Читать книгу: «Мое лицо первое», страница 7

Братьев не выбирают
Одиннадцать лет назад

4 ноября

Дорогой дневник, сегодня в моей жизни начинается новая эпоха – эпоха дэвидоведения. И пусть наука эта малоизвестна (собственно, ею во всем мире занимается пока только один человек – нижеподписавшаяся Чили Даль), объект ее тем не менее заслуживает самого пристального внимания. Итак, прощай скука Дыр-тауна и да здравствует торжество разума над серым бытом… Ну, или как-то так.

Изучение Дэвида я решила начать с составления списка вопросов. Ответив на них, я надеюсь лучше узнать Мон-стрика и понять, что с ним не так. Я не имею в виду гиперлексию – тут как раз все понятно, хотя и с этим нарушением развития, видимо, можно справиться. Нет, я хочу сосредоточиться на всех тех вещах, что делают Дэвида легкой мишенью для насмешек. Тех, что приговаривают его к вечному статусу чмошника. Мне просто интересно, как он стал таким и почему. И можно ли что-то с этим сделать. Может, когда вырасту, я стану психологом? Или частным детективом? Ладно, речь сейчас не обо мне.

Итак, вот какие вопросы у меня возникли, когда я перечитывала собственные записи:

1. Почему Д. плохо одевается? (Здесь и далее я буду называть Дэвида Д. для краткости.) Примеры: свитер, трусы, кеды, рубашка. NB: Семья Д. не нуждается.

2. Почему Д. не пострижется нормально?

3. Почему Д. редко моется?

4. Чем от Д. все время пахнет? (Запах неприятный.)

5. Почему Эмиль не заступается за младшего брата? Или он все-таки заступается? Вдруг Эмиль подрался с Еппе из-за Д.? (Эта версия пришла мне в голову только сейчас.)

6. Почему Д. ел из мусорного ведра после урока кулинарии?

7. Как Д. может петь в церковном хоре, если у него гиперлексия? (Он почти не говорит.)

8. Почему Д. оставляет велосипед у детского сада, а не у школы? (От детсада до школы примерно двести метров.)

9. Почему Д. не может дать сдачи, когда мальчишки его задирают?

Хм, для ровного числа не хватает еще одного вопроса. И, кажется, жизнь только что мне его подкинула. Я писáла, сидя на подоконнике в своей комнате, и тут увидела Д. Он стоял у себя в саду и ел бутерброд. Если честно, я и раньше замечала, что он ест вне дома. В первый раз подумала, что он ждет кого-то, скажем, своего брата, чтобы куда-то отправиться вместе с ним, и перехватывает на ходу. Но Монстрик доел бутерброд, стоя перед окнами гостиной Винтермарков. Потом поторчал там еще с полчаса. А потом зашел в дом. Все это выглядело очень странно.

Честно говоря, я почти забыла об этом эпизоде, а вот сейчас вспомнила. Я пишу, а Д. стоит внизу, в своем саду, и лопает бутер. Здоровый такой, с ломтями серого хлеба. Такой хлеб продают круглыми буханками. Одну ладонь держит ковшиком под сэндвичем, чтобы в нее падали крошки. Д. ест и смотрит в окно – не мое, меня он не видит, а своего дома. Как будто ему там кино показывают.

Что за странная привычка – есть стоя? Да еще на улице, в такую холодрыгу! Хорошо, хоть дождь не идет. Определенно, этот факт требует внимания истинного дэвидоведа. Итак, запишем:

10. Почему Д. ест в саду? (Бутерброды.)

5 ноября

Сказано – сделано. Сегодня в школе я спросила Кэт насчет Эмиля – с этого, казалось, начать проще всего. Не думает ли она, что на самом деле парень подрался с Еппе из-за Д. – потому что узнал, как блондин с остальными над его братом издевались?

Катрина взглянула на меня круглыми глазами, а потом как заржет! У нее даже жвачка изо рта вылетела.

– Не понимаю, что тут смешного! – возмутилась я.

