Читать книгу: «Мое лицо первое», страница 6

За что вы хотите себя наказать?

Кабинет психотерапевта был отделан в теплых пастельных тонах. Стул, на котором я сидела, покрывала мягкая белоснежная овчина. Свет из окна заливал низкий столик рядом. На нем стояли графин с водой, стакан и коробочка с бумажными носовыми платками. Очевидно, люди, которые сюда приходили, часто плакали.

Психотерапевта звали Марианна. Худенькая, словно высушенная женщина лет пятидесяти сидела напротив меня, положив руки на обтянутые темно-зеленой юбкой колени. Рядом торчала на штативе направленная в мою сторону камера. Обычно все сессии снимались на видео, но клиент имел право отказаться от съемки. Я отказалась.

Я бы вообще никогда не пришла сюда, если бы не Крис. Она так и сказала: если не пойдешь, мы с Микелем тебя волоком притащим. И пусть даже я буду сидеть и молчать целый час. Соседи по квартире готовы были заплатить 900 крон за это, лишь бы я снова стала прежней собой. Столько стоило время Марианны – 900 крон в час. Вот только что бы сейчас ни произошло в ее кабинете, я никогда не стану прежней.

Уже почти неделю я засыпала только с помощью снотворного. Днем, когда туман в сознании рассеивался, я пыталась одурманить мозг бесконечными тупыми сериалами: валялась на диване перед теликом, пока друзья были на учебе. И все равно Крис, когда возвращалась – обычно она приходила первой, чтобы присмотреть за мной, – часто заставала меня с красными глазами и опухшим лицом. Вечерами я запиралась в своей спальне: присутствие других людей было невыносимым; я едва могла смириться с мучительной заботой Крис, кормившей меня почти насильно.

Очевидно, именно Кристина первой забила тревогу и убедила остальных, что у меня не просто стресс, вызванный большими нагрузками в универе и подработкой. Именно она сообщила в деканат и издательство о моей болезни и позвонила Марианне.

Эта женщина когда-то здорово ей помогла. Кажется, дело было в тяжелом разрыве с парнем и последующей булемии – я не прислушивалась к рассказу Кэт, и если честно, мне было совершенно все равно. Прошлые страдания подруги казались мне каплей по сравнению с тем морем боли, в котором тонула я – тонула и не видела берегов.

– Тебе необходимо с кем-то поговорить, – убеждала меня Крис, не смущаясь тем, что я смотрела сквозь нее. – Поверь, тебе сразу станет легче. Я понимаю, это наверняка что-то очень личное. Возможно, настолько, что ты ни с кем из нас не можешь поделиться. Вот почему я предлагаю Марианну. Она профессионал, обязана соблюдать полную конфиденциальность. И что бы ты ни сказала, она тебя не осудит.

Я не верила Крис. Возможно, эта психотерапевт действительно профессионал настолько, что не скажет мне ни единого слова упрека. Но я увижу правду в ее глазах, и это станет тем камнем, что окончательно утащит меня на дно.

А потом Кристина упомянула кое-что. И вот я сижу здесь и смотрю на Марианну. Ее руки на зеленой юбке расслаблены, дыхание ровное, взгляд, устремленный на меня, спокоен и внимателен. Кажется, ее совсем не волнует, что я молчу и пялюсь на нее. Что мои руки намертво вцепились в деревянную раму стула, прикрытую шкурой. Что каждая моя мышца напряжена до предела, горло сжимается от подступающей тошноты, пересохший язык тщетно пытается смочить губы.

Интересно, Дэвид чувствовал себя так же, когда смотрел на нее? Смог ли он довериться этой стареющей женщине, не прячущей седину? Довериться настолько, чтобы рассказать ей… рассказать ей все? Быть может, именно поэтому его выписали? Признали здоровым и отпустили в мир, которому, как считали слишком многие, было бы лучше без него?

