме, испытанный пастырь стал учить неоперившегося коллегу уму-разуму:

– Вы неправильно вынимаете частицы из просфор… Зачем копием наискоски режете? Клинья должны быть не друг против друга, а рядышком… Вы за кого приносите жертву? За гражданскую и церковную власть. Они должны быть заодно, дабы получалась симфония. А вы их клин в клин! Зачем сталкиваете?

Золотой зуб мерцал во рту протоиерея, как уголёк в печном поддувале.

– Я вам по-хорошему советую: не ходите по городу в рясе.

– Поп без рясы, учил Ленин, страшнее.

– Вас могут побить хулиганы.

– А милиция для чего?

– Вы грамотный человек, а босота – невежды.

– Восемьдесят процентов сотрудников внутренних дел, согласно статистике, не имеют законченного среднего образования!

– Матрёна! – крикнул настоятель, не заметив вошедшего в алтарь молодого пресвитера. – Где голландский сыр?

Черноризнице Матрёне за седьмой десяток перевалило. А когда окна вымыть под самым потолком или сменить, как парус на корабле, завесу на царских вратах, летала по лестнице, будто по реям матрос, которого на мачте посасывает ветер, точно леденец на палочке.

Чистила кадило а-ля Кикимора своё копытце.

Ныряла в преисподнюю – подвал под храмом и там кочегарила вовсю, никому не уступая котла. В руки въелась неотмываемая сажа, зато в Божьей светлице постоянно в непогоду тепло.

– Матрёна! Космонавтов запустили!

– Куды ж они зимой, в такой холод?!

Беззубая, весёлая. Была до войны старостой, и в лицо ей наганом тыкали, и в Сибирь гоняли, а от Бога не отреклась…

Увидев молодого помощника, настоятель бросил упаковывать портфель. Под левым глазом заплясал тик:

– Вас вызывает Владыка… Вместе с женой.

– Зачем?

– Я тут ни при чём!

– Я не о вас…

– Кто-то написал… Ко мне приходили, жаловались, но я тут ни при чём… Люди недовольны как вы проповедуете… Вы сами понимаете… Какие у нас сейчас «гонения»?.. Я вас предупреждал!.. Брони, Боже, лишат регистрации…

– За что?

– Ну, вы сами догадываетесь!

– А я тебе говорила? – впуталась Матрёна. – Как святишь воду – не опускай крест в порожнюю посуду! А то сила твоя в пустоту уходить будет!

– В церкви, – продолжил кандидат богословия, – запомните, отченька, я вам столько раз говорил! – ничего нового ни с амвона, ни в журнале не скажешь!

– Иными словами: таракан, найденный в пермско-каменноугольных породах, отложившихся триста пятьдесят миллионов лет назад, судя по отпечаткам, ничем не должен отличаться от современного таракана?

– Совершенно верно!

– Когда я должен явиться к Владыке?

– В пять вечера.

– Сон в руку… – подумал бедокур.

Епископ одной из центральных епархий России, в которой теперь служил бывший архивариус, был родом из-под Рязани.

Здоровый сельский паренёк чуял, где надо промолчать, а где и слово молвить. В семинарии сие драгоценное качество заметили. Митрополит приблизил земляка к себе, сделав его чем-то вроде ординарца. Учился он кое-как, отбояриваясь тем, что помогает великому иерарху, разъезжающему с миссией миротворца по белу свету: сегодня в Англии, завтра на Кипре.

Сдав выпускные экзамены в академии, подшефный митрополита удостоился давно чаемых лычек епископа, заняв пост заместителя председателя Отдела внешних церковных сношений. Подписывая бумаги, он рисовал впереди своего монашеского имени маленький музыкальный ключ в форме крестика, что свидетельствовало о его благочестии и посильных трудах на ниве Божией.

Если человек не понимал его распоряжений, раздражал, переспрашивал, отвязывался от него, коротко выпроваживая одним словом:

– Аминь!

Если такая же ситуация случалась в провинции, не церемонясь, ронял, как Христос Лазарю:

– Вон!

