Читать книгу: «Сторож брата моего», страница 5

Глава 5

Обычно в восемь часов Патрик приходил в гостиную, где собирались дочери, для совместной вечерней молитвы, после которой он закрывал на засов парадную дверь, просил дочерей не засиживаться допоздна, после чего поднимался в свою комнату, приостанавливаясь на лестничной площадке, чтобы завести часы; перед тем как лечь в постель, он заряжал пистолет для того, чтобы утром выстрелить на кладбище или хотя бы через приоткрытое окно в его сторону.

И почти каждый вечер Шарлотта, Эмили и Энн после молитвы перебирались в кухню, где предлагали, обсуждали и записывали свои истории. Кто-то из них садился за стол и писал, а оставшиеся две ходили по комнате. Когда они были моложе, действие разворачивалось в выдуманных ими странах: Стеклянном городе, Гондале и Ангрии; тогда активным соавтором их творчества был и Брэнуэлл. Теперь все сильно изменилось.

Оплатив печатание сборника своих стихов, они всерьез рассчитывали обзавестись читательской аудиторией за пределами своей семьи, а Брэнуэлл к тому времени уже обрел для себя довольно широкую и куда более простую в обращении компанию в «Черном быке». По большей части он возвращался домой, когда сестры уже гасили свечи и расходились спать, оставляя для него незапертой кухонную дверь.

Но сегодня, завершив молитву и поднявшись с колен, их отец не направился в прихожую, чтобы запереть входную дверь. Против обыкновения, он сел за обеденный стол и покрутил головой, как будто мог видеть дочерей, которые переглянулись и отодвинули стулья для себя. От западного ветра стекла неплотно зашторенного окна жалобно дребезжали, и язычки свечей на столе колебались. Стража впустили в дом около часа тому назад; он лежал под столом, изредка взрыкивая.

– Энн, – сказал Патрик, – ты спрашивала, кто такие губертианцы. Боюсь, что я…

– Я все равно не слышала, что вы рассказывали, – перебила отца Эмили. – Я как раз вышла немного поговорить с мистером Керзоном.

– Да-да, – подхватила Энн. – Расскажи папе, что он тебе сказал.

Отец поджал губы и повернулся на голос Эмили.

– Он сильно встревожился, – сказала Эмили, – узнав, что я видела смуглого мальчика, рассыпающегося на стаю ворон.

Патрик резко выдохнул и открыл было рот, но Эмили продолжала:

– И еще он сказал, что, раз я помогла ему сегодня утром, он позаботится о том, чтобы я приобщилась к благу католического отпущения грехов, прежде чем наступит тот день, когда ему придется убить меня. – И добавила еще непринужденнее: – Потом он передумал и убеждал меня, что я все же могу спастись, но для этого я должна уехать вместе с ним – прямо сейчас.

Патрик уставился в сторону Эмили.

– Ты не должна была видеть мальчика, ты определенно не могла его видеть! Экзорцизм, совершенный католическим священником…

– Я видела его, и не раз, – ответила Эмили, – вдали отсюда, в полях.

– Я тоже видела, – почти неслышно сказала Энн.

– Мальчик не может превращаться в ворон, – пробормотала Шарлотта.

– Мертвый мальчик – может, – без выражения сказал отец, – тем более что он, собственно, и не мальчик. Он способен набирать массу для того, чтобы временно являться в материальной форме. – Патрик откинулся на спинку стула и закрыл почти невидящие глаза. – О, что за дрянь я, что за жалкий раб! – произнес он, и Эмили мысленно подставила еще несколько слов из того же монолога Гамлета, который процитировал отец: «Или я трус? Кто скажет мне: „подлец“?»⁴

Энн тоже распознала цитату.

– Уж ни трусом, ни подлецом мы вас не считаем. Вы делали то, что считали должным.

– Мистер Керзон сказал мне, что мальчик – это дух Валлийца, – сказала Эмили. – То есть призрак?

Отец мрачно кивнул.

– Он принимает ту самую форму, в которой переправился через Ирландское море – через открытую неукрощенную воду – в 1710 году: смуглый чернявый мальчик, одетый в лохмотья, которого моряки хотели вышвырнуть за борт. – И он добавил шепотом: – И да будет проклят мой прапрадед за то, что помешал этому.