«Когда вы работали в Рисскове, среди ваших пациентов был Дэвид Винтермарк?» – вот какой вопрос мне хотелось задать больше всего. Хотелось с тех пор, как Крис, расхваливая высокую квалификацию психотерапевта, поведала, что до того, как начать частную практику, Марианна работала в отделении детско-юношеской психиатрии при университетском госпитале.

Вместо этого я спросила совершенно другое.

– Скажите, – голос прозвучал по-детски тонко, наверное, из-за того, что горло сдавил спазм, – бывает так, что человек забывает что-то… что-то очень важное на долгие годы и живет себе так, будто этого чего-то никогда и не было, а потом – бац! – Я качнулась вперед, но женщина напротив и бровью не повела, хотя со стороны я, вероятно, выглядела как настоящая психопатка. – Да, бац – и он вспоминает все! И продолжает вспоминать. И эти воспоминания… – Я судорожно перевела дыхание. Психотерапевт спокойно ждала продолжения. – Они как вода. Как будто плотину прорвало, понимаете? Такую высоченную бетонную стену. А внизу – деревня. И вот вся эта масса воды обрушилась сверху и погребла ее под собой. Только крыши самых высоких зданий и шпиль церкви торчат. А ты выжил. И барахтаешься, цепляешься за обломки. Но куда плыть, непонятно. Все вокруг изменилось. И ты сам изменился. И неясно, стоит ли вообще плыть. – Я закусила губу и почувствовала на языке соленый вкус. Руки женщины неподвижно лежали на коленях. Ее неподвижность и ровное дыхание почему-то успокаивали. Ее внимательный взгляд показывал, что она слушает и все слышит. – То есть, может, в этом и был весь смысл, понимаете? В том, что ты должен пойти ко дну. Потому что только этого ты и заслуживаешь. Потому что…

Слова кончились. Комнату наполнила тишина, нарушаемая только моим хриплым, частым дыханием. И тогда Марианна негромко сказала:

– За что вы хотите наказать себя, Чили?

Понимание резануло по горлу ножом. Слезы брызнули из глаз, закапали на белую шкуру. И казалось, этим слезам не будет конца.

Чили кон карне
Одиннадцать лет назад

29 октября

Кто бы мог подумать! В пятницу дорогие однокласснички не только напились в сопли. Эмиль с Еппе сцепились, как пара бешеных псов. Эмиля я еще не видела, а у Еппе под обоими глазами лиловеют два фингала-полумесяца. И носяра у него здорово распух. Тобиас, кстати, жутко зол на обоих, потому что во время драки они раскокали аквариум и потоптали рыбок. А те, между прочим, были тропические. Несколько тыщ крон за штуку. Короче, парень теперь под домашним арестом, и новую тусу у себя он сможет организовать разве что после похорон. Его предков, конечно.

Кэт уверена, что парни подрались из-за меня. Она сказала об этом, возбужденно сверкая глазами. По ее мнению, я наверняка должна была упасть в объятия победителя. Но меня никогда не привлекали альфа-самцы. Это во-первых. А во-вторых, Катрина, конечно, преувеличивает. Это обычные пьяные разборки. Я тут совершенно ни при чем.

1 ноября

Сегодня состоялась презентация по инглишу. Кэт с Аней встали на дыбы, когда услышали, что рассказывать придется про какого-то рэпера. Но потом я уговорила их заглянуть в текст. Кэт сказала, что он очень удобно составлен: легко на части по периодам делить. Она возьмет детство Эминема, Аня – школьные годы, а я расскажу про его путь к славе. Я спросила, что достанется Дэвиду. На меня посмотрели как на идиотку. Какой смысл давать кусок презентации человеку, который все равно будет молчать?

И Дэвид молчал, из-за чего нам понизили общую оценку до семи баллов.¹⁰После урока девчонки выскочили из класса, довольные результатом, а я дождалась, когда помещение опустеет, и подошла к учительнице.