Прилетая из Москвы в тот город, где окормлял вверенную ему епархию, Аминь Аллилуевич устраивал на Пасху празднество в капитально отремонтированных покоях.

Мягко пружинила модная югославская мебель. Толстый ковёр приглушал топот архипастырских овец.

В трапезной был накрыт не слишком узкий, не слишком широкий стол под белой скатертью.

«Колокольные дворяне» неловко озирались по сторонам, разыскивая стулья или лавки.

Обсосанный по всем каналам традиционный православный консерватизм дал трещину – в манере пить и жевать стоя сквозил модерн, нечто европейское, что встречается на приёмах в посольствах или на правительственных пирушках.

– Забегаловка!.. Рюмочная! – бубнил про себя не один осанистый протоиерей, тоскуя по сидячему застолью.

Им бы в жарко натопленную, тесную каптёрку, где кафедралы перед службой меняют цивильное платье на богослужебные одежды; тут висят их чёрные подрясники с несвежими подворотничками; на столе валяются куски хлеба, банка из-под мёда; к стене пригвождён двумя канцелярскими кнопками прошлогодний церковный календарь с фотографией резиденции Патриарха, у входа в которую на часах по изволению Духа Святаго стоит милиционер. А в шифоньере белеют пачки панихидного сахара впритык с «Октоихом», ножницами, катушкой ниток…

Вошёл Владыка в шёлковой рясе. «Если бы на нём сидел бархатный сюртучок, он был бы застёгнут на две нижние пуговицы, позволяя рассмотреть ослепительно чистое нижнее бельё…», – не преминул бы заметить Лермонтов, столкнувшись с ним нос к носу.

Пропели что полагается, перекрестились, и, не теряя даром времени, стали беспощадно истреблять коньяк, шампанское, бутерброды с ноздреватым сыром, апельсины, трюфели… Иные из гостей последний раз пили с архиереем месяц назад в подсобке кладбищенской церкви после литургии. Рядом за дверью ждали три гроба. Окончив трапезу горячим капустным пирогом, епископ к удивлению родни мертвецов и сослуживцев вызвался сам отпеть пленников могил. Преосвященный не только сказал прочувствованное слово прощания, но и, не морщась, облобызал незнакомые трупы, показав подчинённым и всем, кто присутствовал, образец истинно христианского отношения к смерти.

Откатив рукава рясы, Аминь Аллилуевич ловил вилкой на блюде ломтик веснушчатой от сала колбасы, старался рассеять натужно парадную сдержанность пасомых приличным анекдотом.

У входа прикрывал горло, стесняясь, стягивая воротник рубашки с оторванной пуговицей, соборный староста. Секретарь епископа (цыплячий рот под тараканьими усами) поднёс ласковому деду стопку огненной жидкости и лепесток сыра, памятуя, что вымя дойной коровы следует подкуривать ладаном.

Барахталась скука.

И тогда Господь отверз уста новому клирику, которого зампред ОВЦС полгода назад не без труда протащил в сан пресвитера.

– Владыка! Можно ли в пасхальную ночь попросить милиционера снять в храме фуражку?

Вино вспыхнуло – духовенство дружно загалдело. Одни утверждали: замечание следует сделать, но в максимально мягкой форме; другие брали под защиту мундир участкового, ведая из опыта, что такое блюститель порядка, когда находится при исполнении служебных обязанностей: менталитет мента – непобедим; третьи иронично косились на говорунов, употреблявших конфессиональную феню, а кто-то, залезая бородой в ухо молодого священника, прошепелявил интонациями подкрадывающейся подагры:

– На вас акт составили?

Князь Церкви тем временем кумекал, как отвязаться от нелепости, портившей фуршет. Слово, что воробей, здесь скажешь – завтра на Лубянке поймаешь. Он попробовал незаметно перевести неприятный разговор в надёжное русло обличения личных недостатков духовенства. Но укрыться в гавани грехов не давал радикал, чей голос батареей на берегу палил из всех стволов:

– Как же поступить, Владыка?

Ответ с исчерпывающей полнотой истины и благочестия гласил:

– Не трогать!

