Читать книгу: «Духота», страница 7

Ника

Комод страдал от боли в суставах и мечтал о пенсии.

Это был фамильный склеп, орнаментированный следами шашеля.

Молодой человек наткнулся на него в сарае, обследуя купленный дом. Выдвинул ящик в комоде и нашёл крупные фотографии. Бывшие хозяева, теперь жильцы того света (мужчина в гимнастерке с кубиками в петлицах, женщина в белой блузке), лежали в рамах под стеклом и открытыми глазами, как на посмертной маске египтян, задумчиво смотрели на грабителя их могилы.

Архивариус любил свой дом.

Он приобрёл его за четыре тысячи. Одну тысячу дал взаймы архиерей, а три удалось выцыганить у родни жены. После венчания, погрузив в контейнер облупленное трюмо да заикающийся стиральный агрегат, молодожёны – к вящей радости градоначальства, и, разумеется, папы, мамы, сестёр, тёток – снялись и полетели в «азиатскую Венецию» в устье Волги.

Епископ поручил мужу архив епархии, а жену вскоре назначил машинисткой вместо старухи, что всё норовила через адресок на конверте, как сквозь замочную скважину, выведать содержимое письма. Владыка наградил ягу почётной грамотой, выделил денежный подарок и спровадил за штат.

Наивно считать восемнадцатилетнюю женщину менее любопытной, чем даму преклонного возраста. Разница заключалась не в том, что Лана не устоит перед соблазном разобрать надпись на конверте с ватиканским штемпелем или не решится заглянуть в эпистолу с комсомольской маркой от Патриарха, а в том, что подругу бунтаря, верой и правдой служащего епископу, нельзя завербовать ни в один, ни в два приёма: удручительное обстоятельство для тех, кто, имея неограниченное число шансов щупать муштрованный пульс Церкви, всё-таки не хотел терять в корпусе доносчиков лишнюю единицу.

Избушка на курьих ножках, где поселились молодожёны, представляла из себя деревянный полупрелый особняк из двух комнат, кухни и веранды. По ночам в стенах, обшитых прессованным картоном, шуршали мыши.

Дом был для архивариуса не просто жильём с худым шифером на крыше. Это было отвоёванное, вырванное с мясом жизненное пространство, отторженное у тех драконов, которые мяли и гнули, катали и гнали его с детства, кидая то в интернатский дортуар, где молодые бесстыжие воспитательницы торчали над душой, дожидаясь, пока четырнадцатилетний отрок разденется на их глазах и ляжет в постель, то швыряя в студенческое общежитие, где грохотали дверями и горланили до полуночи, то бросая в тесную клетку тюрьмы, куда на Пасху теперь никогда не приходил оделять разбойничков подарками тишайший царь Алексей Михайлович.

Он без устали вылизывал свою нору. Менял старые выключатели, шпаклевал щели, красил полы, тащил в дом всё, что попадало под руку: кухонный, слепящий белизной шкаф со склада епархии (по благословению Владыки) и разысканный в магазинах Москвы мощный холодильник. Его задерживала на улице беспризорная, необыкновенной конструкции труба; валялась на дороге, озадачивая перспективами использовать её в качестве ещё одной пулемётной точки в его крепости.

– Идём, она не пригодится, – смеясь, тянула жена мужа за рукав.

Если в доме не хватало дров, стыла изба, Викентий мог в дремучую ночь выскользнуть на улицу, рыская по переулкам, найти заранее примеченное топливо, осторожно вытащить из груды досок под почивающими окнами старую дверь и волочить, волочить добычу, рыча, но не выпуская, в логово к обмёрзлой молоденькой волчихе.

Дом увеличивал его разлад с миром, был призмой, через которую он, по выражению прошлой эпохи, лорнировал мир. В книге одного западного философа ему импонировала мысль, что человек есть существо, строящее свой дом как слово истины.

Поутру наколов дров, затопив печь, архивариус заваливался на диван и с безграничным уважением и доверием читал местную газету, купленную за две копейки в ларьке.