– Да просто Эмиль младшего брата терпеть не может, – хихикнула Аня, блеснув брекетами.

– Он сам Гольфиста больше всех раньше щемил, – подключилась Кэт. – В младших классах постоянно пацанов на него натравливал. Вечно у него куча идей была: чего бы еще над Заморышем учинить. Так и называл брата: Заморыш. А потом ему то ли надоело, то ли что, но сам Эмиль чморит брата теперь редко. Зато и других не останавливает. А они теперь уже и без Эмиля… – Катрина сунула свежую пластинку «Орбита» в рот и сжала ее по-заячьи крупными зубами.

– Находят идеи, – закончила за нее Аня.

– Офигеть, – протянула я. – Они же родные братья!

У меня просто в голове такое не укладывалось. Если бы у меня был младший братик, я бы заботилась о нем, защищала и оберегала. Или я так думаю, потому что я – единственный ребенок в семье?

– Братьев, знаешь ли, не выбирают, – заметила Аня, словно прочла мои мысли.

У нее самой младший: учится в шестом классе и слывет самым толстым мальчиком в школе. В школе шутили, что в случае мировой катастрофы семья Хансенов точно выживет за счет жировых запасов их сына. Аня хихикала вместе со всеми, но не думаю, что ей было приятно такое слышать.

И все равно, с большим трудом удавалось представить, как Эмиль стаскивает штаны с Д. или привязывает его к флагштоку. Ну не сочеталось это с положительным имиджем красавца-спортсмена. Хотя… образ золотого парня с клюшкой уже дал первую трещину в моих глазах, когда Эмиль зажал меня в прихожей у них дома. А теперь, походу, пьедестал, на который все его возносили, основательно пошатнулся.

7 ноября

Сегодня я убедилась в правдивости слов Кэт об Эмиле. Боже, какая он все-таки сволочь! Меня до сих пор трясет.

Я случайно увидела его с Д. – они были в кабинете для самостоятельных занятий, а там дверь стеклянная. Я туда шла, чтобы доделать домашку по физике – дома не успела. Дернула дверь – закрыто. И сразу поняла: что-то не то, во время учебного дня дверь никогда не запирают.

Ну, я заглянула внутрь – а там они. Эмиль, еще какие-то парни из девятого – и Д. Его притиснули к стене, а Эмиль бил брата по щекам наотмашь: бац, бац! У Монстрика голова так и моталась на тонкой шее, но он молчал. Парни гоготали, а Эмиль орал – зло так орал, вот только что – было не разобрать. Стекло слишком толстое. Рожа у Эмиля покраснела и перекосилась вся. Он схватил какую-то тетрадку, сунул Д. в нос… Нет, буквально! Прямо вмял ему в лицо. А потом снова стал бить по щекам, уже тетрадью.

Я от такого зрелища просто окаменела. Вроде и понимаю, что надо остановить это, на помощь позвать, но ноги как к полу приросли.

А ужас за стеклом продолжался.

Эмиль схватил брата за шиворот и швырнул на пол. Д. упал в проход между столами, я услышала грохот, опрокинулся стул. Эмиль вздернул мальчишку вверх – за ноги. Монстрик слабо брыкался, но старший брат стиснул костлявые лодыжки, и вот бедняга уже повис в воздухе вниз головой, словно тряпичная кукла. Эмиль настолько выше Д., что тот едва касался руками пола.

Полы рубашки упали Монстрику на лицо, футболка задралась. Я увидела впалый живот и ребра, часто-часто вздымавшиеся под туго натянутой кожей. Заметила разноцветные пятна – лиловые, багровые, желтые, – прежде чем кулак вмялся в беззащитную плоть.

Д. не кричал. Его тело дергалось, изо рта на лицо текло что-то желтое – оно пачкало полы рубашки, волосы, капало на кроссовки парня, который нанес удар. Белые кроссовки, огромные, как парусные лодки. Парень отскочил в сторону и завопил. Он отвесил Д. пинок. И тут я отмерла.