Кабы кто из милиционеров закурил в храме, или, к примеру, справил малую нужду у царских врат не хуже Гулливера, погасившего таким макаром пожар во дворце лилипутов, тут уж делать нечего! Надо приглашать к порядку, ибо что сделает Бог с врагами Давида, и ещё больше сделает, если до рассвета утреннего оставит хоть одного мочащегося к стене?

– А наш батюшка их едва не выгнал! – ужалил отец Борис.

Архиерей предпочёл это не расслышать, поднял бокал за здоровье Патриарха. И, когда прощался со всеми, благословляя и подставляя щёку для поцелуя, не сказал ни единого слова бывшему архивариусу. А тот в развесёлом настроении зашагал домой, подметая асфальт полами новенькой рясы под восхищённые взгляды удивлённой босоты.

Муж и жена ждали Владыку в коридоре…

Что могло взвинтить архиерея? Батюшка, точно Цезарь Октавиан Август, который был настолько осторожен, что иногда беседовал со своей супругой по заранее подготовленному конспекту, никогда не выскакивал на амвон, как сумасшедший с бритвой в руке. Он придирчиво проверял каждую фразу подготавливаемой проповеди. Знал: любой оборот чутко ловит не только паства, но и настоятель, жадный до его сказа с амвона, как муха до браги. Мордастый староста жёг глазами, будто прожекторами при наступлении Красной армии ночью на Берлин, прикидывая, какой фрагмент вдохновенного разглагольствования исподтишка зафиксировать в блокнот, дабы обеспечить уполномоченного по делам религий трофейными придирками…

Аминь Аллилуевич вышелушился из туалета.

Батюшка с матушкой по очереди припали к длани Владыки. Рука бывшего тракториста благоухала импортным мылом.

Молча проследовали в залу.

Его Преосвященство (камень, земля вокруг суха, и сам он сух, но стоит отвалить в сторону – брызнут мокрицы), указав им на диван, как на скамью для подсудимых, сам сел в курульное кресло.

– Я пригласил вас вдвоём, так как должен решить, будете ли вы, отец, служить в дальнейшем или сегодня же пойдёте под запрет… Кто вам дал право говорить на литургии, будто у нас закрывают церкви, царит пир, бульдозеры сметают храмы?

– Владыка, рукоположив меня в духовный сан, вы дали право нести Слово Божие в народ…

– Но, обращаясь к пастве, вы учитываете ситуацию, положение Церкви?

– Конечно.

– Коим образом?

– Я не трещал про бульдозеры. В проповеди на Усекновение главы святого Иоанна Предтечи, говоря о пире во дворце безстудного Ирода, сравнил закрытый храм с отрубленной головой пророка…

– Если вы хотите таким способом вести борьбу с атеизмом, вам нужно было остаться вне Церкви, не принимать сан!

– Почему?

– Потому что вы прёте против официального курса Чистого переулка, против Патриархии, против меня! Вас поддерживает прикаспийский архиерей? Ему нравятся ваши проповеди? Почему же он в таком случае не посвятил вас хотя бы в дьяконы? Почему вы обратились ко мне?!

– У него нет такой власти, как у вас.

– Разве перед хиротонией вы не дали клятву не выступать ни с какими нелояльными выпадами? Кто позволил вам заявить с амвона, что вы не коммунист?!

– Да я на самом деле не коммунист!

– Это никого не интересует! Вы не должны были об этом информировать приход!.. Ваш прикаспийский Владыка хвалит вас на расстоянии, а в своей епархии ничего похожего вам не позволил бы!

– Отпустите меня в другую епархию.

– Я запрещаю вам служить!

– До конца жизни?

– Я поставлю перед Патриархом вопрос о снятии с вас сана!

– За что?

– Ни за что! Есть превосходная зацепка – ваша болезнь, психическая неполноценность. Вы – шизофреник!

– А что вы думали о моей шизофрении, когда меня рукополагали в духовный сан? Ведь это не было тайной.

– Я не обязан вам отчитываться. Я отчитываюсь перед Патриархом!

– И не только перед ним.

– А перед кем ещё?

– Перед заграницей.

– Подлец!

– Нет, это вы подлец!

– Вон отсюда! С завтрашнего дня больше не служите!