Бенте, нашу англичанку, можно было принять за негатив – это такая штука, с помощью которой делали фотографии в доцифровую эпоху. Черное на негативе становилось белым, а белое – черным. Вот и у Бенте кожа даже в ноябре была загорелая до черноты, а короткие волосы торчали острыми белоснежными прядками, как иголки у ежа.

Я подошла к столу, на котором англичанка складывала листочки с докладами в аккуратную стопку, и выдала:

– Я не согласна с вашей оценкой.

Бенте подняла на меня глаза. Угольно-черные брови чуть сдвинулись.

– С чем именно ты не согласна, Чили?

– Это Дэвид, – сказала я, и у меня не осталось пути назад. – Он сделал весь доклад. Собрал материал. Написал текст. Я знаю, сама его видела в библиотеке. А мы с девочками только прочитали написанное вслух. В смысле… – Я смешалась, не зная, как найти верные слова. – Ну, Дэвид бы и сам мог, если бы он… А мы ничего не сделали. Я считаю… – Я сжала кулаки и выдохнула: – Считаю, мы не заслужили этой семерки. А Дэвид сделал доклад на двенадцать. Он же не виноват, что… ну… – Я потупилась под пристальным взглядом учительницы и закончила совсем тихо: – Что он не говорит.

– Я знаю, – чуть помолчав, сказала Бенте.

Я вскинула на нее глаза.

– Знаете?! Но… как?

Нет, правда! Она же не могла вычислить Дэвида по почерку: все должны были написать доклады на компьютере и сдать в распечатанном виде. Потому Монстрик и занимался в библиотеке: наверное, у него дома не было принтера. Ну, или комп сломался.

Англичанка улыбнулась, в уголках ее глаз обозначились гусиные лапки.

– Я знаю своих учеников. Девочки не слушают рэп, верно? Во всяком случае не такие, как Кристина и Аня. К тому же ни одна из них не смогла бы написать по-английски «провальный альбом» или «застрелился из дробовика».

Из чистого упрямства я вздернула подбородок:

– А может, это написала я?

Улыбка учительницы стала еще шире:

– Ну тогда ты не стояла бы тут, не так ли?

Я закусила губу, мотнула головой:

– Но… не понимаю. Если вы знали, почему ничего не сделали?

Лицо Бенте стало серьезным, она вздохнула:

– А что я, по-твоему, должна была сделать, Чили? Поставить Дэвиду высшую оценку и заставить остальных переделать задание?

Я кивнула. Наконец-то! Именно к этому я и вела!

– Допустим, я бы так сделала. – Англичанка сложила руки на груди. Я заметила, что один из ее пальцев обмотан детским пластырем с микки-маусами. – Как думаешь, какие бы были последствия?

– Вряд ли мы с девчонками натянули бы на семь, – фыркнула я.

Бенте покачала головой:

– Я говорю о последствиях для Дэвида.

«Для Дэвида? – мысленно повторила я. – Блин. Об этом я как-то не подумала».

– Ну-у, – протянула я, размышляя, как бы сформулировать помягче, – парню бы это явно не прибавило популярности.

Учительница немного помолчала, испытующе глядя на меня, потом спросила:

– Чили, ты знаешь, почему Дэвид не разговаривает?

Я с сомнением предположила:

– У него что-то вроде аутизма?

– Не совсем. Хотя гиперлексию считают одним из симптомов аутизма.

– Гиперлексию? – переспросила я и подумала: «Это что, та самая загадочная болезнь на “г”, о которой говорила Кэт?»

– Да. – Англичанка потерла смешной пластырь на пальце. – Это значит, что у человека повышена способность к развитию навыков чтения и письма и в то же время понижена способность к устной речи. Довольно редкое явление. Его противоположность, дислексия, встречается гораздо чаще.