Энн эти слова явно шокировали, Шарлотта нахмурилась, вероятно, потрясенная мыслью о том, что вся эта история может в конце концов оказаться правдой. А Эмили вспомнила, что сказала Шарлотта, когда Брэнуэлл предложил отправиться на ту памятную прогулку к Понден-кирк, чтобы сделать их дорогую сестру Марию «снова живой»: Шарлотта не хотела отпускать их, но все же сказала: «Идите, поиграйте втроем».

Шарлотта взглянула в темное окно, встала и подожгла фитиль новой свечи от горящей. Потом закрепила ее в медном подсвечнике и вернулась на свое место. По комнате поплыл масляный запах нагревающегося воска.

Энн поймала взгляд Эмили и с вопросительным выражением подняла указательный палец левой руки, на котором, конечно же, не осталось и следа от того давнего пореза. Шарлотта снова смотрела в окно, и Эмили отрицательно покачала головой. Не будем тревожить его еще и этим, подумала она. Хотя бы до поры до времени.

– Надо было дать Керзону высказаться, – сказал Патрик. – Пусть он считает меня глупцом, а я его – опасным шарлатаном, но не исключено, что он осведомлен о каких-то мерах, которые могли бы помочь в нашем положении. Эмили, он не сказал, как с ним можно связаться?

– Нет. Но, думаю, можно спросить в деревне – вдруг он оставил кому-нибудь сведения. – Она тяжело вздохнула. – Так кто же такие губертианцы?

– Французский католический культ, – ответил Патрик, – возводящий свое начало к святому Губерту, который жил в седьмом веке в Бельгии. Он был епископом в Льеже, и приверженцы этого культа утверждают, что он весьма преуспел в преследовании… вервольфов.

– Святой Губерт Льежский! – вставила Энн. – Ведь это он охотился на оленя, а когда зверь повернулся к нему, увидел крест между его рогов?

– Типичный папистский фольклор, – согласился отец. – Вся эта каша насчет вервольфов, без сомнения, заварилась значительно позже. Когда я в 1807 году приехал в Лондон для рукоположения, с полдюжины губертианцев окружили меня в таверне. Увели в отдельный кабинет. Один из них был знаком со мною в Кембридже и знал, что я пять лет назад приехал из Ирландии. Они называли меня Бранти; я не спорил с ними. – Он с расстроенным видом откинулся на спинку стула. – О, это была диковинная компания – все с повязками на одном глазу! Теперь это просто формальность, они отлично видят обоими глазами, но, насколько я понимаю, в прошлые века каждый из участников этого ордена действительно удалял один глаз!

Энн передернула плечами, Шарлотта выразительно взглянула на Эмили и мотнула головой, выказывая свое отвращение, ну а Эмили подумала о циклопах.

Углубившийся в воспоминания Патрик продолжал:

– Они хотели завербовать меня к себе! – Он невесело рассмеялся. – Я действительно испугался, что они намеревались – о формальностях ведь никто не говорил! – вырезать мой глаз прямо там, в таверне! Они уверяли, что их цель – прекратить бесчинства демонов в северных странах, которое, по их словам, усиливалось от года к году. Им было известно, что я невольно привез из Ирландии одного из этих демонов, и причем немаловажного, и хотели, чтобы я присоединился к ним. Они показали мне нож – с раздвоенным клинком, точь-в-точь такой, что был у этого парня, Керзона, – и сказали, что это самое лучшее оружие для того, чтобы убивать оборотней.

– И, – чуть слышно произнесла Энн, – что же было потом?

Патрик развел руками.

– Я заговаривал им зубы, пока не вошел слуга – спросить, не надо ли чего-нибудь. Я оттолкнул его и выбежал вон. – Он вздохнул и потер лоб. – Я уже был сверхштатным священником в Уэзерсфилде, в Эссексе. И был помолвлен с девушкой… но речи этих безумных губертианцев встревожили меня. Я на неделю уехал в Ирландию посоветоваться с отцом и служил там в старой церкви в Баллирони.

Три сестры слушали, как зачарованные. Отец так редко рассказывал им о своей семье и о жизни до посвящения в духовный сан, что сегодняшние скудные откровения на эти темы были для них столь же захватывающими, как и фантастические и не очень-то правдоподобные разговоры об оборотнях.

– Он сообщил мне многое из того, что я недавно рассказал вам, девочки, о происхождении Валлийца и его – всего лишь временной, спаси нас, Господь! – смерти. И еще отец послал меня к старой крестьянке по имени Мэг, которая… честно говоря, я не могу поклясться, что она не была самой настоящей языческой ведьмой. Но за сладости и табак, которые я принес, она рассказала мне, что нужно делать, чтобы укротить дух Валлийца. Звучит как полнейшая глупость. – Он откашлялся, нахмурился, как будто собрался оправдываться, и продолжил: – Она сказала, чтобы я соскреб ржавчины с того самого церковного колокола, который звонил на похоронах Валлийца в 1771 году, – чугунного, похожего на перевернутый котелок, – смешал ее со свинцом и отлил пули.

