Читать книгу: «Человек за бортом», страница 3

– Кстати, Элиот, – она вскинула голову, – а помнишь, мы искали человека в нашу горе-делегацию на форум журналистов? Вы кого-нибудь нашли?

– Келси предлагал Освальда, но, боюсь, Освальд и на форум не сумеет явиться вовремя, – ответил он с усмешкой.

– Так пускай вместо него идет Софи. Ты ведь отправляла свою статью в L’Ermitage и даже получила положительный ответ, ведь так, дорогая? Софи может работать и в нашем журнале.

Предложение явно удивило Элиота – он поднял брови и посмотрел на меня. Мне же только усталость помешала возмутиться столь неприкрытым покровительством подруги, однако строгий взгляд Винсенты велел молчать. Элиот рассудительно кивнул.

– Что ж, от души поздравляю с ответом из L’Ermitage, – улыбнулся он. – Уверен, пишете вы потрясающе. У нас в The Compass Times, кстати, тоже есть раздел, посвященный искусству. Его, правда, ведут известные дизайнеры и ювелиры, для которых публицистика – просто хобби. Настоящий журналист нам бы не помешал. Буду рад, если вы станете писать для нас.

Мои щеки опалил румянец.

– Я не уверена, что могу называться настоящим журналистом… Ваше предложение невероятно лестно, но что делать с тем, что я так раздражаю мсье Гранта? Он…

Не успела я договорить, как из ресторана, прикрываясь рукавом от летящего в лицо снега, вышел сам Валентин Грант. За ним, на ходу застегивая пальто, выбежал Келси.

– О, с этим мы почти разобрались, – заверил Элиот.

Сквозь густые, косо летящие хлопья снега было видно, как Валентин, стоя у экипажа, нервно жестикулирует, а Келси внимательно слушает.

Найджел хмыкнул:

– Элиот, передай, пожалуйста, Валентину, чтобы не махал так руками: можно и пальто порвать, а для людей экономных, вроде нас с ним, это потеря.

Мы с Винсентой тихо хихикнули.

– Непременно, – усмехнулся Элиот.

На прощание он подарил мне долгий взгляд, в котором, как мне хотелось думать, теплилась симпатия.

Последующие две недели мы не виделись. Общих встреч не было, вестей не поступало. Я посещала лекции в Сорбонне, одна или в компании Винни; виделась с Жаком, расспрашивала его об учебе и родителях – все было хорошо. Остаток дня обычно проводила вместе с Винсентой за чтением философской литературы из их семейной библиотеки, рисованием или изучением языков. Чувство одиночества не покидало меня. В просторной комнате со старинными гобеленами на стенах в роскошном, но чужом доме я ощущала себя только более потерянной.

Мир Винсенты и ее друзей был миром бескрайнего богатства. Не только материального – оно осязаемо, – но и духовного. Отчасти именно в этом состояла миссия Лиги Компаса. Члены общества принадлежали к старейшим династиям, которые вознесли на пьедестал мир, свободу, осмысленную жизнь и духовность. Они сохраняли наследие, нажитое веками. Их согревало чувство сплоченности, как в большой семье. Слава великих предков освещала им путь. У меня же не было такой Полярной звезды, и корабль моей души, похоже, блуждал в самых темных водах.

Когда горячая вода била струей в белоснежную ванну из золотого крана, когда на завтрак подавали свежие круассаны, масло, зелень и алую форель, я вспоминала, как дома мы разогревали на жестяной печке вчерашний картофель, а потом на ней же грели воду для умывания. Когда из спальни Винсенты до меня доносились стоны, а после – счастливый лепет, мои легкие сжимались от зависти, и я презирала себя за свое одиночество, за свои несбыточные мечты. Потом я слышала голоса Винни и Найджела уже на лестнице: они болтали о пустяках, и беззаботный смех соединялся с ароматом горячего кофе. Я спускалась к ним, с тяжелой головой после ночи, проведенной за чтением или жалкими попытками писать, и думала: «Что с моей жизнью не так?»