Про дислексию я знала. Ребят, у которых ее обнаруживали, обычно переводили в коррекционный класс. Некоторые их них едва могли написать собственное имя.

– Но если у Дэвида болезнь, – осторожно начала я, – почему он не учится в «К» классе? – Я предположила, что там, среди других «особенных», его бы так не травили. Наверное.

Бенте покачала головой:

– Это не болезнь, а нарушение развития. Родители Дэвида считают, что здесь ему будет лучше. В этом есть свой резон: для мальчика очень важно приобрести навыки социализации, важно стимулировать речь. В обычном классе таких возможностей больше, чем среди детей с поведенческими расстройствами или другими… кхм, сложностями. По крайней мере, так считают Винтермарки.

Я медленно кивнула, а учительница взглянула на часы, ахнула и подхватила стопку докладов.

– Надо же! Мы почти всю перемену проговорили. Знаешь, Чили, а ты первая, кто признался, что групповую работу выполнил Дэвид. – Она улыбнулась, блеснув белоснежными, под стать волосам, зубами. – Я рада, что у мальчика наконец появился друг.

Друг. Наверное, это какое-то особенное слово. Стоит один раз его произнести, даже не задумываясь, и оно возвращается к тебе снова и снова.

2 ноября

В школе Хольстеда четыре факультативных предмета: музыка, спорт, кулинария и ИЗО. Один из них обязательно выбрать на целый год. Я решила, пусть будет кулинария. Это только доказывает, какой я безнадежный оптимист.

Аня с Кэт ходят на ИЗО, зато на школьной кухне мне обеспечено общество Дэвида. Да, Монстрик, очевидно, любит готовить. Ну, или хочет стать поваром. Что бы еще могло сподвигнуть мальчишку раз в неделю находиться в компании кастрюль и девчонок, затянутых в нелепые фартуки? Все остальные парни из нашего класса ходят на спорт и музыку: в школе есть ударная установка и две электрогитары.

Сегодня нам задали приготовить чили кон карне. Это такое блюдо мексиканской кухни из говяжьего фарша и фасоли. Ну и, конечно, перца чили. Я вклеила на соседней странице рецепт, если что.

Конечно, как только учительница назвала блюдо дня, на кухне мигом разразилось бурное веселье. Ну, мы к такому уже привычные. Вяло отшучиваясь на подколы вроде: «А какую часть чили нам лучше покрошить?», я потихоньку наблюдала за Дэвидом. На кулинарии, в отличие от письменных групповых заданий, с Гольфистом в команде никто быть не хотел. Еще бы: от него ведь воняет! И вообще он грязнуля, и наверняка у него вши. Да еще неизвестно, чего недавно касались пальцы, которыми он тянется к нашим помидоркам. Чтобы он цапал своими клешнями продукты, которые мы потом отправляем в рот?! Да лучше мы сами отравимся, ко-ко-ко!

Мне стало так противно, что я готова была собственноручно затолкать в глотку этим курицам их помидоры! Но вместо этого просто подошла к Дэвиду и спросила:

– Хочешь быть в команде со мной?

Таких ошалелых глаз я давно не видела. Не знаю, у кого они оказались больше – у Монстрика или у девчонок. Не дожидаясь ответа, я подтолкнула к нему разделочную доску и шепотом спросила:

– Надеюсь, ты умеешь готовить?

Дэвид вспыхнул и ответил едва слышно:

– Теоретически.

Румянец на скулах ему очень шел.

– Я тоже. Теоретически. – Я вытащила из подставки самый большой нож и взвесила его на ладони. – Кажется, из нас получится прекрасная команда.

Монстрик бросил на меня быстрый взгляд из-под челки, осторожно взял с моей руки нож, а потом выбрал другой, поменьше и покороче.

– Для овощей, – робко пояснил он и прибавил, возвращая приглянувшийся мне тесак обратно в подставку: – Для мяса.