Завтракал и обедал Гладышевский за чистым полированным столом вдали от прокисших харчевен с пустыми щами и толпы, тщательно изучающей меню, оттиснутое на папиросной бумаге.

Архивариус любил запах разглаживаемого выстиранного белья, только что занесённого с мороза в комнаты, тёплый дух выпекаемого в печи теста.

Когда осенью жена уезжала проведать родных в Крым, он сидел в кресле у окна, накрыв колени клетчатым пледом, перешитым его матерью из сношенного пальто… Потом выходил на улицу, где танцевал листопад, срывая с деревьев семь покрывал… Из ворот соседнего дома высовывалась баба в толстой фуфайке, держа за пазухой кошку… В городе уже чувствовалось дыхание ноября,… даже не потому, что было много луж от дождя, а потому что именно в это время здесь снова красили заборы в зелёный цвет… Когда вечер начинал ощупывать первые звёзды, как слепой Эдип лица своих сыновей, он возвращался; казалось, жена уже вернулась и дома его кто-то ждёт… Но на скамейке у запертой калитки никого не было, и почтовый ящик был пуст. Он ложился в постель, рассеянно слушая, как одинокий ветер глухо стучит на чердаке незакрытой дверкой…

– Боже, до чего хорошо! – ворковала молодушка, попадая в родные стены после поездки в Крым.

– Мещанство, – вздыхал муж. – Кулачество!

И, бурча, вставлял на зиму по настоянию супруги вторые рамы в окна, обдумывая, как бы кастрировать желание Ланы купить ему для солидности «котелок Рене Магритта».

Впоследствии лада призналась своему соколику, что первый год их совместной жизни пугал её.

До венчания всё делала для неё мать: стирала, шила, варила. Теперь на плечи восемнадцатилетней хранительницы домашнего очага свалилась куча проблем, забот.

Она боялась не угодить мужу. Тот, как истовый гувернёр, натаскивал супругу: подымал ни свет, ни заря, выбрасывал за порог немытые кастрюли, сам выбирал ей платья в магазинах, тыкал в книгу («Читай! Набирайся ума…»).

Весной Гладышевский поймал для Ланы стрекозу с перламутровым хвостом, слюдяными крыльями. Порхнув по веранде, попрыгунья села на оконный тюль. Лана захлопала в ладоши от восторга и – выпустила стрекозу через дверь на волю. Сверкнув крыльями, гостья улетела ввысь, мимо крыши в лазурь… А утром, когда архивариус чистил зубы, жена прибежала со двора и позвала его на крыльцо… У порога коченел труп стрекозы, может быть, той, вчерашней… Останки обитательницы цветов и небес потрошили санитары-муравьи…

Спозаранок жена обожала пить кофе в постели и беседовать со своим Пигмалионом, приготовившим и подавшим ей в чашечке «сироп из сажи»:

– Вик! – говорила Галатея, – а не приходило ли тебе в голову, зачем завешивают тканью зеркала, когда в квартире мертвец?… Мне бабушка покойная приснилась… Это делают для того, чтобы не тревожить домового?

– Вряд ли… У скифов, например, зеркало было атрибутом того, что мы называем Абсолютом. Если человек видит себя в Боге, как в зеркале, то, умирая, он как бы перестаёт отражаться в Нём, во всяком случае, в физическом облике…? Тёмный вопрос!

– А знаешь ли ты, что, дабы убедиться, что Папа скончался, секретарь Ватикана бьёт деревянным молотком по его лбу…

– Как женщина, которая легко ударяет веером мужчину, давая понять, что она его поняла?

– Скорее, как распорядитель, что лупит молотком по столу на аукционе по продаже антикварных вещей.

– Или, в конце концов, как мудрейший судья, определяя таким же стуком молотка в конце процесса срок наказания для преступника или немедленное освобождение из-под стражи!

– И Папа отправляется в ад или в рай? Кстати, я вчера вычитала не только про эту церемонию, но и то, что конструкция часов с колесом и боем изобретена аббатом, ставшим позднее Понтификом. Отчего ты, втайне симпатизируя католикам, игнорируешь ручные часы?