Приглашение на день рождения Освальда 21 января чуть развеяло мою хандру. Мысль о том, что Освальд Ко, интересный мужчина, друг Винни, помнит о моем существовании, согревала. Своей дурашливостью, забывчивостью, детской наивностью при суровом внешнем виде Освальд напоминал мне Жака, а потому казался кем-то вроде сводного младшего братишки.

Жил он неподалеку от Винсенты. Убранство его квартиры – гобелены с морскими пейзажами, светлая мебель и целая стена стеклянных кораблей – делало ее похожей на музей. Вечерний сквозняк едва колыхал тяжелые фиолетовые шторы, закрывающие двухметровые окна, а под высоким потолком наши голоса звучали гулко, как в церкви.

Освальд встретил нас, стоя в арке гостиной, одетый в свободный фиолетовый кардиган и в длинные мягкие брюки, из-под которых торчали пушистые тапочки. Растрепанная шевелюра красноречиво свидетельствовала о том, что владелец ее только что встал с постели.

– Прошу прощения. – Он пригладил волосы ладонью.

– Не выспались? – участливо спросила я.

– Да не то чтобы. Просто не понимаю, зачем меня разбудили так рано.

– Четыре часа пополудни, – усмехнулся Найджел, протягивая ему руку для пожатия.

– О чем я и говорю, – расплылся в улыбке Освальд.

Без улыбки его лицо выглядело даже угрожающим. Острые скулы делали его похожим на монгольского хана или гуннского кочевника со старых гравюр, а жесткая темная щетина усиливала это впечатление. Однако на деле он обожал объятия, домашние блинчики и свежий хлеб, был падок на яркие безделушки, а выбирая в ресторане коктейль, мог спросить: «Что из этого у вас лиловое?» Приехав в Париж, он нацарапал свой адрес на брелоке с ключами от дома, чтобы ему их вернули в случае потери, – ну не курьез ли!

Сели мы не в столовой, а в гостиной, на пухлых бежевых диванах. Горничные Мари и Натали поставили на журнальный столик причудливые стеклянные сосуды. Сквозь стекло мигали оранжевые угли, булькала вода, со дна тянулась гибкая прозрачная трубка с мундштуком.

– Кальян, – объяснил Ос. Когда он выдохнул, его лицо скрылось в клубах густого сладкого дыма.

Следуя его примеру, я обхватила губами резной мундштук и вдохнула дым. Горло резко сжалось, и я ужасно закашлялась, чуть не уронив со стола стеклянный сосуд.

– Не понравилось? – расстроенно поинтересовался Освальд. – Совсем забыл, что вы не курите. Простите!

– Что вы, это просто не мое, – улыбнулась я, оправдываясь. – Освальд, расскажите, что вам подарили родители? Кальяны были на прошлый день рождения, а в этот раз, наверное, что-то не менее занимательное?

Он опустил глаза.

– Сказать по правде, ничего. – Он натянуто улыбнулся. – Думаю, им нынче не до того. Они сейчас в Азии, так что…

Я торопливо закивала. Нельзя сказать, что мой вопрос помог сгладить неловкость. Благо ситуацию спасли Найджел и Винсента – они погасили свет, служанка выкатила сервировочную тележку с тортом, и все мы запели Salut anniversaire. Освальд долго смотрел на свечи, даже после того как песня смолкла. Потом он прикрыл глаза, будто стараясь как можно точнее сформулировать желание.

Когда беседа возобновилась и речь зашла о форуме, Винсента со смехом рассказала, как ловко презентовала меня Элиоту Ричмонду.

– Совершенно незачем было вводить Элиота в заблуждение, – смутилась я.

– Создай проблему – продай решение, – хмыкнул Найджел, на секунду отвлекшись от торта.

– Именно! Элиот не привык упускать шансы, – улыбнулась Винни.

– Пока не похоже, он ведь до сих пор не дал мне ответа, – резонно заметила я.

