Читать книгу: «Суер-Выер и много чего ещё», страница 18

Глава XCIII
Кадастр

Совершенно не помню, каким образом доставили меня на «Лавра», только слышал в забытьи:

– У него сильный ожог.

– Сам так бабу раскалил.

– А я-то думаю, кто это ему ногу отрубил?

– А может, сифилис или инфлюэнца?

– Да какой там ожог – пить надо меньше!

– Ещё бы – столько керосинить!

Все эти диагнозы и толкования моего болезненного состояния дружно в конце концов сходились на том, что «пить надо меньше». И я, конечно, внутренне с этим соглашался и клялся себе, что, как только приду в себя, сразу брошу пить.

Когда же я пришёл в себя, я сделался неприятно удивлён следующим оригинальным обстоятельством. Дело в том, что у меня была забинтована правая нога, в то время как я точно помнил, что рубанул себя топором по левой руке. Хоть и сделал я это в состоянии аффекта, из-за безумной несовместимой любви, всё-таки помнил дело точно: да, рубанул, да, по левой руке.

– В чём дело, Чугайло? – спросил я склонившегося ко мне боцмана. – Что с моей ногой?

– Точно не знаю, – говорил Чугайло, прикрываясь от меня фанеркой. – Говорят, какая-то баба покусала. От страсти.

– Тьфу! – плюнул я. – Чёрт бы вас всех побрал. А фанерка зачем?

– Какая фанерка?

– Да эта вот, которой ты прикрываешься.

– А это от посылки, – пояснил Чугайло. – Это я прикрываюсь, чтоб перегаром на вас не дышать, чтоб вам не поплохело.

– А рому нету?

– Нету. Только самогон.

– Ну тащи, хрен с ним.

– А чего его таскать, он тут рядом лежит.

– Лежит?

– Ну да, я его положил. А то старпом, как заметит, что самогон стоит, – сильно ругается.

– А на лежачий что ж?

– А с лежачего чего возьмёшь? Лежит и лежит. Нет, старпом не такой, чтоб лежачего, нет…

В этот момент боцман неловко двинул фанеркой, и я отключился.

Когда же я снова пришёл в себя, то оказался сидящим в кают-компании и почувствовал странное ощущение. Это было ощущение, будто я произношу слово: «лавровишня».

– Лавровишня? – переспросил меня сэр Суер-Выер.

– Лавровишня, – подтвердил я.

– А Кацман говорит – фиговый листок.

– Лавровишня, – упорно твердил я.

Потом уже я узнал, что это был спор о форме острова златосеребряных людей. И спор этот я выиграл: признали, что остров страдает формой лавровишни. Так и записали – «страдает формой». Да вы сами почитайте. Вот окончательный

КАДАСТР

всех островов, открытых сэром Суером-Выером и другими кавалерами во время плаванья на фрегате «ЛАВР ГЕОРГИЕВИЧ» с 1955 по 1995 год

1. ОСТРОВ ВАЛЕРЬЯН БОРИСЫЧЕЙ – формы кривого карандаша.

2. ОСТРОВ СУХОЙ ГРУШИ – яйцеобразный с деревом посредине.

3. ОСТРОВ НЕПОДДЕЛЬНОГО СЧАСТЬЯ – напоминает Италию без Сицилии, сапогом кверху.

4. ОСТРОВ ПЕЧАЛЬНОГО ПИЛИГРИМА – определённой формы не имеет, более всего склоняясь очертаниями к скульптуре «Рабочий и колхозница».

5. ОСТРОВ ТЁПЛЫХ ЩЕНКОВ – по форме напоминает двух кабанчиков вокабул, соединённых между собой хвостами.

6. ОСТРОВ ЗАБРОШЕННЫХ МИШЕНЕЙ – в форме офицера.

7. ОСТРОВ УНИКОРН – по форме напоминает ланиты Хариты.

8. ОСТРОВ БОЛЬШОГО ВНА – золотое руно с вулканическим задом.

9. ОСТРОВ ПОНИЖЕННОЙ ГЕНИАЛЬНОСТИ – действительно лежит ниже уровня Океана, формою похож на венок сонетов.

10. ОСТРОВ ГОЛЫХ ЖЕНЩИН – обширен как вдоль, так и поперёк. Во время отлива имеет форму яйца, во время прилива – двух.