– Терпеть не могу механическое время.

– А бороду чего не отрастишь? Все пристают… Говорят, у тебя не подбородок, а лемех!

– Забыла? «Борода не делает козла раввином». До неё, как и до шляпы, нужно дорасти. Самая длинная борода была у императора Юлиана Отступника. Древние иудеи учили, что существует тринадцать частей бороды, то есть путей снисхождения благодати на человека. Хочешь, чтобы я, как еврей, три раза в день на молитве повторял названия этих тринадцати частей?

– Чем эта процедура хуже тысячи проблем, затронутых, по твоим словам, в «Граде Божием» Августина? Что он сочинял, касаясь отношений Адама и Евы?

– Блаженный Августин копался в их контактах не хуже современного учёного, изучающего половые хромосомы на клопах.

– Чем они занимались в раю?

– В ранце между ног Евы лежал маршальский жезл Адама. До грехопадения гениталии не считались срамом. Но совокупляться с женой муж должен был аккуратно, чтобы не повредить девственную плеву! Обсеменять сотворённый для сего снаряд нужно так, как рукой засевать землю…

– И супруг льнул бы к лону супруги без страстного томления, абсолютно спокойным душой и телом?

– Правильно, по методу сырого полена, брошенного в костёр.

– Но здоровое поколение рождается именно от страсти, а не от холодной сдержанности и равнодушия! А почему Гегель – не врёшь? – возмущался тем, что Шива сто лет лежал в объятиях Умы?

– Между прочим, – улыбнулся муж, слегка меняя направление их беседы, – вчера утром прихожу в спальню к Владыке, и он в длинной ночной рубашке, свесив ноги с кровати на пол, попивая кофе, спрашивает, явно задетый за живое: «А почему ты думаешь, что мне не могут сниться сексуальные сны?». И говорит это вместо того, чтобы как полагается иерарху, когда продрал очи от сна, благочестиво размышлять, что ему в первую очередь подобает надевать: штаны или сорочку (на чём сломал себе шею не один богословский коллоквиум)!

Я изобразил почтительное недоумение и вспомнил, что болтали о причине его служебного перемещения с севера на юг. Будто поводом стала фотоплёнка, которая засекла, как во время заграничной командировки наш архипастырь внимательно рассматривал витрину книжного магазина с открытками любовных сцен; после предъявления компромата его начальству на Родине это было сочтено нездоровым любопытством не к эротике, а к порнографии.

– Заглянул бы он в гроссбух нашей Филаретовны! На одной странице цитаты из книг отцов Церкви, на другой – график того, что бывает ежемесячно у каждой здоровой женщины… А в квартире у неё на дверных косяках, как под мышками, свечной копотью кресты. Да икон, как летучих мышей в пещере…

– Ты была у неё?

– Заходила с Таней, родственницей Владыки… Я тебе показывала, какие распашонки она привезла из Москвы для нашего сына!

– Ты уверена: «для сына»?

– Ты же хочешь мальчика.

– Надо попросить Татьяну, превосходно вышивает! Выткать бы древнегреческий орнамент золотом на пояс для подрясника… Мне так нравится меандр!… В нём что-то есть от названий старинных музыкальных инструментов: … чембало, …гобой д´ амур, фамилий полузабытых композиторов… Кариссими, Фрескобальди, …Букстехуде,… Пахельбель…

– А Россини?

– Любимчик Шопенгауэра и Ницше…

– Он был изумительный кулинар! Изобрёл рецепт нового салата и разрыдался, уронив блюдо с фаршированной индейкой… Вик, что приготовить на обед? Блинчики с мясом?

Галатея с улыбкой опиралась локтями на подоконник (диван, на котором спала, стоял рядом с окном), и смотрела в соседний двор, где мальчишка в потёртой солдатской пилотке пытался через кругляшку увеличительного стекла зажечь страницу, выдернутую из журнала «Мурзилка».

