Читать книгу: «Не бойся Жнеца», страница 6

Фарма хочет вывести эту камеру в центр, нажимает на правую стрелочку и, пропустив пять других камер, переключается на нужную.

Скрипнув креслом, он наклоняется вперед и смотрит через мощные рога. Лось в конце коридора повернут к северу: это не самый любимый его угол обзора, но в стене уже была дырка, чтобы укрепить этого лося, и только потом Фарма понял, что отростки на рогах будут ему мешать.

Это не Открывашка, это… А, да она.

Как ее зовут, Фарма не знает, зато знает, как она выглядит без кофты. Новенькая, ничего себе, старшеклассница, одна из тех, кто приехал сюда, чтобы бесплатно попасть в колледж.

Этот огонек постоянно привлекает все новых прекрасных мотыльков.

Она еще одета, но это вмиг может измениться.

С ней еще одна, постройнее, за которой Фарма присматривает еще с младших классов. С ними тощий парень, дергает вверх подбородком, будто набирает в легкие воздуха.

– Ну, что у нас тут?.. – нарушает Фарма тишину в своей гостиной. Что там принесет ему вечер? Не на голубой тарелочке, а через серебристый коаксиальный кабель.

Можно даже включить запись.

Фарма нажимает на клавишу, которую пометил красным лаком для ногтей, – клавишу записи. На запись попадет все подряд, ну да бог с ним – лишнее можно потом стереть.

Как всегда, когда нажимаешь на эту клавишу, всю систему начинает трясти; почему – вечная тайна. Наверняка как-то связано с перепадом напряжения.

Одно неприятно: в центре оказывается первый квадрат в этом цикле, новая камера, которая смотрит на пирс.

– Ага, шериф, только вас мне и не хватало, – сердится Фарма и указательным пальцем стучит себя по колену, ждет, когда появится экран со школой и с тем, что там происходит, но… – Это еще что?

Прямо под камерой возникает какая-то темная фигура, так близко, что на пару шагов исчезает из виду. Но вот она… он появляется снова. Идет не в сторону города, а от него, не останавливается, чтобы приветствовать старого шерифа, который стоит к нему спиной и чистит скамейку, но совершенно точно: это Открывашка Дэниэлс, он снова вернулся в мир людей. Что там поет Тупак? Умереть не страшно, страшно родиться заново.

Да, Тупак пел именно так. Но дальше в песне такой текст: «Для многих он останется тайной, для кого-то станет легендой».

Это сейчас и видит перед собой Фарма: легенду.

– Больше, чем легенду, – говорит он в изумлении.

Видно, что лицо Открывашки, когда камера на миг его все-таки выхватывает, от смерти не изменилось. Ну и правильно. Иначе никто не узнает, что это он.

Фарма подходит к экрану вплотную, даже встает на колени.

Касается пальцами нижнего монитора, между ними и экраном пробегает голубая искра, и его сердце снова начинает колотиться.

Он выходит на рассвете. Ходунки подвинул, ногу подтянул, подвинул, подтянул – глядишь, к обеду старик доберется до пирса. Если, конечно, настроен решительно, на нем надежные сапоги, а на голову натянута видавшая виды ушанка.

Эту дурацкую шапку – из настоящего соболя – он получил в подарок, когда отправили на пенсию. Он тогда еще подумал: полюбуется ей при всех, а потом, когда народ разойдется, забросит в шкаф. Но чертовы русские в холоде разбираются, надо отдать им должное. И теплее этой шапки в мире нет. Конечно, со стороны кажется, будто сурок упрятал голову в плечи… но разве тут есть кто-то еще, кто бросает вызов стихии?

Нет, есть лишь одинокий старик с ходунками, в пенсионной шапке и шарфе, который идет почистить скамейку Мелани. Потому что ритуалы важны. На самом деле, он не допустит, чтобы ее скамейка выглядела забытой.

Пока он жив, смотреть на скамейку будет любо-дорого.

Харди просит этого паренька, Томпкинса, привозить его сюда по пути с дамбы. Тот сидит в «бронко» и копается в телефоне, а Харди убирает со скамейки снег, иногда выкурит сигарету-другую, посмотрит, как в очередной раз садится солнце в мире, из которого навеки ушла его единственная дочь.