11. ОСТРОВ СЛИЯНИЯ В ОДНО ЛИЦО – формы крюка, впоследствии утопленного капитаном.

12. ОСТРОВ ПОСЛАННЫХ НА… – откровенный каменный фаллос работы федоскинских мастеров и палехской школы.

13. ОСТРОВ ЛЁШИ МЕЗИНОВА – более всего похож по форме на подмосковную станцию Кучино.

14. ОСТРОВ СЦИАПОД – чистый додекаэдр левого нажима.

15. ОСТРОВ ОТКРЫТЫХ ДВЕРЕЙ – формы утиного крыла в полёте.

16. ОСТРОВ САМОВОСПЛАМЕНЯЮЩИХСЯ КАМНЕЙ – напоминает, грубо говоря, умывальник, но с двумя камнями на крышке.

17. ОСТРОВ ГЕРБАРИЙ – формы серпа, раздробленного молотом.

18. ОСТРОВ, НА КОТОРОМ НИЧЕГО НЕ БЫЛО, – имеет форму формальных формирований.

19. ОСТРОВ ВЫСОКОЙ НРА… – в форме очков, переносицу между которыми то и дело заливает водой и высокой нра…

20. ОСТРОВ, ОБОЗНАЧЕННЫЙ НА КАРТЕ, – хотя мы остров так и не увидели, точно знаем, что по форме он представляет второй слог отчества нашего старпома и звучит бодро: «ХО!»

21. ОСТРОВ, НА КОТОРОМ ВСЁ ЕСТЬ, – формы Вавилонской башни, обращённой вовнутрь земли, и это как бы такие погреба и подвалы, в которых и ВСЁ ЕСТЬ, кроме, конечно, боцмана Чугайлы.

22. ОСТРОВ КРАТИЙ – скала в форме оскала.

23. ОСТРОВ НИЩИХ – во-первых, изрезан фьордами, а во-вторых, нищие так его загадили, что не видно и первоначальной формы, и окончательной.

24. ОСТРОВ ОСОБЫХ ВЕСЕЛИЙ – рассудочно-пологой формы с примесью прямоугольных октанов Рудика Руби.

25. ОСТРОВ ЭНЕРГОПОЛ – форма его целиком зависит от названия, в случае перестановки слогов – ПОЛЭНЕРГО – передняя часть острова меняется с задней местами, и наоборот.

26. ОСТРОВ ВЕДОМЫХ УЕМ – откровенный фаллос, но не каменный, как в пункте 12, а засаженный морковью.

27. ОСТРОВ СОКРОВИЩ БОЦМАНА ЧУГАЙЛО – в форме, кстати, Института востоковедения, что вряд ли.

28. ОСТРОВ ЕДОРЕП – в форме Эйфелевой башни, которую разобрали и сложили штабелем.

29. ОСТРОВ ЗЛАТОСЕРЕБРЯНЫХ ЛЮДЕЙ – страдает формой лавровишни.

– Ну вот и всё, – сказал сэр Суер-Выер, обнимая меня. – Двадцать девять островов, не так уж и много, могли бы открыть ещё пару.

– Жалко, что мы так и не доплыли до Острова Истины, сэр.

– Как то есть? Погляди-ка вперёд.

Фрегат наш, любезный сердцу «Лавр Георгиевич», приближался к некоему островку. Островку? Да нет, пожалуй, это был обширный остров. Виднелись не только деревья, но даже целые города, поля, болота и вырубки.

– И вы думаете, сэр, что это Остров Истины?

– Без всякого сомнения, – сказал сэр Суер-Выер.

– Но почему?

– А потому что – пора, брат! Пора! Старпом! Шлюпку!

– Будем открывать? – спросил я.

– Обязательно.

– Извините, сэр, – сказал я, – перед тем, как открыть остров, можно задать вопрос?

– Пожалуйста.

– Не пойму, почему мне забинтовали ногу?

– А… дело простое. Ты так орал, что отрубил себе руку, что пришлось хоть что-нибудь забинтовать, дабы успокоить экипаж. Итак, пожалуйте в шлюпку.

– После вас, сэр, – сказал я.

– Нет-нет, – сказал сэр Суер-Выер. – Истина познаётся в одиночестве, друг мой. Иди.

И я спустился в шлюпку, разбинтовывая забинтованное не мною.

Глава XCIV
Остров истины

Как только нос шлюпки врезался в песок – сразу и началась истина.