Заколотилась в дверь как бешеная. Даже не заметила, как рассадила кожу на кулаках. Парни внутри вздрогнули и обернулись. Но увидели всего лишь меня. Лицо Эмиля закаменело. Он не отпустил брата, но глазами показал: «Уйди!»

И тогда я побежала. Заглядывала по пути во все кабинеты, пока не наткнулась на учителя. Он ничего не ведет в нашем классе, но это было не важно. Я чуть не волокла за руку рыжего бородача по коридору, вопя что-то о том, что там человека убивают. Вряд ли учитель поверил моим словам, скорее моему лицу – я его совсем не чувствовала, и даже поле зрения как-то странно скакало: то в него попадали шарахающиеся от меня ученики, то не очень чистый пол под ногами, то моя трясущаяся рука, тянущаяся к двери, то размазанная по стеклу кровь.

– Там заперто! – выкрикнула я визгливо. – Наверное, замок чем-то забили. Изнутри.

Учитель осторожно взял меня под локоть, отстранил от двери и нажал на ручку. Она легко подалась. Но я уже увидела через стекло, что внутри никого нет. Никого, только на полу желтело размазанное подошвами пятно рвоты. Боже, что они сделали с Д.?!

Бородач повернулся ко мне. На его широком лице отразилось беспокойство. В коридоре начал толпиться народ, я заметила одноклассников. Все смотрели на меня как на психопатку. Все смотрели на кровь на моей руке.

Я распихала их и помчалась на поиски Д.

Мой взгляд наткнулся на него в тот момент, когда я уже собиралась проорать его имя. Он стоял, опираясь на стену, у двери туалета. С челки Монстрика капала вода, полы рубашки были влажными, на щеках горели красные пятна. Оба его глаза, дымчато-голубой и черный, смотрели прямо в мои глаза с отчаянной мольбой. И я поняла: у меня всего доля секунды, чтобы принять решение. Поступить так, как считаю правильным я сама? Или так, как нас учат взрослые? Или так, как, я уверена, будет лучше для Дэвида? Поступить так и, скорее всего, потерять его. Или сделать то, о чем просит разноцветный взгляд, и получить кое-что бесценное взамен: доверие Монстрика.

Внезапно рядом со мной оказался тот учитель, бородач. Но прежде чем он успел что-то сказать, я сорвалась с места и побежала. Растолкала тех, кто пялился на меня с любопытством, страхом или радостным предвкушением. Во мне кипело столько ярости, что кто-то отлетел к стене и возмущенно заорал мне вслед.

Больше всего мне хотелось прогулять физику. Хотелось вообще уйти домой. Но я поняла, что на следующий день все равно пришлось бы объясняться и мое странное поведение показалось бы еще более подозрительным с учетом прогула. Так что я осталась. В туалете дождалась звонка и пошла на урок.

Удивительно, но Д. тоже сидел за своей партой. Не знаю, чего я ожидала. Что он пойдет к медсестре? Отпросится домой? Но он же никогда никого ни о чем не просит. А вот сегодня попросил, хоть и без слов. Меня.

Перед глазами всплыли синяки, которые я успела разглядеть на его ребрах и животе. Следы побоев? Значит, то, что я наблюдала, не единственный эпизод? Или я себя накручиваю, и Д. просто ушибся… Где? Он же не ходит на физкультуру. У него освобождение. Каждый урок он просто сидит на скамейке в спортзале или помогает тренеру с инвентарем. Значит, и спортом ему заниматься нельзя. Вот, кстати, еще один вопрос: почему? Мне всегда казалось, что получить освобождение от физры можно, только если сдохнешь. Ну, или ногу сломаешь, как минимум. А у Д. с ногами вроде все в порядке.

– Это он там наблевал, да?

Шепот Кэт заставил меня крутануться за партой. «Блин, только бы не спалили! – стрельнуло в голове. – Я уже битый час сижу и сверлю глазами Монстрика вместо того, чтобы на доску смотреть. То-то он, бедный, креветкой за партой свернулся».

– Кто? – Я прикинулась веником и принялась листать учебник.