Но сегодня возвращаться от будки управления он не будет: утром возле дома его никто не ждал, везти его на дамбу было некому. Харди обязательно поговорит об этом с Рексом Алленом. Нет, озеро, конечно, не высохнет, и вода в нем не поднимется, если на пару дней оставить его без внимания. Дело не в этом. В такую зиму на озеро можно не обращать внимания неделю.

Но буран ведь столько не продлится?

Нет, с Рексом Алленом он поговорит о другом: подходит ли вообще Томпкинс для этой работы? Разве помощник шерифа будет сидеть в машине и играться в телефон, когда он при исполнении? Если служишь закону, важно, чтобы люди знали: ты здесь, всегда начеку. Пока Харди покуривает на скамейке, парень, к примеру, вполне мог бы пройтись по Главной улице, посмотреть, в порядке ли витрины магазинов, показать людям, что их охраняют, следят за порядком в городе и так далее.

Когда ты на дежурстве, телефон надо убирать в бардачок, вот и весь сказ.

В каком-то смысле для Харди это утешение: видеть, что без него все потихоньку разваливается. Он, понятное дело, не хочет, чтобы тут вообще все рухнуло, но это значит, что сорок один год он оттрубил не зря. При нем в городе был порядок, люди чувствовали себя спокойно.

Только вот Мелани во всю эту идиллию не вписалась, верно, Энгус?

Он морщится, плотнее кутает горло шарфом – снег знай себе валит – и обматывает его край вокруг правой руки, чтобы не онемела, хотя на нем толстые перчатки.

Харди расчищает скамейку, повернувшись спиной к ветру – защитить лицо от поземки. Он почти выполнил задание, дышит натужно, надо опереться на ходунки, присесть на перекладину, спиной к озеру – теперь он смотрит прямо на Главную улицу.

Сколько раз он по ней патрулировал: туда-сюда, туда-сюда?

Дело не в количестве, он просто предается воспоминаниям.

Да уж. При Доне Чемберсе озеро вышло из берегов и поднялось до пятого кирпича. В этой долине ничего более удивительного он не видел.

Он поспрашивал: после того памятного вечера, когда показывали кино и вода в озере при его жизни поднялась во второй раз, никому и в голову не пришло смотреть, поднимется ли она до пятого кирпича. На какую высоту подняла ее Джей… Дженнифер.

То, что она спасла Пруфрок, по сей день заставляет его тайком улыбаться.

Чего никак не ждешь, то и случается? Ведь так всегда и бывает, разве нет?

Никто в городе и не шевельнулся бы, окажись в огне она.

Но поступить иначе она просто не могла.

В сотый раз, включая последние пару недель, Харди задается вопросом: а была бы Мелани такой же, доведись ей вырасти? Ведь бунтовать, огрызаться, ненавидеть всех и вся для молодых естественно.

Хочется верить – она была бы такой же.

Да и какой еще ей быть? Ведь она – дочь шерифа! Если дочь шерифа – паинька и никому не действует на нервы, одноклассники от нее отвернутся, будут держать за стукачку.

А если отец такой, как у Дженнифер? Она тоже считала, что папашу надо переплюнуть? Перещеголять по всем дурным направлениям?

Харди помнит Открывашку с давних пор. Вот ему семь лет, бежит по Главной улице с игрушечным ружьем, стреляет по машинам и делает вид, что уклоняется от грибовидных взрывов. Совсем еще пацаненок, еще не стопроцентный придурок.

Однако хорошее дело за Открывашкой все-таки числится. Даже два, если считать, что он так и не всплыл на поверхность озера Индиан, не стал уликой в деле об убийстве.

Но Харди знает: такие мысли лучше держать от себя подальше.

Если открыть эти ворота и ворошить мертвецов, что там с ними нынче творится, запросто свалишься, как он выражается, в яму Труди.

После смерти Мелани она так и не восстановилась, но все, что положено, выполняла, даже улыбалась со своей койки в хосписе. Хоспис хорош тем, что там есть инвалидное кресло, а для отставного шерифа, чьи внутренности выпотрошили прямо в озеро, это имеет большое значение. А еще там нет котов, которые приходят в твою палату, когда ты уже при смерти.