– Ну как там у тебя? – крикнули с фрегата. – Есть ли там истина?

– До хрена! – ответил я и бодро двинул вглубь острова.

«Пойду не оглядываясь, – вот что я про себя решил. – Оглянусь, когда пройду весь остров и увижу океан с другой стороны».

Я шёл неторопливо, разглядывая

лица девушек и деревьев,

перья птиц и товарные вагоны,

хозблоки и профиль Данте.

Довольно быстро я прошёл весь остров и снова увидел океан с другой его стороны.

«Пора оглянуться», – подумал я, но почему-то не хотелось.

Заставил себя – оглянулся.

Как я и предполагал, сзади ничего не было, океан двигался следом, замывая – какое неприятное слово – каждый мой шаг. Конечно, я об этом догадывался и всегда слышал его шуршанье за спиной.

Сокращался остров, уменьшался. Я убивал его своими шагами. Пройти до конца оставалось совсем немного, но – очень интересно. И хозблоки там ещё виднелись,

и профиль Данте,

лица девушек и деревьев,

перья птиц и товарные вагоны,

и ещё мальчик и девочка…

Я это ясно увидел и решил закончить этот пергамент. Закончим его внезапно, как внезапно кончится когда-то и наша жизнь.

В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО, В КОНЦЕ ЕГО, КОНЕЧНО, УЖЕ НЕ БУДЕТ.

Глава XCV
Девяносто пятая

Конечно, есть и другие толкования этого сложного предмета, из которых нас устроит только одно:

В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО, И БЫЛО ОНО – БЕСКОНЕЧНО…

Приложение

Глава XLIX
Ненависть

– Я что-то ненавижу, а что именно – позабыл, – обмолвился однажды лоцман Кацман.

– Давайте, давайте, лоцман, вспоминайте, – поторопил Суер. – Мы твёрдо должны помнить, что ненавидим.

Лоцман попал в ловушку. Он заюлил, заскулил.

Нас это никак не удовлетворило. Чувствовалось, что корни ненависти уходят в лоцмана поглубже.

– Не дай вам бог, лоцман, – со значением заговорил Пахомыч, – не дай вам бог ненавидеть то, что мы любим.

– Что вы! Что вы! Я же с вами плыву, значит и ненавижу то, что вы.

– Хотелось бы знать, что именно, – настаивал старпом под одобрительным глазом капитана.

– Ну я вон то ненавижу, вон то, – ныл Кацман, указывая пальцем на то, что болталось неподалёку.

– Это мы действительно все ненавидим, – подтвердил Суер-Выер. – Кстати, боцман, когда вы уберёте это самое, что болтается? Меня давно интересует: долго ли оно ещё будет болтаться? Немедленно убрать!

Раздавая подзатыльники и матерясь на каждом шагу, боцман кинулся исполнять приказ капитана.

– А ещё я ненавижу вон то, – показал Кацман, – вон то, что к стенке прислонено.

– А стенку, – спросил капитан, – тоже ненавидите?

– Что вы, сэр! Стенку я очень даже уважаю, люблю, в ней много того, что заслуживает полного… а вот то, что прислонено, сильно ненавижу!

– Боцман! Ну вы закончили там? Отслоните прислонённое!

– А куда после деть?

– Это меня не касается. Сказано «отслонить» – отслоните немедленно и девайте куда хотите.

– Эй, Ковпак! – крикнул боцман проходящему кочегару. – Ну-ка давай, это самое, помоги! Хватайся вон за тот край, да полегче, это самое, заноси левее, дубина…

– Ну-с, лоцман, – сказал Суер, – это всё?

– Ой, что вы, кэп! Я ещё ненавижу всякое, какое высовывается! Ух! – И лоцман сжал кулаки с закипающей яростью. – Высовывается и высовывается!

Мы огляделись.

Да, вокруг нас многое, конечно, высовывалось. Но я считаю – терпимо; противно, нет слов, но можно и не впадать в такую ярость, нервы всё-таки, сосуды…

– Э, господин Чугайло, э… – сказал капитан. – Попрошу вас всё, что высовывается, загнать на место. Я не говорю – уничтожить, просто загнать на место.

– Чего куда загонять, кэп? – сказал боцман, вытирая руки об штаны. – Вон то, что ль? Что высовывается?

– Желательно.

Боцман плюнул и чугунным своим сапогом стал заталкивать на место то, что высовывалось.