– Боже мой! – Освальд выпрямился, звякнув ложкой о блюдце, выбежал из гостиной и вскоре вернулся с сине-золотым конвертом в руке.

– Совсем забыл. Элиот просил передать.

– Освальд! – возмутилась Винни.

– Что? – воскликнул он. – Ну забыл, простите.

Я вскрыла конверт и с трепетом вынула изящную черную карточку – приглашение на форум журналистов в павильоне «Око» двадцать восьмого февраля.

– Ос, как такое можно забыть? Софи ночами не спит, – с усмешкой упрекнул его Найджел.

– Прошу простить. Я несколько дней не выходил из дома, читал – тут и имя свое забудешь…

Кроме приглашения, в конверт была вложена записка – лист плотной бумаги, надушенный знакомым парфюмом: «С нетерпением жду с вами встречи, Софи». Я показала записку Винни. Мы обнялись и обменялись ликующими взглядами, а Освальд и Найджел подняли бокалы за мой успех.

Спустя пару дней мы с Винни отправились в Морское министерство. Оказывается, именно там находилось формальное представительство Лиги Компаса.

– Как же так, почему не древний храм с алтарем для жертвоприношений? – с усмешкой поинтересовалась я за завтраком.

Винсента покосилась на Найджела.

– Ну, мы ведь не франкмасоны. Хотя некоторое сходство имеется, – отозвался он.

– О, и в чем же, если это не секрет?

Винсента хихикнула, предвкушая увлекательную лекцию. Найджел размял руки с озорной улыбкой:

– Ну смотрите. Масоны занимаются философским строительством, а Капитаны – философским путешествием. Масонская ложа – это место не физическое, а духовное, царство мыслей. Так и для Капитанов корабль – не материальное судно, а храм памяти и души. Хотя, конечно, реальные корабли тоже есть. Вернее, были. Сейчас мы с флотом уже не так тесно связаны. Первые Капитаны встречались в военных ведомствах, министерствах или адмиралтействах. В любой стране, в любое время это было какое-нибудь военное флотское ведомство. Для прикрытия, конечно. – Найджел понизил голос. – Тайные общества никто не любит. Но вот военный флот – другое дело. Поэтому Морское министерство хранит Лигу Компаса, как Рим – Ватикан.

Лига Компаса была международной организацией, и в странах, не имеющих флота, как объяснил Найджел, Капитаны встречались в филиалах КИМО – Капитанского института международных отношений. Однако, несмотря на доступ к официальным учреждениям, Капитаны по всему миру предпочитают вести дела в более неформальной обстановке: в ресторанах, в театрах, на яхтах или на виллах.

Итак, Морское министерство оказалось величественным зданием с широким фронтоном и рядом высоких колонн, украшенных статуями нереид. Внутри нас встретили готические стрельчатые своды и витражные окна. По гулким коридорам, освещенным электрическими свечами в ажурных канделябрах, деловито сновали мужчины в морских мундирах. Все они были знакомы с Винсентой и приветствовали ее уважительным рукопожатием или почтительным кивком. Со мной они тоже были любезны. Я ожидала грубостей и бестактных шуток в адрес барышни в брюках, но не услышала ни одной. Просторное фойе торжественно переливалось портретами в тяжелых позолоченных багетах. Поначалу я приняла изображенных на них мужчин за известных адмиралов, но затем заметила символ Лиги Компаса. В солидном мужчине в летах с решительным взглядом я распознала отца Винсенты. «Karl Wilhelm Oskar von Thieme. Executive chairman of Thieme Pharma»², – гласила табличка, привинченная к овальной раме. Спустя минуту я нашла отца Освальда – харизматичного смуглого мужчину с лицом восточного склада во фраке и в очках. «Vladislav Go. Russian Empire’s official representative in the Korean Empire»³, – подсказывала и удивляла подпись. Тут же внимание привлек портрет чуть выше – седовласый мужчина с трагичным взглядом, которого я посчитала постаревшим Келси Лаферсоном. А еще выше, по диагонали, улыбался как будто бы морщинистый Найджел. Среди них всех выделялся мужчина, изображенный, в отличие от остальных, молодым. Точная копия Валентина Гранта. «Что же он делает среди отцов своих друзей?» – смутилась я.