– Гениально. – Его познания действительно заслуживали восхищения. – Ты готовишь, я режу овощи.

Пока я крошила сладкий перец и чили, Монстрик обжаривал фарш. Он закатал обтрепанные рукава фланелевой рубашки, чтобы не мести ими по плите, и я с трудом сдержала улыбку: оба его запястья обвивали детские браслетики. Такие малышня обычно делает в детском саду, нанизывая цветные бусины на резинку. Наверное, их ему подарили близнецы. Очевидно, им нравилось заниматься творчеством: я насчитала пять браслетиков на левой руке и шесть на правой.

Внезапно розовые мишки и желтые звездочки расплылись перед глазами. Чертов лук! Вечно от него слезы в три ручья. Я яростно потерла глаза, потянулась за бумажным полотенцем и… замерла в ужасе. Глаза страшно жгло, кожа вокруг них горела, а слезы, хлынувшие Ниагарским водопадом, только усиливали жуткие ощущения. Казалось, мне в лицо плеснули кислоту.

– Я… ничего не вижу! – взвизгнула я, нелепо размахивая руками.

Что-то с грохотом полетело на пол; я вскрикнула, больно треснувшись коленом – вероятно, о ножку стола. Чья-то рука мягко обхватила меня за плечи, потянула вперед, наклонила. Звук льющейся воды заглушил обеспокоенные голоса вокруг. В глаза плеснула влага. Еще и еще. Кто-то уверенно, но осторожно обмывал мне лицо, и боль постепенно отступала. Мысли прояснились.

«Ну, конечно! – завертелось в голове. – Надо же быть такой идиоткой – сунуть в глаза пальцы, измазанные соком чили! Кажется, у меня теперь все шансы стать ходячим школьным анекдотом. Вот блин!»

Под нос сунулось чистое кухонное полотенце. Мне помогли осторожно промокнуть лицо. Проморгавшись, я увидела прямо перед собой глаза Дэвида: светлый глядел виновато, в черном плескалась угрюмая тревога. Вот кто был мой загадочный спаситель!

– Спасибо, – всхлипнула я, пытаясь улыбнуться.

Хорошо, рожа у меня тогда была, наверное, как обваренная, от перца: никто не заметил, что я покраснела. «Подумать только, – сказала я про себя, – Монстрик касался моего лица! И его руки были такими… легкими и даже… нежными? Бли-ин, есть от чего впасть в ступор».

– Чили, с тобой все в порядке? – Я сообразила, что передо мной ломает руки перепуганная учительница.

Вдруг запахло горелым.

– О боже, фарш!

Дэвид метнулся к плите, но было уже поздно. Основной ингредиент чили кон карне превратился в вонючие угольки.

Обычно, приготовив программное блюдо, мы рассаживались за столами и ели собственную стряпню. Стоит ли говорить, что моими стараниями нам с Монстриком досталась фасоль с таком. Впрочем, Дэвид уплел ее и нарезанные мной овощи с завидным аппетитом.

Последние десять минут урока отводились на мытье посуды и уборку кухни. Эта почетная обязанность обычно возлагалась на Гольфиста. Вот и сегодня всех словно ветром из класса выдуло, и Дэвид принялся безропотно собирать со столов тарелки с остатками еды.

– Давай помогу. – Я схватила у него с подноса почти полную тарелку и вывалила содержимое в мусорное ведро.

Надо же было отплатить человеку добром за добро. Человек, однако, совсем не выглядел довольным моей помощью. Злобно зыркнув на меня черным глазом, Монстрик тряхнул головой и загородил грязную посуду своей тщедушной тушкой. Наверное, забоялся, что я снова что-нибудь раскокаю или «Фейри» себе в лицо плесну.

Я взяла кухонное полотенце:

– Ну хорошо, я только вытирать буду.

Дэвид снова затряс челкой. «Ну и ладно, – подумала я, – очень надо. Было бы предложено. Может, стоит попроситься перевестись на ИЗО, пока не поздно? Все-таки кулинария – явно не мое».