– Гольфист, кто ж еще! – Катрина придвинулась ближе ко мне, ее наэлектризованные волосы защекотали мне щеку. – Тобиас там был и все видел. – Я вздрогнула, но соседка по парте этого, к счастью, не заметила. – Говорит, весь кабинет самоподготовки заблевал кто-то. Вот мерзость! А дверь кровью измазали. И у тебя на руке была кровь. Что там произошло-то?

Я посмотрела в горящие возбуждением глаза Кэт:

– А почему ты решила, что это как-то связано с Дэвидом?

– Ну-у, – она смерила меня взглядом, и от холодного, оценивающего выражения на ее лице меня замутило, – просто в последнее время ты почему-то постоянно оказываешься с ним рядом. И потом, – Кэт повела головой в сторону Мон-стрика, – он весь мокрый. Так что у вас там случилось?

– Ничего. – Я уткнулась в учебник. – Просто кому-то – не разглядела кому – стало плохо на самоподготовке. Я позвала учителя, а когда тот пришел, в кабинете уже никого не было. Вот и все.

Спонтанная ложь отдалась в ушах фальшивым эхом.

– Кому-то, – повторила Кэт мои слова тоном «Ну-я-то-знаю-кто-этот-кто-то», – походу, нужны очки. А кровь на двери?

Я продемонстрировала Катрине ссадину на руке:

– Забыла, в какую сторону она открывается. Толкала, а надо было тянуть. Просто протупила.

Тут училке, видимо, надоела наша болтовня, и она вызвала Кэт к доске. Я облегченно перевела дух. Но худшее было еще впереди.

На перемене меня нашел папа. Завел в пустой класс и начал пытать – все про то же. Ему Андерс настучал, тот самый бородач. Учительская солидарность у них называется. Раз уж Андерс ничего от меня не добился, пусть типа Профессор свою дочь воспитывает. Это папу так ученики называют – Профессор. Наверное, из-за очков и трубки, которую он тайком покуривает.

Не глядя в тревожные глаза за толстыми стеклами, я повторила ту же версию событий, что скормила Кэт. Папа на это не купился.

– Чили… – Большие теплые руки легли мне на плечи, и я чуть не согнулась под их легким весом от понимания одной простой истины: каждый раз, когда вру, это причиняет боль папе, потому что с каждым таким разом я становлюсь чуть больше похожей на маму. – Ты же знаешь, что можешь мне доверять. Знаешь, что можешь рассказать все что угодно. Пожалуйста, золотце, давай справимся с этим вместе.

Я молчала, глядя в пол, и, наверное, была в тот момент как никогда похожа на Д.

– Ну хорошо. – Он посмотрел на часы. – Сейчас будет звонок. Давай поговорим обо всем дома?

Я вяло кивнула (что мне еще оставалось делать?) и поставила себе задачу: подловить Монстрика одного и добиться от него правды. Раз уж мне предстояло врать папе, по-крупному врать, то я хотела точно знать почему.

Как назло, Д. остаток дня прятался по углам, как таракан, за которым гонялись с тапком – впрочем, в каком-то роде так и было. Жалость к нему странным образом сочеталась во мне с желанием его прибить.

Выловила я Монстрика только по пути домой. Помог метод дедукции: раз Д. отвозил близнецов в детсад, он должен был и забирать их оттуда. Я заняла стратегическую позицию под козырьком библиотеки: оттуда парковка у детсада была видна как на ладони. К тому же там не капало. Как назло, с утра сыпал мелкий противный дождь, так что пришлось надеть поверх школьной одежды куртку с капюшоном и непромокаемые брюки. Папа утром настаивал еще и на резиновых сапогах, но лучше я с мокрыми ногами буду, чем стану окончательно похожа на фермершу-свинарку.

Наконец Д. появился. По случаю дождя на нем была защитного цвета куртка, огромная, словно плащ-палатка вроде тех, в каких ходят на ярмарках ополченцы из Hjemmeværnet¹¹. Капюшон он надвинул так низко на голову, что вообще было непонятно, как парень что-то перед собой видит. А ведь детей же вез! Они, кстати, неплохо устроились в сухости в своей тележке под пластиковым пологом.