Ближе к концу Труди по этому поводу даже посмеивалась, когда Харди держал ее за руку. Он ей рассказал, что слышал о хосписе, где накануне смертного часа к тебе в палату приходит не кошка, а жеребец – «Сияющий Жнец», как его называли, потому что во лбу у него белая звезда. Этот жеребец цокает копытами по коридору, носом открывает ту или другую дверь, проходит через нее, а потом оказывается, что обитатели этих комнат уже отдали богу душу, на телах – отпечатки копыт, а кровати превратились в обломки.

Дурацкая сказочка, но она вызвала на губах Труди улыбку. Невыносимо прекрасную.

Но потом она вдруг стала собираться, доставать вещи из тумбочки, складывать их ему на колени, бережно рассматривать каждую, будто прощаясь с ними, и Харди на коляске подъехал к окну.

Вдалеке, среди высокой травы, паслась лошадь. Она подняла морду и навострила уши, будто почувствовала, что на нее смотрят.

Харди показал лошади средний палец, а потом дал волю слезам, и сестры его не трогали, дали проплакать несколько часов.

И вот он сидит здесь, ухаживает за скамейкой дочери. Он пережил двух женщин своей жизни. Но будь у него возможность выбирать, он предпочел бы именно такой вариант. Пусть здесь сидит он, а не кто-то из них. Уж точно не Труди.

А у Мелани сейчас вполне могла быть своя семья.

Вполне.

Так все устроено в жизни. Одно сменяет другое. Так заведено.

Харди отталкивается от своих постылых ходунков, вытирает начисто другую сторону скамейки. Будь у него сушка для волос и удлинитель на несколько сот футов, он бы сделал из этой скамейки конфетку, выскреб бы начисто, как того заслуживает Мелани, да только вьюга не утихает. К вечеру на скамейке снова вырастет снежная горка.

Но главное – ты стараешься. Оказываешь внимание.

Сейчас, по крайней мере, на скамейку можно сесть.

Харди поднимает ходунки – стряхнуть с них снег и переставить чуть подальше, но все же рядом, потому что скоро в обратный путь – и вдруг видит: на одной ножке ходунков нет теннисного мячика. Как всегда.

Дома мячиков не осталось. И что? Когда появится так называемый помощник шерифа, его надо послать в «Семейный доллар» – там такие продаются. Баннеру Томпкинсу это поручение будет поперек горла, да и Харди опостылело, что он и шагу не может ступить без долбаного теннисного мячика… Старость не радость, да? Пропади она пропадом.

Нет, не так: пропади пропадом то, что ему вспороли живот. Что в озере рядом с ним плавали его кишки. Что ему пришлось иметь дело с калоприемниками, ходунками и прочей хренью.

Но на что-то это променять? Нет.

Хотя… неправда. Он бы отдал все последние двадцать шесть лет, включая прогулки, обеды и приятные минуты с Труди, лишь бы в тот день оказаться у дамбы рядом с Мелани.

Он достаточно пожил на свете и знает: сокровенное желание любого отца – принести себя в жертву, чтобы спасти своего ребенка. Лучшего способа свести счеты с жизнью нет, и он бы хотел… Просто он – отец в море отцов, и все они охотно и с открытыми глазами подставились бы под жужжащую круглую пилу, если бы избавили от этой участи своего ребенка.

Не важно, что он – один из многих, желание от этого меньше не становится.

Из детей, что были тогда рядом с ней, Открывашки уже нет, Мисти нет, Клейт кормит рыб, Лонни еще держится, Кимми дышит на ладан, Фарме без Открывашки, что всегда водил его за руку, жизнь, скорее всего, не в радость… все это не имеет значения, хотя какое-то время Харди думал иначе. Дело не в том, что виновные должны быть наказаны. Важно другое: его дочурка захлебывалась в озерной воде, тянула ручку, чтобы кто-то ее вытащил, а папы рядом не было.

Будка, в которой он сидит день за днем на вершине дамбы, – это невыгодная позиция для наблюдения, это даже не работа. Это тюремная камера. Он отбывает свой срок, свое пожизненное заключение.