На улице свистела осень. Баба-дворник высоко поднятой метлой сбивала с деревьев последние листья.

– Удар милосердия! – усмехнулся пресвитер.

На другой день сиротинки Христовы принесли мёду, хлеба, яблок, курицу.

– Батюшка! Да что это? Куда ж?!

– Чтоб у них повылазило!

– А Борис – лисица: «Я тут ни при чём!»

– Это его работа.

– Он, он! Третьего священника съедает… Залез в овсы и ест людей…

Пастырь утешал женщин:

– Ничего, Господь терпел…

– И долго сие будет продолжаться? – подражая супружнице протопопа Аввакума, спросила после визита прихожанок Лана.

– Всю жизнь, Марковна! – в тон ей ответил иерей, стоя у окна…

По улице ехала телега. На ней в обнимку с баранами спали цыгане. Седой возница дремал, правя понурой лошадью.

– Господи! – подумал Гладышевский. – Вот она, моя жизнь…

Жена подошла сзади, тихо обхватила руками:

– Ты отстаиваешь свои принципы там, где опасно, и отказываешься от них, когда их легко соблюдать; ты бесконечно щедр, добр и восхитительно жесток (всё незаметно для себя). Обладаешь подозрительностью лесного зверя и доверчивостью ребёнка… Честолюбив, но не стал рабом своего честолюбия; веришь и сомневаешься… Знаешь, что красив и никогда не желаешь помочь этой красоте жить дольше. Понимаешь то, что никак не поймут другие, и не знаешь то, что известно всякому… Зависим от всего, и при этом остаёшься самым свободным человеком – я утомила тебя перечислением? – это всё ты, мой любимый…

– Фантастики начиталась! – фыркнул косатик.

Аминь Аллилуевич почти сутки не спал.

Он чувствовал себя на вышибоне.

Неприятности насели со всех сторон: и в столице, и в провинции. В Москве на него точил зубы Совет по делам религий, в епархии, где управлял выкормыш великого митрополита, один сельский пастырь (его ставленник!) отказался наотрез голосовать на выборах в верховные органы власти… Спрашивается, из-за чего?! Из-за того, что попа пригласил к себе уполномоченный, а там… сотрудник КГБ, представив себя служителю культа работником ОБХСС, сказал:

– Вы, как нам известно, в недавнем прошлом пограничник. Зарекомендовали себя как образцовый воин-патриот. Давайте и дальше служить Родине. Религия – ваше частное дело. Но – Родина! Родина у нас одна… Будете приходить к нам и делиться, как идут дела на приходе, какова посещаемость, кто приезжает к дьякону, какие книжки кто распространяет, что говорят. Село-то у вас вон какое большое!

– В деревне… среди старух… книжки?

– Не смущайтесь, не торопитесь… Вы где мясо покупаете? В сельпо?

– Да мне мясо бабки сами несут!

На самом деле наследников «железного Феликса» интересовали не столько сельские жители, сколь городские, в гостях у которых частенько сиживал, приезжая из деревни, вчерашний пограничник. Сиживал у камина в квартире бывшего кандальника. На горящих берёзовых чурках пыхтел чёрный от сажи, накрытый рваной брезентовой рукавицей чифир-бак. Эту посудину с ручкой из крепкой проволоки хозяин прихватил с собой из зоны, где от звонка до звонка отбухал восемь лет. Нарезали ему полный каравай лагерной пайки за то, что никак не хотел согласиться с теми, кто утверждал, будто у него музыкальный слух ниже, чем у глушителя зарубежных радиопередач, воображающего себя, как в опере Вагнера, сапожником Гансом Саксом, который при каждой фальшивой ноте поющего писаря громыхал молотком. Обиженный музыкант решил взорвать глушилку, но соучастник операции, струсив, сдал его до начала диверсии…

Бузотёра вызвали из села в город к оперуполномоченному Чалыку, лысому, как ствол заградительного пулемёта, бьющему в упор по драпающим паникёрам.