«Сейчас или никогда!» – мысленно воскликнула я, вылетела из засады и в два счета догнала Монстрика, медленно разгоняющего неповоротливый драндулет.

– Дэвид!

Переднее колесо его велика вильнуло, задело бордюр. Я уже думала, что парень навернется, да еще и тележку опрокинет, но, к счастью, в последний момент Д. выровнял руль. И едва скрыла жалость, смешанную с раздражением: «Боже, да что же он от меня так шарахается!»

– Прости, что напугала. Нам надо поговорить, – деловым тоном начала я, пристраиваясь на своем маунтинбайке рядом с его допотопным велосипедом.

Насчет близнецов я не беспокоилась: они махали мне ладошками через прозрачный полог, но вряд ли могли что-то расслышать из-за стука капель по пластику.

Д. крутил себе педали, пряча лицо под большим капюшоном, но я не сомневалась, что он-то как раз прекрасно меня слышит.

– Мой папа узнал о… Ну, о том, как я психанула. – Ехать нам было самое большее десять минут, так что я сразу взяла быка за рога. – Ты его знаешь. Он преподает историю и обществознание в параллельном классе и в девятых. Его еще Профессором называют.

Музейный драндулет покатил медленнее. Капюшон чуть повернулся ко мне.

– Нет, я не сказала ему, что случилось. Я соврала. Но он мне не поверил.

Д. снова уставился на дорогу. Несколько мгновений мы ехали молча. Я сдвинула свой капюшон на затылок: Монстрик обычно говорил так тихо, что шорох волос о плащевую ткань мог помешать расслышать его слова. Вот только их не было. Я решила, что он не понял, что я сказала. Ведь Википедия утверждала, что у людей с гиперлексией могут быть сложности с расшифровкой устной речи.

Вдруг до меня донесся глуховатый голос:

– Он тебя накажет?

Целых три слова подряд! Вот это был прогресс!

– Кто, папа?! Ага, блин, выпорет, а потом в угол поставит! – ответила я с усмешкой.

Д. затормозил так резко, что прицеп дернулся, и близнецы восторженно взвизгнули. Мне пришлось замедлиться и остановиться, развернув к нему велосипед. Из-под капюшона виднелась только нижняя половина лица: бледная кривая черточка плотно сжатых губ, резко очертившиеся скулы.

«Да что это с ним?!» – подумала я.

И вдруг вспомнила, что выяснила в рамках дэвидоведения: люди с расстройствами аутического спектра часто воспринимают слова других буквально. Они не улавливают иронию и переносный смысл.

– О боже, Дэвид, – я подкатила свой велик ближе, невольно обращаясь к Монстрику мягко, как к маленькому ребенку, – это просто шутка. Папа никогда меня даже пальцем не тронул. К тому же если кого и следует наказать, так это Эмиля. То, как он и его дружки с тобой поступили… – Я покачала головой, подбирая слова, способные описать мое негодование.

– Эмиль, – пробормотал Монстрик, почти не шевеля губами. – Я подвел его.

– Подвел?! – Я хлопнула себя по ляжкам от такой наивной простоты. – Да что бы ты ни сделал! Ни один человек не заслуживает того, чтобы с ним так обращались. Ты это понимаешь?

Д. отвернулся. Теперь я видела только кончик носа, торчащий из-под капюшона. С него свесилась крупная дождевая капля.

– Понимаешь?!

Мне захотелось тряхнуть его, чтобы добиться ответа, но Монстрик кивнул. Капля сорвалась.

– Позволь мне рассказать, что они сделали! Нужно, чтобы их остановили.

Капюшон уставился на меня. Кончик языка слизал влагу с губ.

– Их не остановят, – сказал Д. с уверенностью, которой обычно не было в его голосе. – Станет только хуже.

– Хуже?!