Она передвигалась по комнатам с тайной важностью, выпятив живот. Задирала перед зеркалом кофточку, рассматривая семимесячный бугор. Склонялась над пустой деревянной кроваткой и вела нескончаемый разговор с будущим ребёнком:

– Что тебе, мой хороший? Мой маленький… Я уже устала тебя носить…

Ехали трамваем – архивариус на службу, беременная – к врачам или на рынок. Вагон проносился мимо снесённого дома: щебень, доски, трубы, кирпичи…

– Смотри, – замечала жена, – все ушли, а сад остался…

В кабинете архиерея племянница епископа Татьяна, брюнетка двадцати лет, причёсывала куклу, заплетая в её косу оранжевую ленту.

Владыка, привстав из-за письменного стола, благословил сотрудника. Татьяна внезапно бросила куклу архивариусу. Тот успел поймать её и закачал на руках, будто спеленатого младенца.

– Ура! – закричала девушка, поправляя соскользнувшие очки. – Хочешь знать, каким будет отец – дай ему куклу.

Владыка заклеил конверт с письмом к своей старой приятельнице, кажется, родом из грузинских князей; писал ей, что у него чего-то болит нога, что недавно наградили орденом второй степени (о чём ни слова не сообщили в церковном журнале), что настроение его духа скверное и виноват в том, конечно, он сам. Через месяц по обыкновению отправится на север в духовную академию читать лекции… В перерывах будет расхаживать по длинному освещённому электрическим светом коридору, где висят масляные портреты маститых иерархов… Фиолетовые мантии, жезлы в женственных руках, нежные персты, сложенные для благословения… С одного холста на другой смотрит лобастый митрополит, борода лопатой; перед ним – его худой, интеллигентный преемник на посту ректора. Глядит на аскета Высокопреосвященный, точно купец на гувернантку… Только что приехала, торопливо достаёт из мелкой сумочки рекомендательное письмо… Вокруг купчины сыновья-балбесы: семинаристы…

Владыка приглашает грузинку в гости. Когда та в начале августа приезжает с молодой подругой, архиерей доказывает им: религия не кашляет кровью, а процветает, аки райский крин при потоке вод. И хитро – какой год подряд? – добавляет набившую оскомину прибаутку:

– Церковь – пасхальное яичко. Снаружи – красное, внутри – белое!

Когда поднимаются из-за обеденного стола, хозяин поворачивается лицом к иконам для благодарственной молитвы, и обе дамы, конфузясь, опускают взор, дабы не созерцать, как в расщелину между ягодицами епископа впивается подрясник: летом архиерей ходит без трусов…

Запечатав письмо жительнице Кавказа, Владыка присоединил к нему ещё конверт и попросил архивариуса отнести корреспонденцию на почту. Во втором конверте лежали бланки «Спорт-лото». Начальник епархии скупал лотерейные билеты кипами, тщательно заполняя их по никому не ведомой секретной схеме. Случалось, выигрывал три рубля.

Когда келейник доставил с почты письма и свежие газеты, епископ тут же принялся искать в «Правде» статью по вопросам атеизма, которую всегда печатали в этот период. Найдя, внимательно прочитал и перекрестился:

– Слава Богу, всё по-прежнему… Гайки закручивать, кажись, не будут… Почему вы нынче такой хмурый? – поинтересовался у подручника.

– Да как, Владыка, не быть хмурым? Дитё ещё не появилось на свет Божий, а забот и трат на него куча! Пелёнки, ванна, костюмы, зыбка!.. Позвольте Вам дать добрый совет…

– Пожалуйста.

– Никогда не женитесь!

– Спасибо, – рассмеялся монах. – Я уяснил это лет сорок назад… А ваши денежные затруднения мы попробуем поправить. Татьяна, дай мне, пожалуйста, сборник циркуляров… Вон в том шкафу стоит, справа… Спасибо… Так… Кому полагается пособие по беременности? Женщине. Ваша супруга – женщина? Женщина. Ждёт ребёнка? Ждёт. Итак, ей, как сотруднице епархии, предстоит получить…

Архиерей на три секунды задумался и назвал астрономическую цифру: свыше полутора тысяч рублей! Конечно, фининспекция обложит налогом, но львиная доля, четырежды перекрывая размер государственной дотации по беременности, всё же попадёт к будущей матери.