– Всё, что ль, запихнул? – раздражённо спросил он лоцмана.

– Не всё, не всё, вон там ещё что-то торчит!

– Погодите, – сказал старпом, – это всего-навсего торчит. Торчит, но не высовывается. То, что высовывается, это я и сам ненавижу, а то, что торчит, пускай себе торчит на здоровье.

– Нет-нет, – закапризничал лоцман, – запихните это или сломайте!

– Послушайте, кэп, – сказал Пахомыч, – эдак он нам все мачты переломает. Прикажите отставить!

– Отставить! – приказал Суер, и в этот момент то, что боцман отслонил недавно от стенки, как-то крякнуло, покачнулось и медленно стало падать.

– Поберегись! – закричал Чугайло, и тут же всё, что раньше высовывалось, снова повыскакивало отовсюду, а что болталось, вылетело из-за угла, да ещё на какой-то палке, и снова стало болтаться, приплясывая.

Боцман не знал, куда кидаться. Он и падающее подхватывал, и топтал каблуком.

– Жалко боцмана, сэр, – крякнул Пахомыч. – Какой-никакой, а всё-таки боцман. Разрешите всё оставить по-старому.

– Это мудрое решение, – согласился Суер. – Боцман, вы свободны.

«Лавр Георгиевич» спокойно продолжил своё плаванье, но вокруг нас, к сожалению, всегда что-то болталось, высовывалось и прислонялось к стенке.

Глава L
Вёдра и альбомы
(остров Гербарий)

Очередной остров, к которому мы подошли с пушечным салютом, остался поначалу нем.

Он не ответил на наш салют и тихо безмолвствовал, лёжа, как тюлень, в скользких волнах океана. Потом из берёзовой рощи выглянула какая-то бордовая харя, заросшая, как морж, тугими водорослями, крикнула: «Гербарий!» – и исчезла.

– Разнообразие, – сказал Суер, – вот чем поражает Великий Океан!

– Ну взять хоть бы этого Гербария, – подхватил Кацман. – Ну как же это многообразно! Давайте бороздить океан и находить новое!

– Борозджение – дело серьёзное, – сказал старпом, – но наше – бессмысленно. Мы ничего не ищем.

– Эх, старпомыч, – рассмеялся капитан, – зато многое находим! Подумаешь, ерунда: кто ищет, тот всегда найдёт. Он знает, что ищет, и находит это. Для меня эта пословица устарела. Я ничего не ищу – я только нахожу!

– Извините, кэп, – сказал старпом, – но сейчас-то что мы нашли? Этот гербарий? Да это чушь!

– И мы её нашли? – спросил капитан.

– Нашли.

– Вот и чудесно! Мы можем проплыть мимо этого острова и оставить чушь за бортом, а можем и задуматься. Как-никак, а гербарий – это альбом засушенных растений.

– Лично мне нравятся засушенные рыбы в стиле вяленой воблы, – сказал Кацман.

– Интересно, нет ли на этом острове чего-нибудь подобного. Давайте маленько притормозим. Узнаем, что здесь, собственно, засушивают.

– Эй, на острове! – крикнул Пахомыч, изрядно притормозив ручным кабельстаном.

– Чего изволите? – высунулся всё тот же бордовый лик.

– Ну как вы тут? Засушиваете, что ли?

– Не всегда, – послышалось в ответ, – только если уж очень мокрые.

– А потом чего делаете?

– В вёдра складываем.

– В какие ещё вёдра?

– В эмалированные. С крышкой.

– А не в альбомы?

– В какие альбомы?

– Вот хрен морской, – плюнул Пахомыч, – Ты ведь сам орал: «Гербарий! Гербарий!» Какого же чёрта гербарий в вёдра? А? В альбомы надо!

– Да? – удивился борджовый. – А у нас всё больше в вёдра.

– Ну вот, кэп, – вздохнул старпом, вытирая плот собла¹⁸. – Изволите видеть… добороздились… гербарий хренов…

– Да ну, – сказал Кацман, – у вас, старпом, нет подхода к людям, разговариваете пёс знает как! Вопроса не можете толком поставить! Давайте-ка я поставлю!

– Тпу! – плюнул старпом. – Ставьте, ядрёна вошь!

– Эй, милый друг! – крикнул Кацман. – Во-первых, здравствуйте, а во-вторых, вы засушиваете растения, не так ли?