Размышления прервал голос Винсенты, которая оповестила, что меня официально внесли в списки форума в качестве корреспондента журнала The Compass Times. Цель нашего визита в министерство была выполнена, и Винсента потянула меня к выходу.

Вернувшись домой, мы уселись на диване в гостиной в ожидании чая.

– Что сказано в приглашении Элиота, Софи? – поинтересовалась Винсента. – Дресс-код – черный?

– Черный, – подтвердила я, вынимая из сумки конверт. Я не расставалась с ним ни на минуту.

– Как всегда. Нейтральный флаг на нейтральной территории.

– Интересный выбор цвета. Неужели ни одно тайное общество еще не закрепило черный за собой?

Винсента пожала плечами и взяла у меня из рук приглашение:

– Так нельзя будет с ходу сказать, кто есть кто. Что там у нас? «Джентльменам рекомендуем облачиться в смокинги. Наряды почтенных дам не ограничиваем определенным фасоном, однако просим придерживаться оттенков „черный янтарь“, „лунная ночь“ и „полное затмение“».

– В лучших традициях дез Эссента, – отметила я.

– Запомни для статьи, – подмигнула Винни.

Статья была предметом моих тайных переживаний. Я знала, что уверенно обращаюсь со словом, однако мои умения пока что оценили лишь крохотные местечковые издания. В моих эссе, увы, было больше эмоций, чем фактов. Моим публицистическим идеалом был Эмиль Золя с его речью в защиту Дрейфуса, и я бы так хотела написать для Лиги Компаса что-то столь же значительное! Однако вряд ли заметка о форуме способна так тронуть людей. Винсента предложила посоветоваться с Освальдом, ведь он изучал журналистику в московском филиале КИМО. Но Освальд, сын дипломата, в КИМО был на особом счету: его встречали по известной фамилии, набивались ему в друзья, приглашали на ужины, и не только другие студенты, но и преподаватели. Экзамены засчитывались сами собой после того, как экзаменатору вместе с экзотическими дарами из Кореи, Китая или Японии вносили пухлый конверт или давали обещание замолвить словечко перед нужными людьми.

«Ос абсолютно плюшевый», – бросил как-то Найджел. Действительно, он выглядел как игрушка: милый и бесполезный. Освальд часто пропускал встречи Капитанов: спал, рисовал или отправлялся в Биарриц, к морю, никого не предупредив. Он платил за наши обеды, баловал нас с Винни свежей выпечкой и бельгийским шоколадом. Когда уголек его кальяна как-то прожег бежевый шелк диванной обивки, я испугалась, а Освальд спокойно отмахнулся: «Заменю». И обстановка, дорогая одежда, массивные часы на запястье подтверждали: да, он может. При этом он, без сомнения, был добряком. Скупал по вечерам оставшийся хлеб в пекарне у дома и отдавал бездомным. Делал крупные пожертвования в церкви. Мог прослезиться, прочитав в газете об отравлении бродячих собак. Все это трудно было не ценить: свет тянется к свету, а ничто не освещает мрак так, как доброе сердце. Освальд искренне хотел помочь миру, но как будто не знал, куда себя применить.

Последовав совету Винсенты, я встретилась с Освальдом в тот же день, однако мне хватило нескольких секунд, чтобы понять: журналистом он был только по бумагам и ничего о предпочтениях читателей The Compass Times сказать не мог, хотя часто там публиковался.

– Как же вы писали, не представляя своего читателя?

– Да я, по правде, и не писал. – Освальд расплылся в совершенно невинной улыбке. – Я просто покупал эти тексты. Это было так, для галочки, ради папы. Я решил, что не хочу больше занимать чужое место.