Единственный случай за последние два десятка лет, который можно считать искуплением, опять же связан с ней, с Дженнифер. Когда она еще была Джейд. Когда решилась выкинуть коту под хвост свою жизнь, когда кровь из ее левой кисти не сочилась, а хлестала, замедляя биение сердца.

Неся в тот вечер Джейд на руках – губы посинели, подбородок уже не трясется, глаза закатились, – он словно заключил тайную сделку с озером, о чем не рассказал даже Труди: пускай эта девочка выживет, а там хоть трава не расти. Сделай доброе дело, озеро. Не дай ей умереть. Не забирай к себе и ее.

До «Бойни в День независимости» оставалось еще несколько недель, так?

Возможно, он мог все это предотвратить.

Но от сделки с озером все равно бы не отказался.

Однажды был случай, когда ему показалось, что она стучит в дверь будки управления… но только показалось…

Нет, старик, Мелани не заберется на дамбу, чтобы повидать тебя. Свою награду она получила. Ушла в лучший мир, где ей не придется взрослеть.

А ты, если будешь здесь сидеть и разговаривать с самим собой, превратишься в ледышку и не сможешь подняться.

Может, это не самый худший вариант?

Когда замерзаешь, в какой-то миг будто погружаешься в сон.

Харди смотрит вдоль пирса. Надо подумать о чем-то приятном, тогда и старые кости можно со скрипом поднять. Перед ним возникает вот какая картина: городские детишки выстроились на пирсе, уже достаточно тепло, и он, сделав вираж на своем глиссере, обрызгивает толпу водой.

Куда Рекс Аллен упрятал эту старую посудину, на которой хорошо гонять по болотам?

Здоровенная лодка, глядишь, подведет, но это не значит, что ее надо списывать в утиль. Может пригодиться, например, когда на озере лед… Харди знает, как это работает. Когда на озере ледяная кашица, глиссеру цены нет, будто он для подобных условий и создан. Но когда лед схватил озеро намертво, руль работать не будет. Если на борту двое, один действует как балласт: надо повернуть направо, вес тела он переносит на правую сторону. Но про торможение можно забыть.

Вообще-то время сейчас хорошее, если оно у тебя есть и если на тебе теплая одежда, но в бытность шерифом Харди обычно оставлял глиссер в окружном гараже на всю зиму. Разъезжать по снегу – для этого есть ратрак Лонни. А если надо с середины озера вызволить конькобежца, который повредил колено, у кого-то в городе обязательно найдется снегоход.

Харди снимает правую перчатку, сквозь слои одежды тянется за сигаретами.

Вытряхивает из пачки одну, подхватывает ее губами, чуть щурится, когда огонек спички оказывается рядом – скорее предвкушая затяжку, а не от боязни обжечься, – ветер задувает огонек, почти не дав ему вспыхнуть.

Первая затяжка всегда самая сладкая.

Харди растягивает удовольствие, тепло расползается по легким – то, что надо.

Он выдувает дым крепкой струйкой, будто о чем-то задумался, что-то прикидывает, но это неправда. Что там старикам прикидывать? Их дело – сидеть на скамейке в жуткий холод, потягивать свои «палочки смерти» и глядеть на лед, на туманные очертания неизвестно чего.

Харди смотрит секунд десять и понимает: это не просто туман. На озере кто-то есть.

– Это еще что?.. – со скрипом выжимает из себя Харди, и сердце согласно подскакивает.

Может, так конец и приходит? Не лошадь топчет тебя до смерти, а какой-нибудь жнец берет за руку и уводит за собой?

Возможно, сначала чиркнув тебе по горлу.

Или, может быть, такую версию выстраивает твоя умирающая душа? Придавая смерти какой-то смысл? Может, Харди просто хватил удар? Или это инфаркт?

– Давай, – говорит он фигуре на озере, чьи очертания стали более внятными, – иди сюда. Что это она машет руками, будто на зимней Олимпиаде?

Что за предсмертное виденье, мать его?

Харди подается вперед, надеясь, что картинка станет четче: да, ему не привиделось, руки маятником ходят взад-вперед, и эта форма, этот человек, это непонятно что явно движется ему навстречу.