– Вам, – сказала с вымученным смешком Эмили, – наверное, пришлось долго скрести.

– Я забрал весь колокол, – признался отец. – Он лежит в ведре с водой в запертом шкафу в церковной ризнице. Каждые несколько дней я соскребаю с него новую ржавчину, высушиваю ее и подсыпаю в расплавленный свинец. Каждый выстрел, как сказала мне старуха, должен обозначать «повторение погребального звона Валлийца».

– И напоминать ему о том, что он мертв, – ровным голосом добавила Шарлотта.

Патрик вскинул голову, вероятно пытаясь понять, не было ли иронии в этом замечании.

– После того как умерла ваша мать, – медленно сказал он, – я позвал католического священника, чтобы он провел обряд экзорцизма. – Он кивнул, в который раз оценивая задним числом свой поступок. – Это было двадцать пять лет назад, и до тех пор, пока Эмили и Энн не рассказали о том, что видели, я был уверен, что обряд успешно загнал дьявола Валлийца в ад.

– Тем не менее вы продолжали каждое утро звонить в его погребальный колокол, – заметила Эмили.

– Это должно было, – мягко сказал отец, – помочь против отдаленных… – Он повесил голову, не закончив фразу, его голос упал до беззвучности.

Несколько секунд все молчали. Ветер продолжал стучаться в окно, и Страж все так же изредка взрыкивал под столом.

– Вы женились на той девушке? – спросила в конце концов Энн.

Патрик вновь поднял голову и вздохнул.

– Нет, дитя мое. Она была из зажиточной семьи, которая совершенно не желала родниться с нищим священником-ирландцем. Как бы там ни было, я проштудировал записки Уэсли о чертовщине в Йоркшире и понял, что должен поселиться здесь и истребить болезнь, которую принес в эти земли.

Тут все они подскочили, потому что откуда-то издалека из темной ночи донесся страшный душераздирающий вой; почти сразу же к нему присоединился другой, потом еще один, и еще, еще, и все эти звуки на несколько нескончаемо долгих секунд слились в варварской гармонии, а потом утихли.

Никто из сидевших за столом не пошевелился, но Эмили краем глаза увидела, что Страж уже стоит посреди комнаты и поворачивает голову то к парадному фасаду дома, то к заднему, и сейчас он казался даже крупнее, чем всегда, и даже более материальным, чем стена позади него или каменный пол под его ногами. Его черные губы были оттянуты назад, и каждый раз, когда он вдыхал, ей были видны все его мощные зубы.

Через непродолжительное время Патрик и все три его дочери одновременно, как будто сговорившись заранее, поднялись, цепочкой вышли из гостиной и перешли в теплую кухню. Страж шествовал вплотную к Эмили, так что она даже задела плечом косяк, когда они вместе проходили через дверь. Каждая из сестер несла по свече; Эмили подошла к полке возле чугунной плиты и зажгла от свечи стоявшую там лампу. Страж остановился около задней двери.

– Что это… – начала было Энн и, не договорив, лишь тряхнула головой.

Их отец нашел стул около стола, сел, тоже покачал головой и повернулся в сторону Стража, который теперь рычал громко и зло.

– Не тревожься, мальчик, – сказал он, – у нас в доме у каждой двери стоит по ведру святой воды.

Шарлотта щелкнула языком.

Эмили осознала, что напряженно прислушивается, не нарушит ли вновь этот ужасный звук тишину ночи, и все остальные ведут себя точно так же.

Когда прошло около минуты и вой не повторился, Энн и Шарлотта отодвинули от стола стулья, стоявшие по обе стороны от Патрика, и тоже сели.

Патрик прокашлялся.

– Я уже слышал этот звук – в Ирландии. Однажды вечером деревенский священник уверял, что убил фуэлаха – так в Ирландии называют вервольфов. Ему никто не верил, пока уже поздно ночью не раздался такой же вой. Эмили, я думаю, что мистер Керзон сегодня убил одного из них.

«И это голоса плакальщиков», – подумала Эмили. Энн, сидевшая рядом с нею, поежилась, как от холода.

– Вы приехали сюда, – полуутвердительно произнесла Эмили, – чтобы излечить пораженную болезнью землю.