Изумленная этой откровенностью, по наивности принимаемой им за добродетель, я пробормотала:

– Простите, но, знаете, да, хорошо, что вы решили больше не писать… – На это Освальд с неуклюжей улыбкой кивнул.

Повисла пауза, но тут гостиную, как по команде, наполнил аромат молочного улуна: служанки Освальда поставили чайник на журнальный столик и разлили чай по нежным полупрозрачным чашкам. Мы тут же принялись вразнобой хвалить и аромат, и фарфор, но неловкость по-прежнему чувствовалась.

– Скажите, Ос, а почему форум не освещает Валентин Грант? – спросила я, воспользовавшись его честностью. – Ведь это он ваш главный журналист, и он-то уж точно тексты не покупает. Уже несколько лет пишет для L’Aurore, работал с Золя и Клемансо, имеет, наверное, еще больше заслуг на родине, в России… Почему не он? Если дело во мне, я откажусь. Я не хочу, чтобы из-за меня страдали отношения между вами.

Освальд отпил из чашки и почесал подбородок. Короткая жесткая щетина зашуршала под пальцами, тусклый дневной свет блеснул в перстнях и в граненых пуговицах темно-фиолетового пиджака.

– Видите ли, Софи, двадцать восьмое февраля – годовщина трагической гибели родителей Валентина.

Не успела я выразить сожаление, как он продолжил:

– Ему было десять, когда они погибли. Валентин всегда уезжает из Парижа в этот день или за день до него. В сущности, это случилось двадцать девятого февраля, потому что тот год был… Как это сказать?

– Високосным?

– Да. Поэтому не каждый год удается устроить поминки день в день. В этот раз он уезжает двадцать седьмого, и, кажется, я обещал ему помочь, – добавил Освальд задумчиво.

– С чем?

– Сходить с ним кое-куда.

Подробностей он сообщать не стал, и несколько секунд мы провели в молчании.

– Только, Софи, учтите, – грустно улыбнулся Освальд, – я вам ничего не рассказывал. Договорились?

Освальд Ко

В Париже я скучал.

После веселых лет студенчества сидеть в сером, слякотном, не всегда хорошо отапливаемом городе, где мне все было чуждо, ощущалось как пытка. Однако почти все наше поколение Лиги находилось в Европе, и мне хотелось быть в курсе происходящего. К тому же мое кресло в Министерстве иностранных дел все еще грел чей-то сынок, который успел раньше, так что мне выпали два свободных года. И вот они были на исходе, и на что же я их потратил?

Дни проходили одинаково: я читал, рисовал, после обеда отправлялся к Келси в его бутик на левом берегу Сены либо к Элиоту, в его роскошный дом – послушать, как он репетирует, или в «Гранд-Опера», на его выступление. Порой забегал в редакцию к Валентину, но там обычно все заканчивалось тем, что я опрокидывал банку с чернилами или ронял стопку только что отсортированных писем, так что коллеги его меня не то что не жаловали, а боялись как чумы. Год назад из Москвы приехала Винсента, и при ней я ожил. Мы проводили много времени с ней и Найджелом: играли в шахматы, ездили в театр и в синематограф. Зимой особым удовольствием был каток. Ни Винни, ни я не стояли на коньках, но вот Найджел катался прекрасно: на льду ему не было равных. Лезвия его коньков звенели и пели. Он обгонял одну пару катающихся за другой, крутился и – зависал!.. Проезжал на одной ноге, снова закручивался, вставал на обе и плыл дальше между очарованных зрителей, поправляя съехавшую шапку. Ловил восхищенный взгляд Винсенты, подмигивал ей, а мне насмешливо показывал язык.