Что-то в движении его смущает. Поначалу Харди думает, что это конькобежец, хотя время суток не самое подходящее, а потом понимает: лыжник! И качает головой: ну дела!

Какому-то идиоту буран нипочем – встал на лыжи и пошел. В белой куртке и штанах, все как положено. Даже шлем белый, будто нарочно: если, не дай бог, что-то случится, попробуй его найди.

Харди снова затягивается, чуть повернув голову в сторону, но держа лыжника в поле зрения.

Тот катит прямо к пирсу, вовсю машет палками. Добравшись до места, чуть пригибается, как пришедший к финишу горнолыжник: из рюкзака торчит что-то длинное, и не пригнуться невозможно. Этот идиот, кто бы он ни был, проезжает под перекладинами пирса, берет влево и соскальзывает на берег, почти прямо перед Харди, подталкивает на шлем фиолетовые очки-консервы. Не для того, чтобы посмотреть на Харди, который замерзает тут до смерти, нет: он оглядывается, будто его кто-то преследует, с довольным видом смотрит на дорожку, которую только что проложил.

Харди видит: из рюкзака торчит изящный лук. И тетива по какой-то дурацкой причине даже натянута.

– Эй! – окликает лыжника Харди.

Тот вздрагивает, быстро оборачивается… вот, блин.

Это же учитель истории, черт его дери!

Все правильно, никому из Айдахо такая дурость и в голову не придет: кататься на лыжах по озеру в буран, какого не было последние пятьдесят лет.

– Шериф, – говорит мистер Армитедж и приветственно поднимает левую руку.

Клод Армитедж до сих пор зовет Харди именно так. Всякий раз, когда подходит к нему с просьбой дать интервью и всякий раз уходит с пустыми руками.

Харди снова затягивается.

Армитедж отставляет в сторону палки и рукой в перчатке указывает на скамейку рядом с Харди. Харди пожимает плечами.

Армитедж садится. Дышит тяжело, но на лице довольная улыбка, когда снимает шлем и плюхает его на скамейку между ними, на глаза спадают длинные, песочного цвета волосы.

– Вид у вас, как у кота, который только что слопал канарейку.

Харди протягивает учителю пачку сигарет, которые наверняка примерзли к перчатке.

Армитедж смотрит на озеро, будто, перейдя его на лыжах, стал его хозяином.

Харди все равно невысокого мнения об учителе истории.

Не потому, что он не Медведь, но… как можно преподавать историю штата, если ты в этом штате даже не родился? И приехал бы он сюда вообще, не случись тут «Бойня в День независимости»?

Харди уверен – это временщик. Нет, хуже – просто турист. Турист, у которого по случайности есть диплом учителя, и вот подвернулось свободное место в старших классах. Дети его не интересуют. Ему щекочет нервы то, что произошло здесь, возле этого самого пирса.

Харди знает: новый учитель истории пишет книгу, ага.

С одной стороны, к тому времени, как книга будет написана, Харди, скорее всего, уже будет с Труди. И Мелани.

С другой стороны, этот человек – просто стервятник.

Хуже… Рекс Аллен объяснил, когда однажды самолично взялся отвезти Харди наверх: Армитедж весь первый год слушаний дела Дженнифер в Бойсе просидел в зале суда, на галерке. Что-то записывал, ухмылялся, вникал в суть.

– Дать интервью готовы? – спрашивает Армитедж голосом, полным позитива и надежды.

Харди усмехается. Армитедж знает, каков будет ответ бывшего шерифа.

– Погодка не сахар, – говорит Харди, показывая подбородком на озеро.

– Ну, лед довольно прочный, разве нет? – невинно спрашивает Армитедж, пытаясь втереться к Харди в доверие.

Попытка не пытка.

– Главное – держаться подальше от дамбы.

Харди поворачивает голову, чтобы выпустить струйку дыма.

– Почему? Потому что она вернулась?

Армитедж хочет заманить его в ловушку и пристально, изучающе смотрит на Харди.

Харди не говорит ни «да», ни «нет», тогда Армитедж зубами стаскивает перчатку и медленно, будто спрашивая разрешение, тянется к пачке сигарет, припаянной льдом к перчатке Харди.