Мое воображение зашкалило в попытке представить, что может быть хуже того, что я уже видела. Пока я с этим разбиралась, Монстрик уселся на седло своего велика и снова покатил в сторону дома.

Я быстро нагнала его.

– Послушай, давай я все-таки поговорю с папой, а? – предложила я, считая, что было еще рано сдаваться. – Он все-таки учитель. И он очень умный. Ты, наверное, боишься, что эти придурки будут тебе мстить? Уверена, папа придумает, как не допустить этого. Как тебе помочь.

Монстрик знай себе крутил педали.

– Это из-за того, что Эмиль твой брат, да? – попробовала я зайти с другой стороны. – Так он как старший должен заботиться о тебе, а не… не… мучить! – Наконец нашлось нужное слово. – Ему должно быть стыдно, вот что! Хочешь… хочешь, мой папа поговорит с твоим отцом насчет Эмиля?

– Нет! – На этот раз Д. почти выкрикнул ответ.

Его велосипед вильнул и чуть не врезался в мой. Я едва успела вывернуть руль. В итоге мы оба свалились. Я умудрилась проехаться по асфальту коленом, непромокаемые штаны безнадежно порвались. Близнецы верещали в тележке, заскочившей на бордюр одним колесом и опасно накренившейся. Хорошо хоть, малышня была пристегнута.

Д. сидел на земле, у него спал капюшон. Лицо казалось совершенно белым, правый глаз темнел растекшейся по бумаге кляксой.

– Нет, – тихо повторил он.

– Ладно, – кивнула я, машинально поглаживая ушибленное колено. – Но я хочу, чтобы ты знал: это неправильно. Все это, – я махнула рукой, которую тоже ободрала, – неправильно.

Он поднялся и протянул мне ладонь. Под краем рукава мелькнули неуместно яркие детские браслетики.

– Мир вообще неправильное место.

Это была самая длинная фраза, которую я до этого дня слышала от Д.

Дома я ничего не сказала папе.

Думаю, в тот день душа у него болела сильнее, чем у меня колено.

Свет укажет путь

– Почему вы говорите о Дэвиде в прошедшем времени?

– Что? – Я вынырнула из омута памяти, хватая ртом воздух. Неужели я все еще сижу в кабинете психотерапевта? Значит, и часа не прошло? А по ощущениям будто полжизни заново прожила. – Ну… – мои губы искривила горькая улыбка, – я ведь рассказываю о прошлом, так?

– Вы сказали: «Дэвид был умным», – процитировала меня Марианна с поразительной уверенностью. А ведь психотерапевт за все время беседы не записала ни строчки, хотя на столике рядом со штативом с камерой лежал блокнот.

– Ну… вряд ли он с тех пор поглупел, да? – хихикнула я и тут же заткнулась.

Боже, что я несу?!

– Тогда почему вы сказали «был»? – Цепкие глаза женщины не отрывались от моего лица.

В груди шевельнулось что-то тяжелое и шершавое. Я не хотела отвечать, но взгляд Марианны требовал ответа.

– Не знаю, – пробормотала я и уставилась в пол. Быть может, белый клочок, забившийся между ворсинками ковра, – это перышко? Пух ангела, которого тут ощипали. Хотя… полный бред! Ангелы сюда не залетают. Сюда ходят только грешники.

– Чили, вы… думаете, что Дэвида нет в живых? – Слова психотерапевта звучали очень четко, без мягкой покатости, присущей местному диалекту. А еще Марианна с раздражающим постоянством произносила то, что я боялась сказать даже самой себе.

– Чушь! – Я выпрямилась на стуле, стиснув руками колени. – С чего бы мне так думать?! Конечно, он жив. Да! У него все прекрасно. Хотите, покажу вам фото? Он работает в одном из лучших модельных агентств. Известен, популярен, всеми любим. Парадокс, верно? Кто бы знал, что жизнь так повернется. Скажи я ему об этом тогда, он бы… он бы… – Слова внезапно иссякли. Воздух кончился в легких. Я снова тонула.

Психотерапевт поняла это и бросила мне спасательный круг.