– Ну, как тут не рожать? – рассудила Лана, когда муж сообщил ей резюме епископа. – Напиши Микитину, пригласи стать крёстным отцом. А кумой пусть станет Танечка, она была восприемницей Ростроповича, когда его инкогнито крестил её дядя.

Микитин был поэт. Причёска на его голове смахивала на незашнурованный башмак Эйнштейна.

Он обитал на ул. Проломной, в старинной московской квартире, с подселенными в предвоенные годы вездесущими соседями. В комнате с подтёкшими потолками и клопами жил до ареста дед его жены, незаурядный боггослов, учёный, понимавший с полуслова экспериментальную электротехнику, расстрелянный за «идейное вооружение национал-фашисткой шайки».

Внучка теолога была веснушчата, плавно нетороплива, малоразговорчива. «В её лучистых глазах душа, казалось, затаилась, но не ушла в себя, а обнаруживала явное присутствие, даже насмешливую любознательность», – считал лирик.

Поэт пребывал в хроническом замешательстве – в заботах о хлебе насущном: надо было кормить семью, где подрастали трое чад… Преподавал, возился в редакции столичного журнала с начинающими талантами, помогая вытаскивать им и себе славу и хлеб. Ему стукнуло тридцать. Собрание его сочинений, отпечатанное на машинке, соседствовало на книжной полке с такими же творениями Рудольфа Штейнера и Марины Цветаевой.

Знаменитый мэтр Евгений Андрюхевский (флагман подмостков Политехнического института, где с огромным успехом поэтически чирикали птенцы послесталинской оттепели), зачёсывая косую прядь на академически лысеющее чело, похвально отозвался о стихах Микитина, чья символистская муза шкандыбала по кладбищам и церквям. В периодике сверкнуло несколько статеек и стихов поэта.

В квартире, перенасыщенной фолиантами, граммофонными пластинками, рукописями, воплями болеющих детей, деликатными упрёками всё понимающей супруги, сутулилась в углу икона. Иногда перед нею свербил огонёк покрытой пылью лампады.

Поэт верил в Бога и говорил, что станет рясоносцем, псаломщиком, в крайнем случае. Но сперва ему хотелось упрочить свой шаткий литературный статус, перебраться в новую квартиру без чутких соседей, с краном горячей воды, где у него был бы – о Господи, услыши раба Твоего! – свой кабинет.

А уж потом не поздно уйти и в Церковь, как толстовец шёл в мужики, нанимаясь за полведра водки на сенокос.

Написав Микитину несколько слов с предложением стать по старой дружбе (их познакомил Владыка) крёстным отцом будущего ребёнка, архивариус юркнул в кровать.

Ночью загремел варварский диалект дагестанского барабана. Ударил гром с ливнем.

– Я боюсь! – проснулась жена. – Простри крыло на рабу твою…

Муж полез к ней в постель, будто медведь в малинник. Засыпая, коротко дёргался всем телом подобно тому, как у Ланы в животе вздрагивал, выталкивая ножку в бок, созрелый плод.

Едва рассвело, он позвонил из телефонной будки на улице в роддом. «Скорая помощь» умчала роженицу.

За окном лёгкий снег с дождём подвергал весну перекрёстному допросу… Поёживаясь, архивариус принёс из сарая дров. В печи запрыгало пламя… Мать рассказывала ему о его появлении на свет… в эвакуации, на Кавказе… Село, где приткнулись беженцы, называлось «Огни». В больнице никого не было, кроме его матери и двух врачих…

Через час он всполошил всех в алтаре кафедрального собора.

– Скажи протодьякону, – порекомендовал ему секретарь епископа отец Василий, – пусть откроет царские врата в боковом приделе… Помогает при родах!.. Да ты успокойся… Облачайся в стихарь, сейчас Владыку встречать… Иподьяконы все собрались? Не забудьте постелить орлецы на амвоне!