– Я не знал толком, куда именно мне следует ехать, – ответил отец. – Несколько лет я служил временным священником, переезжая из одной церкви в другую по всему Йоркширу, и искал признаки, которые указали бы на присутствие дьявола наподобие Валлийца. Энн, дорогая, нельзя ли попросить тебя налить твоему бедному отцу стаканчик виски?

Энн вскинула брови, но спокойно ответила:

– Конечно, папа. – Придвинув стул, она влезла на него и сняла с верхней полки тяжелый кувшин. Спустившись на пол, она вынула пробку и аккуратно налила в чайную чашку янтарную жидкость. Потом тщательно закупорила сосуд, опять влезла на стул, поставила его на прежнее место и снова села.

Отец сделал внушительный глоток, выдохнул и продолжил:

– В каждом приходе я разговаривал с местными жителями, слушал легенды о ночных чудовищах – гитрашах, баргестах, боггартах. Мне довелось служить в… Дьюсбери, Хартсхеде, Ливерседже, Торнтоне…

– Все ближе и ближе сюда, – вставила Эмили.

Патрик снова взял в руку чашку.

– Как вам удается прятать это от Брэнуэлла?

– На кувшине написано «Рвотное», – ответила Шарлотта. – Продолжайте.

– Конечно. В Торнтоне я узнал, что именно здесь, в Хоуорте, Джон Уэсли произнес незабываемую проповедь, а Уильям Гримшоу в прошлом веке двадцать лет был настоятелем местной церкви. Кроме того, я уже знал, что Уэсли было известно о… ликантропии на вересковых пустошах, и, когда я прочитал проповеди Гримшоу, мне стало ясно, что он тоже был обеспокоен этим. – Он допил виски, поколебался, затем поставил чашку на стол. – А Хитоны из Понден-холла были настолько любезны, что позволили мне пользоваться их библиотекой.

Эмили почувствовала, что Энн вздрогнула при слове Понден, но в следующий миг расслабилась. Название Понден-холл носило построенное более двухсот лет назад поместье, принадлежавшее богатому роду Хитонов и находившееся в трех милях западнее Хоуорта и на солидном расстоянии юго-западнее нелюдимой Понден-кирк. Дети Бронте часто играли вместе со сверстниками Хитонами.

– Я нашел там документы по местной истории – дневники, письма и прочее, – среди которых оказался экземпляр «Чудесного разоблачения ведьм в графстве Ланкастер», опубликованного в 1613 году, из которого явственно следовало, что Хоуорт являлся центром некоего сверхъестественного вихря, а также волнующую гэльскую рукопись некоего Уллиама Луайта Баннайха.

Дочери молчали, и в те мгновения, когда порывы ветра стихали, Эмили слышала тиканье часов на лестничной площадке. Страж теперь сидел рядом с нею и время от времени лизал ее ладонь.

– Если то, что вы читали и слышали, в значительной степени подтвердилось, – сказала Шарлотта, – то почему же мы живем здесь? Разве нельзя было переехать обратно в Торнтон?

Патрик поерзал на стуле и медленно проговорил:

– Из-за могильной плиты в полу церкви, что лежит на несколько ярдов ближе к двери, чем плита нашего фамильного склепа.

– Той, на которой вырезаны какие-то узоры, – сказала Шарлотта, кивнув. – Вы однажды сказали, что эти насечки сделаны для того, чтобы люди не поскользнулись в мокрую погоду. Я тогда спросила, почему же тогда нет никаких узоров на всех остальных плитах, а вы ответили: выяснилось, что эта работа обходится слишком дорого.

– Неужели я так сказал? Увы, признаюсь, что я обманул тебя. Узоры – это огамические знаки – древний кельтский древесный алфавит. Среди этих грубых символов имеются и те, в которых зашифровано имя создания, лежащего под этим камнем. Именно его-то я искал все эти годы и в конце концов нашел. Из-за него моей семье и приходится жить здесь. Вы… нельзя сказать, что в полной безопасности, но все же вам безопаснее здесь, где я могу присматривать за этой тварью, и если будет на то Божья Воля, то и не подпустить к ней дух Валлийца.

– Присматривать? – повторила Эмили. – Разве оно не мертво?

– Не… боюсь, что не безвозвратно. Как, пожалуй, шахматный король в патовом положении.

– Что же это такое?