В утробе политического сыска никаких украшений, только портрет Дзержинского, который (по словам Ивана Денисовича из Рязани) отсидел при царе столько, сколько любой колхозник, арестованный в период коллективизации. Силуэт председателя ВЧК, выпиленный пионерским лобзиком из толстой фанеры, соседствовал с просторной цветной политической картой мира, заменявшей здесь обои. Над стальным сейфом сиял рекламный плакат Аэрофлота, заманивая иностранцев посетить СССР. Серебристый авиалайнер летел в ослепительном голубом просторе над Москвой со сталинскими высотками, новыми домами, парками, редкими церквами… В окне многоэтажки заботливая старуха перебирала поношенные детские платья, вынимая их из полиэтиленовой торбы – принесла от соседей, чья дочь уже выросла. Бабка сортировала шмотки, авось пригодятся внучке. Рядом, надеясь избавиться от грибка, мазал зелёнкой пальцы ног рыхлый зять, задрав растопыренную ступню на письменный стол… В комнате для свиданий в «Бутырке» озорница лет девяти нацепила на голову папкин арестантский картуз – козырьком на затылок – и любовалась на себя в зеркале, висящем в коридоре острога… На Калининском проспекте пряталась в тень огромных зданий маленькая церквушка, будто Марина Мнишек под юбки своих фрейлин, когда толпа ворвалась в Кремль убить её…

Но над сельским пастырем парил не аэроплан, а делал разворот «ястребок», истребитель, который не уклоняется от встреч с противником, наоборот, ищет его, находит и уничтожает.

Чалык распахнул «Уголовно-процессуальный кодекс»…

– Уберите, – усмехнулся священник. – Я знаю. «Ответственность за отказ от дачи показаний или ложное свидетельство». В качестве кого и на предмет чего я здесь?

Опер глянул на своего шефа Малину. Тот (кит с двухметровым пенисом) молча сидел за другим столом, как «дремлющий – в природе – в себе – сущий дух».

– Продолжайте, – кивнул начальник.

– Мы слышали, – доверительным тоном начал Чалык, – к вам в гости собирается…

– Так он приедет не один!

– А с кем?

Батюшка назвал имя физика-правозащитника, гремевшее по всему свету.

– Вы, конечно, разыгрываете нас, – с сожалением констатировал офицер. – Нас интересует дата прибытия вашего друга, и чем он тут намерен заниматься.

– Да отдыхать он будет! После ссылки. Вы же знаете!

– Мы предлагаем вам одноразовую услугу. Вы – нам, мы – вам. Вы хотите перебраться из села в город? Мы поможем.

– Не понимаю…

– Вам известно, что в уголовном кодексе есть статья за недонесение о готовящемся преступлении?

– Самая отвратительная статья, её отменят!

– Никогда! Вы напрасно не желаете нам помочь. Ваши коллеги сговорчивее.

– Слушайте, мой знакомый не планирует никого грабить или резать…

– И всё-таки подумайте… Ваша непонятная дружба с музыкантом-диверсантом, а также предстоящий визит…

– Я отказываюсь вас понимать!

– Ну, тогда, – пошёл в лобовую атаку китовый дух, – сидите в деревне, города вам не видать! Чего ради мы будем драть за вас жопу?!

У «мечты, цветущей стихами», оказался плоский рахитический таз.

Теперь архиерею надо было улаживать предвыборный скандал, звонить, стращать, выяснять, беседовать, заискивать, упрашивать… История могла стать известной Патриарху. Святейший недолюбливал креатуру великого митрополита. Покойный митрополит был главным персонажем докладных записок Патриарха в Совет по делам религий, а тот платил Святейшему той же монетой, сообщая куда надо, будто у кормчего Церкви есть в Москве зазнобушка…

В Совете по делам религий на Смоленском бульваре окопался в международном отделе тип, имеющий лапу едва ли не в ЦК. По характеру службы Шибякин контачил с заместителем председателя ОВЦС. Случалось, позвонит: « – Нет ли у вас, Валентин Фёдорович, м-г-м, чего-нибудь такого. У нас ожидаются гости, да-да, фээргэшники, немцы… Значит, договорились? Несколько Библий, десяток пластинок с церковными песнопениями… Превосходно! Интуристы останутся довольны.»