Протодьякон распахнул царские врата и пропел келейнику вполголоса на ухо канцонетту:

– Нам зима надоела,

Всю соломушку поела,

Сенцо, блинцо, золотое кольцо.

Жаворонки – дуды!

Прилетите к нам сюды

На санях, на дровнях,

На поповых лошадях!

И подмигнул в сторону подноса, где сидела стайка выпеченных из теста жаворонков с изюминками глаз. Этих птах всегда раздавали в день весеннего равноденствия.

Запели Херувимскую. Архиерей вынимал частицы из больших просфор. Все находящиеся в алтаре, сначала – старшие, затем – младшие, прикладывались губами к плечу епископа, испрашивая молитв. В синем дыму кадильниц келейник подошёл к Владыке на заплетающихся ногах:

– Помяни, Просвещённейший, непраздную Светлану!

Скоро, скоро станет солнце больше светить, заглядывая в храм сквозь ажурные проёмы, просвечивая в алтаре двухметровый холст с Иоанном Крестителем. И, как будто на палимпсесте под лучами рентгена, проступит на полотне тень от решётки, на которой вертится воробей.

Распахните настежь золотые страницы Фрэзера, все окна, все двери; летите на волю все птицы, снимайте крышки со всех сундуков, кастрюль, коробок, отвяжите от дерева причаленную лодку, выньте патроны из ружья – Лана в роддоме!

В больнице архивариусу всучили халат и сказали, чтобы помог: не хватает санитаров. Повели, как студента-практиканта, через палаты с растопыренными вспученными женщинами.

Он увидел на столе вылезшие из-под простыни знакомые-презнакомые ступни с чуть скрюченными пальцами. Рядом с обиженным стоном корчилась другая роженица, лейтенант внутренних войск. Она успела нажаловаться беременным соседкам, как много чёрствости и злости у заключённых, как лагерники доводят её до слёз, путая перекличку. Эти сволочи набираются вежливости в железобетонном карцере быстрее, чем на плацу!.. Теперь ей довелось мучиться под одной крышей с женой бывшего острожника… Чёрт знает, почему повитухи уделяли девке больше внимания, чем ей!

– Вы где работаете?.. В церкви?.. Ой, как интересно! – вокалировала медуза в накрахмаленном чепце, принимая роды. – А жена у вашего архиерея есть?

В пяти шагах от архивариуса на руках акушерки благостно матерился закованный в пелёнки сиреневый комок.

– Девочка! – огорошила медсестра.

– Ты недоволен? – в голосе жены извиняющиеся нотки, на лице – пепел.

– Бери! – рубанул санитар. – Там поговорите.

Смущённо улыбаясь, муж схватил носилки.

По дороге в палату чадородица спрашивала, получил ли архивариус зарплату.

– Принеси, пожалуйста, шампанское, цветы. Врачи очень помогли!

Когда ребёнка везли из роддома, навстречу выскочила машина. В кузове – гроб, памятник из железа, люди.

Одного провожали в жизнь, а другого из неё выпроваживали.

В первую ночь отец почти не спал. Чуть всхлипнет «пакет генетической информации» – стремглав с постели к детской кровати рядом с диваном млекопитательницы. Лана не выключала настольную лампу, поставив её подле колыбели на пол; приподнималась и успокаивала мужа.

Крестили девочку в Вербное воскресенье, перед Пасхой.

Стол на крестинах ломился от осетрины, чёрной икры, салатов из свежих помидоров, сазана под майонезом, заливной рыбы с лимончиком и петрушкой, ликёров, вин. В памяти архивариуса скользнула банка обетованных консервов в студенческой общаге, которую ему приносил рыжий друг, приехавший к ним на праздник вкупе с московским поэтом.

– Доченька, – оповестил их Вик, – родилась доношенной, с хорошим весом, с устойчивым характером стула, ни рахита, ни яйцеглистов. Но вот беда – с физиологическим косноязычием: сколько ни бьёмся, не может правильно произнести: «Слава КПСС!».