Армитедж аккуратно извлекает сигарету, достает упакованную в целлофан коробку спичек, чиркает, укрывая огонек глубоко в ладонях, как и сам Харди, даже щурится точно так же, когда дело сделано.

– Я бросил шесть лет назад, – говорит он.

– Я бросаю каждый день, – сообщает Харди.

– Когда все произошло, – говорит Армитедж о пирсе, будто это до сих пор его волнует… нет, будто он в церкви, – вы… в тот вечер из служебного револьвера вы выстрелили четыре раза. Но куда? Можете сказать мне хотя бы это? В кого, шериф? В кого вы стреляли? Ответьте, и я от вас отстану.

– У вас на перчатке кровь, – говорит ему Харди.

Армитедж сначала не понимает, потом берет перчатку, которую только что снял.

Действительно, на ней красные пятна.

– Если только вы не красили пожарный кран, – добавляет Харди.

– Хм. – Армитедж разглядывает перчатку, вертит ею из стороны в сторону. Вскидывает голову, сводит губы в тонкую линию, под носом натягивается кожа. – Это я так замерз, что кровь из носа пошла?

Харди бросает на него взгляд и отрицательно качает головой.

– Ах да, да, – вспоминает Армитедж, натягивая перчатку. – Я и правда трогал там пожарный кран, как это я забыл?

Харди пытается вникнуть в смысл сказанного.

– Терра-Нова, – говорит он громко, за двоих.

Армитедж согласно пожимает плечами: да, Терра-Нова, и Харди – служение закону делает тебя подозрительным – смотрит на ту сторону озера, следуя взгляду учителя.

Но не в сторону города.

– Ладно. – Армитедж внезапно встает, топает лыжами. Это довольно сложный маневр, и на секунду он поворачивается к Харди спиной. На которой висит рюкзак.

– Вы охотитесь? – спрашивает Харди, совсем в это не веря.

– Что? – Армитедж понимает, что именно Харди увидел: диковинное искривленное приспособление, засыпанное снегом, как и остальное снаряжение Армитеджа. – Нет, нет, я даже стрелы не захватил.

– Муж Фрэнси выпишет вам штраф, если будете охотиться, – предупреждает Харди.

– Что вы… Я вегетарианец, – объясняет Армитедж, поднимая руки, будто доказывая свою невиновность. – Это… знаете, что такое биатлон? – Харди не удостаивает его ответом, и Армитедж продолжает: – Корнями он уходит в шестнадцатый век, в Норвегию, тут есть свой смысл. Идешь по пересеченной местности из одного пункта в другой, по пути встречаются маленькие мишени. Это… Я просто хочу привыкнуть, что эта штука у меня за спиной.

– Уж больно длинный лук.

– Иначе крепления замерзнут. А времени на то, чтобы паковать и распаковывать снаряжение, нет, тем более разбирать его и собирать.

– Там все по времени?

– И баллы, и штрафы… всё. Олимпиаду смотрите?

Харди делает затяжку.

Армитедж пожимает плечами, оглядывается.

– Пора, – говорит он, собираясь трогаться, но протягивает руку: – Я помогу вам вернуться… Даже не знаю, где вы живете. В доме престарелых, в Плезант-Вэлли?

Харди позволяет дымку рассеяться, будто внутри у него все горит.

Смотрит на холм, в сторону приюта, и говорит:

– Пока еще нет.

Дженнифер выходит из туалета в восточном крыле, сжимает и разжимает ладони вдоль бедер, в который раз говорит себе: этого просто не может быть, не может быть.

А если может?

– Ты здесь ни при чем, девочка, – бормочет она себе, чтобы не думать, что это ей снится. Чтобы в это поверить.

А девчонка, что свисает с дерева у «Конца тропы»? Неужели это Кейси Бекер, которая умирает в начале «Крика»? А двое в конце коридора? Это совпадение, что их смерти повторяют «Пятницу, тринадцатое»?

Или Дженнифер что-то про эти фильмы путает? Девчонки, которая верила в слэшеры, больше нет. Сейчас Дженнифер даже глаза не подводит, а все ее видеокассеты, наверное, много лет назад сгорели на костре, блестящая пленка скукожилась и превратилась в пепел.

Дженнифер окидывает взглядом широкий вестибюль дома престарелых.