– Так-так, – согласно закивал Бордж, немного удивившись. – А как вы догадались?

– Мы просто знаем, что такое гербарий, – с лёгким раздражением пояснил Кацман. – Итак, засушиваете, а потом что ж? Неужто складываете в вёдра?

– Зачем же? – удивился островитянин. – В банки! Это чтоб ведро набрать, сколько ж надо насушить? Мы вначале в банки и потом уж по вкусу добавляем.

– Ха! – засмеялся Кацман. – Ну вот, теперь всё ясно. Они засушивают укроп и зверобой, складывают в банки и потом по вкусу добавляют. Вот он, ихний гербарий!

– Так-так! – поддакивал мордж. – Петрушку, пустырник, ромашку.

– Ха! – смеялся лоцман. – А в вёдра-то чего кладёте? Грибы, что ли, солите?

– Так-так! – поддакивал морбрдж. – Гербы.

– Грибы, – подправил лоцман. – Кэп! Ха! У них – грибарий! Как называются грибы-то ваши? Сыроежки? Свинушки? Опёнки?

– Да нет, – отвечал морджовитянин. – Герб Синегории,

Татароманджурии,

Фанаберии,

Сарайстана,

Демонкратии,

Страстотерпии,

Охреновании.

– И это всё в вёдра?

– Ну конечно, в вёдра удобнее.

– А гербы откуда берёте?

– Да они растут тут повсюду, прям под кустами, а больше на пеньках.

– Давайте высадимся, кэп, – предложил Кацман. – Наберём гербов, насолим.

– Да стоит ли? Не будем попусту шлюпку марать. Если б это были хорошие грибы, вроде шампиньонов, с которыми мы встречались, а слишком много гербов нам не надо. Эй, любезный, ты кинь нам сюда на судно пару-тройку гербов.

– Пожалуйста, сколь хошь накидаю, – ответил бордж и накидал нам с берега пару вёдер гербов. Всё больше Казахстана.

Солить мы их не стали, а просто нанизали на суровые нитки и развесили между мачтами сушить.

Они долго болтались под солёным морским солнцем, хорошо провялились, и мы любили, бывало, выпить портеру и закусить вяленым гербом.

Самая лёгкая лодка в мире

Часть первая

Глава I
Морской волк

С детства я мечтал иметь тельняшку и зуб золотой.

Хотелось идти по улице, открывать иногда рот, чтоб зуб блестел, чтоб прохожие видели, что на мне тельняшка, и думали: «Это морской волк».

В соседнем дворе жил ударник Витя Котелок. Он не был ударником труда. Он был ударник-барабанщик. Он играл на барабане в кинотеатре «Ударник». Все верхние зубы были у него золотые, а нижние – железные.

Витя умел «кинуть брэк».

Перед началом кино оркестр играл недолго, минут двадцать, и наши ребята мучительно ожидали, когда же Витя «кинет».

Но Витя нарочно долго «не кидал».

Наконец в какой-то момент, угадав своим барабанным сердцем особую паузу, он говорил громко:

– Кидаю!

Оркестр замирал, и в полной тишине начинал Витя тихохонько постукивать палочкой по металлическому ободу барабана и вдруг взрывался, взмахнувши локтями. Дробь и россыпь, рокоты и раскаты сотрясали кинотеатр.

Витя Котелок подарил мне шикарный медный зуб и отрезал от своей тельняшки треугольный кусок, который я пришил к майке так, чтоб он светил через вырез воротника.

Я расстёгивал воротник и надевал зуб, как только выходил на улицу.

Зуб был великоват. Я придерживал его языком и больше помалкивал, но с блеском улыбался.

По вечерам ребята выносили во двор аккордеон и пели:

 
В нашу гавань заходили корабли,
Большие корабли из океана…
 

Сумерки опускались на Москву и приносили с собой запах моря. Мне казалось, что в соседних переулках шумит прибой, и в бронзовых красках заката я видел вечное движенье волн.

Распахнув пошире воротник, я бродил по Дровяному переулку, сиял зубом в подворотнях. Порывы ветра касались моего лица, я чувствовал запах водорослей и соли.

Море было всюду, но главное – оно было в небе, и ни дома`, ни деревья не могли закрыть его простора и глубины.

В тот день, когда я пришил к майке треугольный кусок тельняшки, я раз и навсегда почувствовал себя морским волком.