После катка мы обычно ехали ужинать – ко мне, к Винсенте или в ресторан. Прекрасной приправой бывал хороший разговор, особенно если к нам присоединялась Софи. Старше нас двумя-тремя годами, она выглядела как гимназистка – может, причиной тому была короткая стрижка, может, маленький рост и хрупкость, а может, ее взгляд – любопытный и живой, но в то же время мудрый и проницательный. Она держалась строго, но Винни ее любила, и я относился к ней как к старшей сестре. Мы были на «вы», но нередко шутили, что мы – потерянные родственные души, потому что встретились впервые в моей любимой булочной и даже выбрали один и тот же хлеб – багет в синей бумаге. Почти все февральские вечера мы проводили вчетвером – Софи, Винсента, Найджел, я – то у меня дома, то у Винсенты.

Так было и двадцать шестого февраля. Мы собрались у меня, посидели и разошлись. Я долго не мог уснуть и в конце концов встал с постели: раз не спится, можно заняться французским или порисовать. Лег я под утро, и потом, конечно, долго не мог проснуться – а ведь нужно было мчаться в министерство!

Как назло, гардеробщик с полчаса не мог пристроить мое пальто и шапку. Получив наконец вожделенный номерок, я вихрем понесся по мраморным лестницам и красным коврам, мимо портретов и статуй в нишах. В спину мне летели возмущенные восклицания.

В зал я вошел прямо на середине чьего-то доклада. Двадцать пар глаз одновременно впились в меня. Моя фамилия вместе с тихими приветствиями обогнула стол; шепотки затихли, только когда я сел. Я оглядел выступавшего – докладчиком был некий Рон Джонсон, его переводчиком – Найджел. При всей своей легкомысленности на совещания Найджел не опаздывал и одет был вполне прилично. В узком темном костюме он казался выше, при переводе держался по левую руку от докладчика, подстраивал голос и интонации так, чтоб не перетягивать внимание на себя. В КИМО нас учили, что таким и должен быть образцовый переводчик.

Попыток уловить суть доклада я не предпринимал. Мне хотелось пообедать и вернуться в постель. Опустив голову на руку, я считал колонны в зале, потом желобки на колоннах. Ерзал, старался усесться поудобнее, задевал под столом чьи-то ноги, извинялся вполголоса и к финалу заседания уже откровенно зевал, прикрывая рот рукавом пиджака. В конце концов от моего неловкого движения с лацкана сорвалась капитанская брошь и звонко стукнулась об пол. До конца совещания я гипнотизировал вещицу, сопротивляясь шальной мысли нырнуть под стол и поднять ее.

Когда, к моему облегчению, все закончилось, я пробрался сквозь беседующую публику к Найджелу, который смачивал пересохшее горло водой из высокого стакана, и поинтересовался, что я пропустил. Найджел поднял бровь, достал платок и вытер губы. Продемонстрировав таким образом недовольство моей рассеянностью, он принялся рассказывать:

– Что ж, ты сам видишь: кроме Капитанов, сегодня тут масоны, катары и Пауки. Начали с протестов по делу Мартен – оказывается, к беспорядкам присоединились дочери многих высокопоставленных людей. Даже сестра Элиота. Паукам поставили на вид излишнее рвение и просили быть осмотрительнее с арестами и обысками. Говорили и о грядущем форуме, но без подробностей. Через два часа встреча в Ledoyen, помнишь?

– Хм. А над чем смеялись под конец?

– Так над тобой. – Губы Найджела изогнулись в ухмылке.

– Шутишь?

– Ничуть. Над тем, как ты везде опаздываешь.

На этих словах сердце мое замерло. В зале не было часов, и мне пришлось обратиться к Найджелу, чтобы узнать время. Всю неделю я честно держал в голове, что сегодня, двадцать шестого февраля, в шесть пополудни мне нужно сопроводить Валентина в Восьмой штаб жандармерии, но в итоге это все-таки вылетело из моей головы – с теми же легкостью и быстротой, с какими теперь я вылетел из здания министерства. Дорога заняла пятнадцать минут.