Уже в кабинете химии я обнаружила, что забыла на кухне пенал: делала пометки карандашом в рецепте, да и оставила на столе. Пришлось тащиться за ним обратно.

Когда я открыла дверь, сначала мне показалось, что внутри никого нет. Гора грязной посуды исчезла, столы были вытерты.

Мой собранный и застегнутый пенал одиноко лежал там, где я его оставила.

Я сделала шаг к нему – и замерла. Дэвида скрывала плита, поэтому я сразу его не заметила. Картина, которая мне открылась, врезалась в память как что-то невероятное и дикое, нечто нереальное. Монстрик стоял на коленях перед мусорным ведром. Одна его ладонь была полна остывшего чили кон карне. Он торопливо приникал ртом к красно-коричневой массе, горло судорожно сжималось с каждым глотком. Парень ел быстро и жадно, как собака, которая боится, что у нее отнимут кость.

Внутри у меня что-то перевернулось, я ощутила тошноту. Стараясь не дышать, я бесшумно отступила назад. Попятилась, наткнулась спиной на дверь и так же беззвучно вышла в коридор. Тут ноги подкосились, и я привалилась к приятно прохладной и твердой стене.

«Боже, что это сейчас было? – завертелись мысли в голове. – Может, чили выжег-таки мне глаза и я вижу глюки? Или Дэвид действительно стоял на коленях и ел из помойного ведра – глотал объедки, оставленные его одноклассниками? Что это, какой-то новый способ поиздеваться над ним? Но ведь Монстрик остался на кухне один. Нет, я уже ничего не понимаю…»

На химии Дэвид отдал мне мой пенал. Он выглядел совсем обычно. Длинные рукава снова скрывали детские браслеты, челка завешивала разные глаза.

Дорогой дневник! Этот парень для меня – сплошная загадка. И чем дальше, тем больше мне хочется ее разгадать.

Через боль достигается мудрость

По словам Марианны, то, что, скорее всего, случилось со мной, называется психогенная амнезия. Бегство от реальности в результате психологической травмы – защитная реакция сознания. Такая амнезия может длиться годами, даже десятилетиями, а вернуть память о травматичных событиях способна абсолютно незначительная в глазах других деталь. Например, упавшая малярная кисть.

Психотерапевт рассказала мне о мужчине, который ребенком подвергся насилию. Его рассудок подавил ужасные воспоминания почти на двадцать лет. Но однажды он красил комнату у себя дома и уронил кисть, покрытую белой краской, на пол. Это оказалось триггером, перенесшим его в прошлое – в тот день, когда он помогал соседу по даче красить окна. И мужчина вспомнил все. Тогда он тоже уронил кисть в белой краске, потому что пожилой сосед схватил мальчика сзади, когда тот стоял на лестнице.

В моем случае дело было не в сексуальном насилии, а в чувстве вины – настолько всепоглощающем, что оно грозило разрушить меня изнутри.

– От Дэвида тогда отвернулись все, – рассказывала я Марианне то, о чем не говорила никому и никогда, что не могла доверить даже своему дневнику, оборвавшемуся в мае того страшного года. – Не то чтобы у него были друзья. И все же кто-то его жалел. Кто-то сочувствовал, как сочувствуют изгоям – издалека и молча. А после того как он подписал признание, его просто возненавидели. Для всех он стал убийцей, монстром. Никто не хотел иметь с ним ничего общего – ни семья, ни школа, ни одноклассники.

Понимаете, Дэвид признался, а потом замолчал. Не отвечал на вопросы – ни устно, ни в письменной форме. Даже с адвокатом своим говорить отказался. Ни слова не произнес на суде. Ни слова не сказал психиатрам, которые проводили его освидетельствование на вменяемость.