– Вы так и не рассказали, почему прорвало плотину. Бетонные стены не рушатся сами по себе.

Я сказала «спасательный круг»? Скорее, жернов, который утащит меня на дно.

– Разве? – Я смотрела на свои пальцы. Они нервно сплетались и расплетались на коленях, словно длинные белые черви. – Мне казалось, я с этого начала.

– Нет. Боюсь, вы опустили этот момент.

Черт! Да у этой бабы память, как у слонихи!

– Наверное, потому, что не случилось ничего особенного. Ерунда. Телефонный звонок.

Я увидела малярную кисть, падающую на серый ковер. Быть может, белое пятнышко осталось от краски?

– Звонил Дэвид?

– Что? – Я вскинула голову. Черты Марианны колебались. Я видела вместо нее то Сюзанну, то свою мать. – Нет. Господи, конечно, нет!

Кабинет наполнило молчание. Мужской голос за стеной все бубнил и бубнил. Слова сливались в монотонное гудение, будто в окно залетел шмель.

– Вы сказали, что любили Дэвида. – Наверное, психотерапевт отчаялась от меня чего-то добиться и потому сменила тему. – А как вы относитесь к нему сейчас?

Я рассмеялась:

– Боже, я тогда была подростком. Пубертат, гормоны, первая влюбленность, понимаете?

– Понимаю. – Марианна помолчала. – Вы замужем? У вас есть молодой человек?

Да куда она лезет?! Что она вообще возомнила о себе, эта психотетка?!

Ногти вонзаются в запястья. Это лучше, чем кричать. Я вижу свежие красные следы на коже поверх старых. Линии пересекаются, напоминая опрокинутые набок песочные часы. Знак бесконечности. Руна «дагаз». Первая буква имени Дэвид.

– Нет.

Мой ответ вобрал в себя случайные руки на моем теле; мужчин, чьих имен я не помнила, а может, и не знала; чужой запах на моей коже; краткие минуты близости, которая не вела ни к чему, кроме пустоты.

– Если бы вы встретили Дэвида снова, что бы вы почувствовали?

Я услышала собственный смех.

– Чили, вы понимаете, что это ваша защитная реакция? – Глаза Марианны смотрели на меня с сочувствием, но без жалости. – Я говорю о смехе. Вы смеетесь, когда испытываете страх или гнев.

Звуки застряли у меня в горле.

– Я не боюсь Дэвида!

– Хорошо. Тогда вы не против встретиться с ним?

Я уставилась на психотерапевта так, будто она была фокусником, готовым вытащить из уха крохотного Монстрика, накрыть платком и достать из-под пестрой ткани Шторма.

– Но… как?!

Марианна поудобнее уселась в кресле.

– Представьте, что я – это Дэвид. Дайте себе время, не спешите. – Размеренный тихий голос убаюкивал, навевал воспоминания. Невозможное поначалу стало казаться возможным. В конце концов, воображение – великая сила. Стоит только по-настоящему захотеть, и…

– Я – Дэвид, – повторил едва слышный голос. – Что ты хочешь сделать сейчас, Чили?

Я шумно втянула в себя воздух. Дэвид никогда не возвращался. Все эти десять лет. Даже во сне. Пока не раздался проклятый телефонный звонок.

А теперь он здесь. Прямо передо мной. А его лицо… Его лицо…

– Что ты делаешь, Чили? Ты кричишь на меня?

– Да! – вырывается из меня с хрипом. – Я кричу. Ору так, чтобы до тебя наконец дошло.

– Что ты кричишь, Чили?

– Почему ты сделал это?! Ты бросил меня! Бросил меня одну! Сбежал. Спрятался в своем молчании. Сделал меня своим голосом. Но я не смогла! Не справилась. Оказалась слабой. Я всегда думала, что слабый – это ты. Что ты позволил им сломать тебя. А вышло, что сломали меня, Дэвид.

– Ты ненавидишь меня за это?

– Да, мать твою! Я ненавижу тебя!

– Как сильно? Настолько, чтобы ударить? Хочешь ударить меня, Чили?