Угрюмый черный фасад каменного здания поблескивал узкими, как бойницы, окнами из-под тяжелых черепичных век. У подъезда шумела толпа, среди пальто обычных горожан мелькали фуражки и черные шинели жандармов. Кто-то произнес мою фамилию. Я проскользнул через сумрачный коридор в тускло освещенный зал, где у пустующей администраторской стойки, обнесенной по периметру полукруглым стеклом, светлело серое пальто Валентина. Он был хмур и держал руки в карманах. Когда я подошел и улыбнулся, он едва кивнул, смерив меня холодным сердитым взглядом.

– Наконец-то, – буркнул он по-русски.

Русский у него звучал резче, циничнее французского. На французском Валентин всегда выражался изящно, даже скандал начинал со слова pardon. Вскоре я понял причину его раздражения: администратора все не было, а проходящие мимо жандармы отнюдь не горели желанием нам помогать. На вопрос, как пройти к инспектору, они только пожимали плечами, окидывая Валентина с ног до головы взглядом, так и говорящим: «Ну и на кой черт эта птичка к нам залетела?»

На самом деле я тоже задавался этим вопросом: мне так и не объяснили, зачем я здесь. Келси попросил меня сопроводить Валентина, чтобы помочь с бумагами, однако среди Капитанов я был последним, к кому стали бы обращаться за любой помощью в делах. Все мы знали, хоть и не произносили вслух, что Валентин попросту боится появляться один в общественных местах. Обсуждать это с ним самим было бесполезно – он только тяжело вздыхал, отведя взгляд. Потому я лишний раз ничего не спрашивал, да и вообще часто избегал его, тем более в феврале, когда он становился особенно угрюмым и раздражительным. Сейчас застывшую на его бледном лице досаду считал бы даже слепой, и презрительные взгляды жандармов ситуацию не улучшали. Мимо как раз прошли еще несколько, и один из них – случайно или нет – задел плечом Валентина, на что тот озлобленно обернулся и что-то процедил на французском.

– Чертов мужлан, – возмутился я по-русски, но Валентин лишь покосился на меня и облокотился на стойку. Лоб его прорезала глубокая вертикальная морщина.

В этот момент из дальней двери вышел статный рыжебородый жандарм и вопросительно уставился на нас. Валентин бесстрастно сообщил, что у него назначена встреча с инспектором Левантом.

– Боюсь, мсье Грант, он не примет вас, – сказал жандарм, представившийся как мсье Дион. – Он сейчас не в Париже.

– Вы уверены? Мы договаривались на сегодняшнее число, двадцать шестое февраля. В шесть часов.

– Ничем не могу помочь, мсье.

– По крайней мере, сказать, когда он будет, вы можете?

– Возможно, завтра.

Валентин приподнял брови и набрал воздуха, чтобы заговорить, но передумал и устало прикрыл глаза.

Мы последовали сквозь фойе, гудящее от голосов, под насмешливыми взглядами жандармов. На секунду я потерял Валентина из виду, но снова столкнулся с ним у выхода.

– Что думаешь делать? – спросил я его в дверях.

– Ждать, что еще, – раздраженно ответил он.

Двери открылись, и с улицы дохнуло холодом. Мы с Валентином одновременно поежились: промозглый ветер раздул полы наших пальто – нужно было застегнуться. Я потянул Валентина за рукав в сторону, к перилам.

– Псина черная, – прозвучало рядом по-русски.

Мы оба вздрогнули и обернулись на голос. Рядом стоял низкорослый человек средних лет в черной шинели и такого же цвета костюме. На голове его сидел котелок. Внимание привлекало левое ухо – помятое, будто оцарапанное пулей. Лицо было смуглым, глаза – тусклыми. На редкость невзрачный малый, однако вид его отчего-то вызвал у меня тревогу.

– Что, простите?

– У вас спина черная, – повторил он плоским сухим голосом и пошел прочь, опираясь на трость.

Мы переглянулись. Бледное лицо Валентина исказилось, точно он сдерживал слезы. Он повернулся к двери, и на его светло-сером пальто я увидел широкую черную полосу – от ворота почти донизу. Я дотронулся до нее. Это была густая маслянистая жидкость с резким запахом.