Крёстный отец привёз Нике потемневший серебряный крестик с вычеканенной на обороте строкой: «Да воскреснет Бог и разыдутся врази Его…» и тонкую фарфоровую чашку. На её боках плыли в дальние страны каравеллы. Поднося презент родителям, поэт процитировал Шиллера:

С тысячью гордых судов пускается юноша в океан,

Чуть уцелевший челнок к пристани правит старик.

Батюшка Василий, окунавший виновницу торжества в купель, довольно быстро стал править свой челнок к спинке дивана, оперативно опустошив бутылку коньяка. Соборный протодьякон и два протоиерея дружными голосами старательно выводили по прихваченным с собой нотным листам:

– Жжжили двенадцать ррразбойников!..

И, казалось, будто за столом веселится не духовенство, а ватага мальчишек с белыми хрустящими кочанами капусты. Весь месяц её возили в город набитые до отказа грузовики. Присев на завалинке, пацаны жуют не то упавшее, не то спёртое с машин.

И не так сладка сама капуста, как приятен каждому дух общности и отваги…

Архиерей на торжестве отсутствовал. Сделал вид: приболел.

– Зачем затеваете шум? Приглашаете почти всё духовенство! Вы и без того заметная фигура. Комиссарову не понравится… Снова пригонит к вам душегубку!

«Душегубка» представляла из себя старомодный автобус с плотными шторками на окнах. Распустив павлиний хвост спиралевидной антенны, застрял в двадцати метрах от цитадели келейника. Днём молчал, а вечером, когда архивариус возвращался в свой кошкин дом, мотор просыпался, гудел.

Муж не придавал этому значения.

– Радиохулиганов, вероятно, ловят… чтоб не засоряли эфир.

– Дурень! – не потеряв бдительности, ласково возразила супруга. – Это уполномоченный тебе сюрприз прислал… Наш дом для него – как засмоленная бутылка в море. Выловить бы посуду да прочитать письмецо!

Архивариус спохватился:

– Ах вы ж окаянные! Псы смердящие!

И, подскочив к окну, разрядил запасную обойму отборных тюремных афоризмов.

На другой день от машины и след простыл.

Тем временем ребёнок «возрастал и укреплялся духом».

По вечерам Ника бегала по мокрым улицам, собирая широкие опавшие листья. Приносила их домой. Ночью долго не могла спать в одном месте. Забиралась в кровать то к матери, то к отцу. А, протерев глаза утром, тут же рассказывала сон, конечно же, о пиратах!

Мать завела блокнот и, как безусый восхищённый адъютант, который боится пропустить хоть одно слово из уст «Маленького капрала», заносила на бумагу диалоги с дочкой:

– Ма, а у Кати знаешь, что есть?

– Что?

– Диатез.

– Это про кого музыка?

– Это композитор Вивальди, маленькая симфония.

– Она ещё маленькая?

Тост епископа:

– За того батюшку, чьей матушкой будет ваша дочь!

– Мама, у тебя зубы хорошие?

– Плохие.

– Плохие? Они балуются?

– Пап, что такое майский жук в спичечной коробке?

– …?!

– Насморк!

– Папаги! (сапоги отца)

– Ника, отчего папа такой злой?

– А он ходит по улице… и становится чёрным.

– Что с ним?

– Упал птенец из гнезда и разбился.

– Ты соображаешь, что говоришь? Ведь он мягкий, как он мог разбиться?

С обидой:

– Папа, коты с ногами залазят на диван!

– Мама, а когда мы умрём?

– Когда Бог позовёт… Тебе что, жить наскучило?

– Да.

– Но ты понимаешь? Если умрём, закопают, и никогда уже не будем на земле…

– Ну и что? Вас с папой раскопают, вы будете жить, а я останусь у Бога…

Уже не первый год бывший студент батрачил архивариусом, вернее, плескался золотой рыбкой в прозрачном аквариуме архиерейских покоев, куда уполномоченный по делам религий всё норовил сунуть свой нос, как мальчик, который для обогрева рыбок зимой включает в аквариуме электрокипятильник.