Телефоны отключены, и парень, стоявший за стойкой, умчался на снегоходе, на котором, видимо, сюда приехал. Видно, его послали за кем-то из правоохранителей. То есть за Баннером.

Это было минут пять назад. После того как полтора часа все медсестры и администратор носились по зданию и рвали на себе волосы, пытаясь найти инструкцию, что делать, если двух волонтеров-подростков зарезали?

У Дженнифер, разумеется, никто не спрашивал, что делать. Ей просто велели оставаться на месте. А куда она денется? По крайней мере, Синн она передала с рук на руки. Надо думать, знающие медики сунули ее куда-то в безопасную часть здания. Самое умное с их стороны – накачать ее сильным снотворным, чтобы она забыла все, что случилось в последние сутки, а потом проснулась и зажила нормальной жизнью.

Но сколько ей надо скормить таблеток, чтобы она забыла своих родителей, которых грохнули на яхте вместе с остальными Основателями? Ее отца разорвало напополам, так? Нет, одна половина Марса Бейкера была по одну сторону окна, другая – по другую. Если она не путает.

И Синн пришлось идти мимо. Она, наверное, идет мимо всякий раз, как закрывает глаза. Разве ребенок может такое вынести?

«Основатели» – правда, что ли? Это слово Дженнифер не вспоминала… господи, сколько уже? Типа они писали Конституцию? Прокладывали Орегонскую тропу? Строили трансконтинентальную железную дорогу?

Все, что они «основали», – это маленькая девочка, которая стояла на берегу, куда не должна была ступать их нога, и не знала, как ей умереть.

При всем их богатстве расплачиваться пришлось Пруфроку.

Впрочем, с того времени прошли годы.

А это – здесь и сейчас. И Дженнифер надо доказать, что прошлое с настоящим не связано, что она просто мыслит по-старому, но сегодня это уже не работает.

Та, кто способна это доказать, в другом крыле.

Дженнифер подбирает свою полупустую чашку с полки над фонтанчиком с водой, делает вид, что пьет, а сама идет через вестибюль, садится за высокую стойку, немножко толкает ее, чтобы жидкость выплеснулась.

– Ой.

Она тянется за салфеткой, но что по силам высокому пареньку на приеме, не по силам ей, поэтому, чтобы устранить случайное недоразумение, она обходит стойку, берет бумажный платок и промокает разлитый кофе. Потом, как положено, ищет глазами урну: она ведь этого места не знает, тут все для нее новое…

Главное – самой поверить.

Она снова склоняется над стойкой, берет чашку кофе и… никто за ее нелепой возней не следит.

Она садится на высокое кресло, изучает его, находит рычаг, позволяющий кресло опустить, и голова ее оказывается в невидимой зоне.

Прекрасно. Девочка из подводной лодки. Человек-крокодил.

Если кто-то подойдет и спросит, что она делает, зачем прячется в кресле? Она ответит: будешь тут прятаться после того, что она видела. Может, даже пустит слезу, если понадобится.

Точно зная, что в компьютер Плезант-Вэлли она не полезет, Дженнифер кладет на колени толстую синюю папку. Тут придется придумать объяснение похитрее.

Значит, действовать надо быстро.

Через полторы минуты рядом с изысканным рисунком барабанов она находит «Джинджер Бейкер», комната 308 З – то есть западное крыло. Это хорошо, потому что Марк и Кристен до сих пор в восточном крыле.

Ключи в запертом шкафчике, но, поскольку это Пруфрок, а не учреждение в Бойсе, маленький ключ от шкафчика висит на крючке под стойкой.

Дженнифер подкатывает на кресле к краю стойки, оставляет на ней чашку с кофе и дальше крадется, будто преступница, крепко зажав ключ в руке.

Плевое дело.

«Все получится», – подбадривает она себя, неторопливо пересекая широкий вестибюль.

– Эй, эй! – все-таки говорит ей вслед какая-то женщина.

Дженнифер облизывает губы, придает лицу нужное выражение, как у олененка Бэмби, и, продолжая идти, оборачивается.

Это Кристин Джиллетт, в своей инвалидной коляске.

– У тебя прическа другая, – говорит она и тянет руку к голове Дженнифер.