Но, пожалуй, я был волком, который засиделся на берегу. Как волк, я должен был бороздить океаны, а вместо этого плавал по городу на трамвае, нырял в метро.

Мало приходилось мне мореходствовать. Как-то две недели проболтался в Финском заливе на посудине, которая называется «сетеподъёмник», обошёл Ладожское озеро на барже под названьем «Луза».

Шли годы, и всё меньше моря оставалось для меня в небе. Никаких водорослей, никакой соли не находил я ни в Дровяном переулке, ни в Зонточном.

– Выход к морю, – бормотал я про себя, гуляя по Яузе, – мне нужен выход к морю. Мне просто-напросто негде держать корабль. Вот Яуза – родная река, но попробуй тут держать корабль – невозможно. Мёртвый гранит, отравленные воды.

Каждый год собирался я в далёкое плаванье, но не мог найти подходящее судно. Покупать яхту было дороговато, строить плот – громоздко.

– Купи резиновую лодку, – советовал старый друг художник Орлов.

– Мне нужно судно, а не надувное корыто. К тому же хочется придумать что-то своё, необычное.

– Сделай корабль из пустых бутылок. В каждую бутылку сунь по записке на случай крушения – и плыви!

Целый вечер сидели мы у Орлова в мастерской, что находится как раз у Яузских ворот, и придумывали корабли и лодки из разных материалов – птичьих перьев, разбитых гитар и даже членских билетов спортивного общества «Белая лебедь».

– В Москве невозможно держать корабль, – сказал наконец Орлов. – Какой тут корабль? Стены, машины, троллейбусы. Тебе нужен выход к морю.

– Конечно! – крикнул я. – Выход к морю! Я задыхаюсь без выхода к морю и нигде не могу его найти. А Яуза – это не выход.

– Яуза – прекрасный выход. Построил бы корабль и поплыл прямо из мастерской. Но держать здесь корабль невозможно. Строй лодку – корабля тебе в жизни не видать.

И вдруг мне пришла в голову некоторая мысль.

Я вздрогнул, сжал зубы, но мысль всё-таки легко выскочила наружу.

– Я построю лодку, но только самую лёгкую в мире.

– Самую лёгкую? В мире? А сколько она будет весить?

– Не знаю… Хочется поднимать её одной левой.

– Без бамбука тут не обойтись, – сказал Орлов, задумчиво пошевеливая бородой и усами. – Бамбук – самый лёгкий материал.

– Куплю десятка два удочек.

– Удочки – это прутики. А нужны брёвна.

Тот год в Москве была особенно морозная и снежная зима. Каждый вечер разыгрывалась в переулках метель, и казалось странным думать в такое время о бамбуке. Но я думал, расспрашивал знакомых. Мне советовали накупить удочек, ехать в Сухуми, писать письмо в Японию. Некоторый наш знакомый, Петюшка Собаковский, подарил коготь бамбукового медведя.

Постепенно разошёлся по свету слух, что есть в Москве человек, ищущий бамбук. Неизвестные лица, большей частию с Птичьего рынка, звонили мне:

– Вам нужен бамбук? Приезжайте.

Я ездил по адресам – чаще в сторону Таганки, но всюду находил удочки или лыжные палки. Кресла, этажерки, веера.

Вместе со мной болел «бамбуковой болезнью» художник Орлов, который был вообще легковоспламеняем.

Коренастенький и плотный, он никак не соответствовал своей гордой фамилии. Во всяком случае, ничто не напоминало в нём орла – ни нос, ни бледный глаз, разве только усы растопыривали порой свои крылья и сидели тогда на бороде, как орёл на горной вершине.

– На Сретенке живёт милиционер Шура, – сообщил мне Орлов, – говорят, он видел бамбук.

– Какой милиционер?

– Не знаю, какой-то милиционер Шура, художник.

– Что за Шура? Художник или милиционер?

– Сам не пойму, – сказал Орлов, – Петюшка Собаковский сказал, что на Сретенке стоит на посту милиционер Шура. Он же и художник. И вот этот Шура в каком-то подвале видел вроде бы то, что нужно.

Несколько дней через нашего знакомого Петюшку мы договаривались с Шурой. Наконец Петюшка сообщил, что милиционер-Шура-художник будет ждать нас в половине двенадцатого ночи на углу Сухаревского переулка.