Его Преосвященство, поиграв с келейником в пинг-понг в саду, потный присаживался на скамейку и устало говорил:

– Вы в прошлом себе подгадили, милостивый государь… Вырезали мотыгу на портрете Ленина…

– Но свастика – православный символ, встречается на иконах… Флажок со свастикой развевался на крыле автомобиля русского императора Николая Второго, был знаком бога Агни в Индии…

– Вы бы лучше отцов Церкви читали… Ладно, ладно… Потерпите… Буду жив – всё образуется…

И жена, и муж молились, чтобы Владыку случайно не зарезал на перекрёстке грузовик, забросав буркалы Комиссарова архипастырской требухой.

– У вас ещё много шлака внутри, – бубнил архипастырь. – Эксцентризм, так сказать, невысокой пробы… Именно это удерживает меня от решительного разговора с уполномоченным… Если я рукоположу вас в сан священника, у меня будет такое ощущение, будто в покоях у меня – бомба, мина замедленного действия, причём я не знаю, когда она громыхнёт, не могу определить ни размер ущерба, ни направление взрывной волны!

Косясь на подштопанные лояльностью архиерейские аргументы, зная, что епископ посвящает во жрецы конюхов и пожарных, молодой человек закипал от досады. Как ему было стыдно, когда в Совете по делам религий, в двухэтажном столичном особняке на Смоленском бульваре, под насмешливым взглядом гардеробщика провинциальный архиерей, снимая пальто, разматывает заткнутые за пояс перемятые полы чёрной рясы!

Келейник хлопал дверью.

Бродил по запылённому деревянному городу. Замечал на оконном карнизе полудохлого голубя. Зачерпнув воды из лужи, ставил спичечное корытце поближе к больной птице.

Захаживал в ресторанишко, где был сбит с панталыку не тем, что в глазах Канта образует измерение трансцендентального принципа, а тем, что молоденькая официантка, рекомендуя новое блюдо, употребляет термин Канта: «априори»… Сосед по столику представлялся доктором биологических наук, через полчаса заявлял, что рыбы мыслят, затем сваливал в свой плоский портфель нарезанные на тарелке сыр и колбасу. И исчезал. Вместо него подсаживался офицер военно-воздушных сил. Из-под расстёгнутого ворота – клин полосатой тельняшки. Галстук сбит в сторону, зацеплен крючком за погон.

– Чего не пьёшь? Пей! – приставал лётчик. – Ты в армии служил?.. Я только что из командировки, не то из Никарагуа, не то из Мозамбика, хрен поймёшь… Как жена должна встречать мужа из боевого похода? В одной руке – стакан, в другой – бутылка, а в зубах – подол!

Воздухоплаватель раскрыл поцарапанный портсигар: створки оказались в блеклых наклейках – кавалеры целовали дам, волосы мужчин лоснились от бриолина.

– От отца достался, – пояснил пилот, закуривая и обследуя глазами фюзеляж официантки…

Такие «дагеротипы», как в табакерке офицера, водились после войны с немцами у коробейников, гремящих костылями по запруженным пассажирским поездам. Тепереча негоцианты на протезах попадаются редко. И товарец у них иной: фотокопии пасхалий, олеографии Сталина, колоды игральных карт с такими девками, что жар-дух в трусах сам собой загорается…

– У тебя мать жива? Читать умеешь? Вот гляди, что моя старуха засунула под обложку удостоверения личности… «Живый в помощи Вышнего»… Ладно, наливай!.. Огонь по той хате, где комбат триппер поймал!

Архивариус рассеянно слушал лётчика, думая о вытяжном кольце запасного парашюта – подарке отца Иоасафа: наперсном кресте с вензелем царя, взмывшего в небо на одном из первых русских аэропланов…

Вернувшись домой, пил с Ланой калмыцкий чай, намечая, куда, в какой край податься, дабы судом Божиим быть поставленным во пресвитера.

Затем на цыпочках входил в комнату, где, разметав себя на постели, выпростав ногу из-под пухового одеяла, спала трёхлетняя девочка, с вечера нарисовав в альбом собаку, похожую на быка.