По лицу Дженнифер разливается тепло.

– «Стейси Грейвс – неведомая сила», – декламирует Кристин Джиллетт, будто эта считалочка у нее наготове. – «Норовит…»

– «…забрать тебя в могилу», – против воли доканчивает Дженнифер.

Эти строчки пронзают ее сердце, всю ее жизнь.

Кристин Джиллетт первой рассказала Дженнифер о Стейси Грейвс. Фактически она единственная, кто видел Стейси.

Вот и оставалась бы единственной.

– Твой учитель истории поставил тебе хорошую оценку? – спрашивает Кристин Джиллетт плавным бабушкиным голосом и поднимает древнюю руку, будто хочет дотронуться до Дженнифер.

– Извините, я… – Дженнифер хочет отстраниться, сбежать, чтобы никто ее не застукал, ведь она идет по коридору туда, куда ей идти не положено.

– Ты сказала мне, что вернешься, – говорит Кристин Джиллетт. – И вернулась. Ты здесь.

Дженнифер моргает, в глазах вспыхивает огонь, а сердце готово выскочить из груди.

Девочки-сироты тают от счастья, когда кто-то вроде Кристин Джиллетт их вспоминает и даже замечает, что у них новая прическа.

Но Дженнифер на задании.

– По-моему… вы меня… я не… – мямлит она и отступает, а Кристин Джиллетт так и ждет с поднятой рукой. Дженнифер хочется подбежать к ней, сесть на корточки, зарыться головой в колени этой старухи, пусть погладит ее новую прическу…

– Простите, – говорит она проходящей мимо медсестре. Потом тише, чтобы никто, кроме нее, не услышал: – Кажется… она считает, что знает меня.

Медсестра останавливается, переводит взгляд с Кристин Джиллетт на Дженнифер.

– Я знала, что ты вернешься, – говорит Кристин Джиллетт. Медсестра встает между ними, начинает увещевать старушку, как ребенка, спрашивает, за кого она принимает эту симпатичную девушку. Дженнифер поворачивается и уже не уходит, а бесшумно ускользает; ключ впился в ладонь, колени стучат друг о друга, пятки едва отрываются от пола.

Быть стервой – дело непростое.

Но я еще вернусь, посылает она сигнал Кристин Джиллетт.

Второй раз за десять лет.

Сейчас нужно пройти по коридору, чтобы больше ее никто не остановил.

– Девушка, девушка! – негромко зовет ее медсестра, но Дженнифер делает вид, что не слышит.

Еще двадцать секунд – и она возле комнаты 308, а в голове так и вертится старая считалочка:

 
Стейси Грейвс – неведомая сила,
Норовит забрать тебя в могилу,
Если ночью Стейси где-то встретишь,
Так и знай: не жить тебе на свете.
Потечет кровавая вода,
Заберет с собою навсегда,
Если будешь ты ушами хлопать,
Стейси враз возьмет тебя за…
 

«Но Стейси Грейвс нет, – напоминает себе Дженнифер. – В конце концов озеро забрало ее к себе».

Дженнифер закрывает глаза, заставляет себя сказать, как оно вышло на самом деле: ее взял к себе Иезекииль, в свою святую церковь в Утонувшем Городе.

Вот и все.

Эта Стейси Грейвс вовсе не была чудовищем – не более чем Дженнифер в свою бытность Джейд. Она просто не все понимала.

«Так что ты, – говорит себе Дженнифер, – все сделала правильно».

Она должна была прижать к себе тельце Стейси Грейвс и держать его под поверхностью озера, которое для той – яд, пока обе не утонули.

Должна была.

Поэтому она и не любит пруфроковцев: они не пустили на порог маленькую голодную девочку, которая жила на их грязных улицах, будто кошка. И мальчишек не любит: они бросили эту маленькую девочку в воду, хотели доказать, что она ведьма.

А сейчас Дженнифер сама как Стейси.

«Я бы тоже отскочила от воды», – говорит себе Дженнифер.

Поверхность воды оказалась бы прочной, Дженнифер тоже встала бы на нее и дала деру на четвереньках, потому что не потерять равновесие на озерной глади – это что-то новое, пугающее, очень страшное.