– Да!

– Как ты ударишь меня? Кулаком? Пнешь ногой? Станешь топтать, когда я упаду? Выцарапаешь мне глаза?

Тяжелое и шершавое во мне растет, распирая грудь. Мне трудно дышать. Мышцы сводит. Ногти впиваются в кожу. Я вижу кровь на его лице. Слышу обращенный ко мне голос, который звучит только в моей голове: «Какой из них тебе больше нравится? Голубой? Или черный?»

– Я возьму нож, – выдавливаю я сипло. – Закончу то, что ты начал. Вырву твои чертовы глаза из глазниц. Зачем они тебе, если ты не смог найти дорогу ко мне? Ты должен был умереть, Дэвид. Раз я умерла, то и ты должен был умереть.

– Тогда убей меня, Чили. Возьми нож и убей меня.

Я замахиваюсь. Лезвие ножа в моей руке сверкает на солнце.

Говорили, он выстрелил в упор и снес ему полчерепа. Тело упало в воду, а половина лица с куском скальпа осталась на мосту. Одежду Дэвида усеяли мелкие капельки крови, обломки костей и комочки мозгового вещества. Когда он вернулся в город, тоже ярко светило солнце. А еще говорят, будешь плохо себя вести, и в твой день рождения разразится шторм. Шторм! Это действительно смешно…

Я снова увидела перед собой немолодую, словно высушенную временем женщину. Она смотрела на меня без страха, будто моя рука не была все еще занесена для удара. А что, если бы…

Я тряхнула головой. Рука упала на колени.

– Не могу. Я бы никогда не смогла причинить Дэвиду боль.

Марианна кивнула:

– Конечно. Не смогли бы. В этом и проблема, Чили. Вы злились на него: за его беспомощность и слабость; за то, что он ставил вас в ситуации, когда вам приходилось делать сложный, совсем не детский выбор; за ту ответственность, которую вы сами на себя возложили – ради него; за то, что он оставил вас одну среди хищников. Вам казалось, что Дэвид предал вас, верно? Так легче было предать его. А теперь легче жить с призраком мертвого Дэвида, чем с Дэвидом живым. Мертвые не могут обвинять, правда? Мертвые не могут задавать вопросы. Мертвые не могут любить, несмотря ни на что.

Кабинет в пастельных тонах расплылся за пеленой слез. Кажется, после сегодняшней сессии Марианне придется снова закупать бумажные салфетки.

– Вы думаете, Дэвид?.. – Боже, как жалко это звучит сквозь всхлипывания! Будто в какой-то малобюджетной мелодраме. – Думаете, он все еще?..

– Не знаю, – прозвучал голос из-за радуги, распустившейся на мокрых ресницах. – А вам хотелось бы узнать?

Я замерла в нерешительности.

– Понимаете, ваш гнев на Дэвида совершенно естественен. Любой бы на вашем месте разозлился. Даже пришел в ярость. Но вы не могли дать выход вашим чувствам, боясь ранить мальчика, который и так уже был весь изранен. Вы носили все в себе. И гнев стал пожирать вас изнутри, призвав на помощь союзников – страх, вечный страх за Дэвида и чувство вины. К счастью, мудрое тело решило все за вас. Механизм защиты пришел в действие и оттеснил все связанные с Дэвидом травматичные воспоминания в подсознание. Вы жили так, будто соседский мальчик действительно умер. Даже сейчас вам проще смириться с мыслью о его смерти, чем с тем фактом, что Дэвид жив и что новая встреча с ним – не фантазия, а потенциальная реальность… Итак, скажите, Чили.

Ресницы высохли, и я снова увидела спокойный, сосредоточенный взгляд Марианны.

– Вы бы хотели увидеться с Дэвидом?

Я опустила глаза. Подушечка большого пальца потерла царапины, складывающиеся в подобие песочных часов. Руна «дагаз», руна Бальдера, светлого бога, говорила: «Свет укажет путь».

– Да, – тихо кивнула я. – Только для этого мне придется его найти.