В газетах писали, что это было ритуальное убийство: Дэвид совершил его в свой пятнадцатый день рождения. Журналисты видели в этом доказательство того, что преступление было спланированным и хорошо подготовленным. Это противоречило линии защиты, которая строилась на утверждении, что подросток действовал в состоянии аффекта. А я уже тогда видела во всем этом противоречие.

– Противоречие? – повторила Марианна, спокойно рассматривая меня. Ее расслабленные руки все так же лежали на коленях, пальцы один за другим слегка приподнимались и опускались, и это странным образом успокаивало.

– Да. Понимаете, Дэвид был умным. За всю свою жизнь я мало встречала людей, равных ему по интеллекту. – Я помолчала, собираясь с мыслями. Женщина в кресле напротив терпеливо ждала. – Так вот. Дэвид наверняка знал, что если бы он выстрелил всего одним днем раньше, то его бы не смогли судить. Ему бы даже обвинение не предъявили.

– Возраст уголовной ответственности, – кивнула Марианна, – наступает в пятнадцать лет.

– Именно, – выдохнула я. – Выходит, все вышло случайно. Он не хотел… Просто не выдержал… Или это была самозащита. А все представили как убийство, совершенное с особым цинизмом. В газетах писали… – Я осознала, что у меня ломит пальцы, намертво вцепившиеся в стул, и осторожно разжала их – только для того чтобы по привычке сунуть между скрещенными ногами. – Писали, что он бродил с винтовкой, еще не остывшей после смертельных выстрелов, по улицам города, а жители прятались от него по домам – прямо как на Диком Западе. Но Дэвид не бродил. Он шел сдаваться. Понимаете, у него же не было телефона…

Психотерапевт молча кивнула.

– В газетах еще много чего писали. – Я поежилась. Ладони, стиснутые бедрами, казались ледяными. – Папа прятал их от меня, но одноклассники таскали статьи о Дэвиде в школу. Он ведь стал местной знаменитостью. До какого-то момента я даже собирала вырезки…

– До какого момента? – поинтересовалась Марианна.

Я думала, у меня горло разорвется. Сердце в груди лопнет. Язык вспухнет и перекроет кислород. Но этого не случилось. Воздух прошел в легкие. И я сказала не своим, надтреснутым голосом:

– До того как единственный человек, который мог спасти Дэвида, предал его. До того как я предала его.

Казалось, мы сидели молча невыносимо долго. Я смотрела в пол, покрытый темно-серым ковром. Между ворсинками застряло что-то белое. Клочок шерсти от шкуры? Обрывок салфетки, которой кто-то утирал слезы? Не поднимая глаз, я знала, что женщина напротив смотрит на меня. Смотрит и ждет. Но я не могла. Я просто не могла сказать…

– Что, по-вашему, вы сделали, Чили? – медленно произнесла Марианна. – Или что, по-вашему, вы не сделали?

Ее слова попали точно в цель. Облегчение, которое я испытала, было сродни тому, что чувствуешь после того, как вскроешь нарыв. Мгновенная резкая боль, выступающий из раны мерзкий гной, а потом – чистая кровь и пустота, предшествующие исцелению.

– Я сдалась, – тихо проговорила я, поднимая глаза на психотерапевта. – Не боролась до конца. Позволила убедить себя, что взрослые все знают лучше. Знают, что хорошо, что плохо и что лучше для меня. – Я судорожно вздохнула и прибавила, цепляясь взглядом за спокойное лицо Марианны: – Сначала я рассказала им все.

– Им?

– Полиции. Но они заявили, что это просто мои домыслы. Фантазии девчонки, которая насмотрелась всяких ужасов в интернетах. Ведь никто не мог подтвердить мои слова. А Дэвид… Дэвид молчал.

Я тоже замолчала, изо всех сил стараясь не подпустить воспоминания слишком близко, чтобы они не растерзали меня, как гарпии. За стеной слышался приглушенный мужской голос: наверное, там вел сессию коллега Марианны. Наконец я собралась с силами.