– Манускрипт Луайта Баннайха утверждает, что это нечеловеческая ипостась Валлийца. Кто-то когда-то более ста лет тому назад частично, если будет позволено так сказать, убил ее, на плите, уложенной сверху, выбили имя, изображенное огамическими письменами, и помимо того пересекли его линиями, которые… отвергают это имя. Преподобный Гримшоу велел следить, чтобы все эти письмена и линии никогда не забивались грязью и пылью, а также добавил в «Отче наш» для воскресной службы запрещающую латинскую фразу. Мой неосведомленный предшественник полностью отказался от латыни – он настаивал, и не без основания, что «Отче наш» следует читать на добром королевском английском языке, – и даже настаивал на том, чтобы письмена на полу замазали цементом. – Патрик покачал головой. – Но прихожане оказались умнее. Они уже подумывали о том, чтобы повесить его, и сделали бы это, если бы я не пришел ему на смену.

Эмили припомнила рассказы о том, как обитатели разных селений выражали священникам свое недовольство. Прямо посреди службы в церковь приводили осла, на котором задом наперед, лицом к хвосту, сидел мужчина, на голову которого была нахлобучена пирамида из двадцати шляп. Это гарантированно прерывало проповедь. Когда Эмили впервые прочитала об этом обычае, она подумала, что это всего лишь грубая простонародная клоунада.

Теперь же она спросила:

– И был человек задом наперед на осле? В двадцати шапках?

– Человек на осле служил не просто для высмеивания незадачливого священника, – пояснил отец. – После представления с осликом прихожане выволакивали несчастного из церкви и вываливали в заготовленной золе. Вряд ли кто-то помнил значение этого действа, но на деле это было воспроизведение древнего обряда изгнания у язычников-кельтов: глядящий назад человек на осле с горой шляп на голове символизировал всю общину, а зола – освободившееся место. – Шарлотта фыркнула, и он добавил: – Это правда, дорогая. В наших краях тот мир ушел совсем недалеко, он почти на поверхности.

– Brachiun enim, – негромко проговорила Эмили странные латинские слова, которые отец добавлял, читая Господню молитву, ударяя в подвешенный на нитке железный треугольник всякий раз, когда произносил эти загадочные слова. – Вы неправильно говорите brachium, но это примерно переводится как «рука для». И что же это значит?

– На латыни, – ответил отец, – если эти слова вставить перед voluntas tua, получится излишнее упоминание «руки Божьей». Ну а на древнекельтском диалекте эти созвучные слоги – breagh gan ainm – означают «лежи, безымянный». Произнесенные под звон треугольника, который я выковал из металла, собственноручно отрезанного от обода погребального колокола Валлийца, они подчеркивают неправильность записанного на камне имени ипостаси и милостью Господней удерживают ее на месте.

Часы на лестнице пробили девять, и он, вздохнув, тяжело поднялся на ноги.

– Ну хватит, – сказал он. – Все равно сегодня уже ничего не сделать. Я иду спать. Вы… не засиживайтесь слишком долго. – Он зевнул скорее от напряжения, нежели от усталости, и повернулся к двери. – И проследите, чтобы Брэнуэлл не добрался до «рвотного».

– Потом. Завтра, – сказала Эмили сестрам, когда отцовские медленные шаги прошаркали по лестнице и стихли.

Энн и Шарлотта кивнули, явно довольные тем, что обсуждение услышанного от отца откладывается. Они почти одновременно встали, отодвинули стулья и отправились через прихожую за складными пюпитрами для письма. Соблюдение обычая вечернего времяпрепровождения помогало улечься волнению, поэтому девушки расставили свои пюпитры на кухонном столе, откупорили чернильницы, приготовили бумагу и перья. Даже Страж, увидев привычный ритуал, соблаговолил лечь на пол у ног Эмили.

Шарлотта все же позволила себе сказать со вздохом:

– Древесный алфавит! Спаси нас, Господь! – После чего склонилась над листом бумаги.

– Завтра, – твердо ответила Эмили.

– Аминь, – добавила Энн и разгладила ладонью свой лист.

Эмили откупорила свою чернильницу и опустила туда кончик пера.

В кухне воцарилась тишина, нарушаемая только поскрипыванием перьев. Энн начала писать роман в прошлом году, когда служила гувернанткой, и он был посвящен превратностям жизни гувернантки. Шарлотта решила забросить старые выдумки об Ангрии и описать в романе два года своего обучения в Брюсселе. Эмили чувствовала, что тоже готова написать роман, но решила строить его не на событиях своей жизни – она видела в нем бескрайние, открытые всем ветрам вересковые поля и затерянные в них одинокие души.