– Тогда я совершила первую ужасную ошибку. Я отдала полиции желтую тетрадь. Хотя поклялась Дэвиду никогда и никому ее не показывать!

Я судорожно вздохнула.

– Что это была за тетрадь, Чили?

Спокойствие женщины в кресле напротив так контрастировало с моими моральными корчами, будто она была ангелом у райских врат, а я – грешником, который уже жарится в аду. От этой ассоциации с моих губ слетел неуместный горький смешок.

– Она принадлежала Дэвиду. В ней он записывал свою историю. Это было что-то вроде сказки. Очень страшной сказки. – Я обхватила себя руками, как будто так могла удержаться в настоящем, на сиденье удобного, покрытого мягкой шкурой стула. – В свои четырнадцать Дэвид прекрасно писал. Настоящий талант, понимаете? Я вот сейчас в издательстве работаю, делаю корректуру чужих текстов, а мнение свое до сих пор не изменила. Я сразу так и сказала ему: Дэвид, ты будешь писателем. А он только посмеялся. Как будто речь шла о какой-то ерунде. А я до сих пор помню все: героев, атмосферу… Да у меня мороз пробегал по коже… И знаете, вот так бывает: читаешь книгу – и становится так гадко, хочется бросить, но не бросаешь, поскольку понимаешь, как это прекрасно, и хочется узнать, что же будет дальше… И какова глубина.

– Глубина? – повторила Марианна своим ровным приятным голосом.

– Да. Глубина падения в бездну зла. Если долго падать, можно ли достичь дна? Или его попросту нет?

Женщина напротив ненадолго задумалась, потом спросила:

– Чили, что побудило вас нарушить клятву? Почему вы посчитали нужным отдать желтую тетрадь полиции?

Я плотнее обхватила свои плечи. Меня бил озноб.

– Мне показалось… Я была почти уверена, что в форме сказки, аллегорично Дэвид пытался передать какой-то личный опыт. Ужасный опыт, такой, какого не должно быть ни у одного ребенка. Я думала, тетрадь станет доказательством в его защиту. Но вышло… – Голос сорвался, и мне пришлось глотнуть воды, чтобы вернуть себе способность говорить. – Вышло наоборот. Тетрадь использовали в суде против Дэвида. Обвинитель утверждал, что Дэвид жил в мире иллюзий, которые создало его больное воображение. Что его фантазия превратила людей, которые любили его и желали ему добра, в плотоядных чудовищ. И что причиненное ему воображаемое зло он использовал, чтобы оправдать свое преступление. Дэвида выставили психопатом, параноиком. Быть может, тетрадь спасла его от тюремного срока, но она же помогла отправить его в психушку.

Я чувствовала себя опустошенной. Будто сквозь меня промчался ураган и унес с собой все чувства, все эмоции, что скрывались в темных уголках души, куда я давным-давно перестала заглядывать. Но сеанс еще не закончился.

– Вы сказали, что, отдав тетрадь, совершили первую ошибку. Значит, была и вторая?

– Да. – Какой смысл останавливаться на полпути? Хуже уже не будет. – Я скрыла другой документ. Документ, который мог бы подтвердить мои показания. Понимаете, я вела дневник. И примерно с ноября на многих страницах в нем говорилось о Дэвиде. Я была наблюдательной девочкой. Подмечала то, чего не видели или не хотели видеть остальные.

– Почему же вы не показали дневник полиции?

Да, вот он – вопрос, которого я ждала. Который так боялась задать сама себе.

– Потому… – Я помедлила и с силой провела ногтями по внутренней стороне предплечья. На коже проступили тонкие красные следы. Косой крест. Руна Одина «наудиз». «Через боль достигается мудрость». – Потому что тогда все бы узнали, что я любила Дэвида. Что я полюбила монстра.